Я в ту пору командовал разведвзводом. Мужики у меня подобрались надёжные, проверенные, с большим боевым опытом и длинным шлейфом отчаянных операций как в городе, так и в полевых условиях. Со многими из них я шёл по этой войне с самого начала. Словом, за свои тылы я был абсолютно спокоен, знал, что в решительную минуту пацаны меня не подведут.
Где-то в середине марта я получил задание проверить один отдалённый блокпост. Произвести зачистку прилегающей местности. По некоторым данным, вокруг этого блокпоста происходит какая-то непонятная возня. Достоверной информации не было, всё больше слухи. То ли снайпер где-то завёлся и отстреливает наших бойцов с завидной регулярностью, то ли бойцы попросту исчезают, чуть ли не средь бела дня, пропадают бесследно и безвозвратно. Да и про командира их разговоры какие-то непонятные ходят.
Посадил я своих пацанов на два БТРа – и в путь. Надо так надо, приказы не обсуждаются. Тем более, что дело привычное, и для меня, и для моих ребят. Дорога шла по безлюдной холмистой местности, изобиловала множеством поворотов и оврагов, порой вдоль неё тянулись заросли густого кустарника. Мест для засады было более чем достаточно. Поэтому мы ехали молча и смотрели в оба, прощупывая взглядом каждый изгиб дороги, каждый куст, каждый бугорок. И при этом прекрасно сознавали: если они захотят, то перещёлкают нас в этой глуши как орехи. И даже скорлупы не оставят. Поэтому мы были приятно удивлены, когда прошли все двадцать вёрст пути без происшествий. Правда, одно происшествие всё-таки случилось. Однако «духи» здесь были совершенно не причём.
Примерно за пять километров до блокпоста мы проезжали одну безымянную деревушку. Название, конечно, у неё было, но для нас оно так и осталось неизвестным, поскольку на древней карте советских времён эта деревушка вообще обозначена не была, а спрашивать у местных нам как-то в голову не пришло. Да и не было видать этих местных, попрятались, видно, по своим норам, зыркают нам вслед из-за плотных занавесок, провожают недобрыми взглядами, а кто-то наверняка и на мушке держит. Однако в открытую нападать никто не решается.
С этими «мирными» та ещё заморочка. В том, что среди них друзей у нас нет, никто иллюзий давно уже не строил. Если это и не открытые враги, то отцы, жёны, дети боевиков, которые сейчас стреляют в русских парней. Или, напротив, погибают под нашими пулями в ходе операции по восстановлению конституционного строя в республике Чечня. Как, по-вашему, эти «мирные» должны относиться к своим «освободителям»? То-то и оно. Потому и не скрывают они своей ненависти. И ещё страха.
У страха были все основания. Они, эти «мирные», прекрасно всё понимали. Не дай Бог, при прохождении колонны «федералов» раздастся хоть один выстрел, пусть даже случайный, из какого-либо дома. Часто после этого от селения не оставалось камня на камне – одни головешки. Те, кто служил в этой проклятой Чечне с самых первых дней, усвоил золотое правило: любое послабление врагу влечёт верную смерть. А врагом тогда здесь был каждый, кто называл себя чеченцем.
Уже практически миновав деревушку, у самого крайнего дома я вдруг увидел маленькую девочку.
– Останови! – стукнул я прикладом в люк механика-водителя.
От войны в первую очередь страдают дети. Мне довелось перевидать их здесь, в Чечне, немало. Оборванные, грязные, голодные чеченские дети-волчата, настороженно провожающие нас, российских солдат, злобными глазёнками. Обычная картина. И я бы проехал мимо, будь эта девочка чеченкой.
Девочка была русской. Маленькая, светленькая, щупленькая, чумазая, годика четыре, не больше. Одета в какие-то грязные лохмотья, худющие ручонки прижаты к груди, а в голубых глазах, устремлённых на нас, такая тоска… У меня от этого взгляда всё в душе перевернулось. Проехать мимо я не мог. Не имел права.
Она стояла и просто смотрела. Ни страха, ни мольбы о помощи – ничего. Пустота и эта совсем не детская тоска. Таких глаз я у детей ещё не видел.
Я спрыгнул на землю, за мной последовало ещё двое бойцов. Подошёл к девочке. Присел.
– Ты кто? – спросил я. – Как тебя зовут?
Никакой реакции. Только этот взгляд, пустой, лишённый эмоций. Сейчас, при ближайшем рассмотрении, под слоем грязи, покрывавшей это крохотное детское тельце, я увидел синяки. Много синяков. Её били.
Я поднялся. Мне всё стало ясно. Маленькая рабыня. Из тех, кого похищают в России и увозят сюда, в Чечню. А может быть, здесь когда-то жила русская семья, которую местные исламисты, поборники суверенитета Ичкерии изгнали (уничтожили, продали в рабство – нужное подчеркнуть), а девочку оставили. Сути это не меняет: рабыня. И здесь, в этом доме, по-видимому, живут её хозяева.
Словно в ответ на эти мои мысли из дома выскочила средних лет чеченка и бросилась к нам, на ходу что-то гневно выкрикивая. Кричала она, ясно, не нам, а девочке. При звуке её визгливого голоса девочка вдруг вся сжалась в комок, а в несчастных голубых глазёнках появился страх. Не страх даже, а настоящий ужас.
Внутри у меня всё закипело. Я вскинул автомат.
– Стоять, мразь! – крикнул я, едва сдерживаясь, чтобы не разрядить в эту чеченскую женщину всю обойму. – Сделаешь ещё шаг, и я разнесу и тебя, и твою халупу к… – далее я выдал такую тираду, что чеченка остолбенела и остановилась как вкопанная. Потом плюнула и повернула назад, к дому.
А я взял девочку на руки, влез с этой драгоценной ношей на броню (она почти ничего не весила) и дал команду двигаться дальше. Вынул из кармана печенье и протянул ей.
– На, ешь.
Она сунула печенье в рот. Я был уверен, что она голодна – достаточно было взглянуть на её измождённое тело, – однако ела она как-то отрешённо, без интереса, без обычного в таких случаях безумно-судорожного блеска в глазах.
Я прижал её к себе, погладил по русой головке. Она не сопротивлялась, однако в этом её молчаливом согласии была всё та же отрешённость – и ничего более. Наверное, ничего, кроме боли, страданий и обид, которые причиняли ей взрослые, она в своей жизни не знала. Она не доверяла взрослым.
В этот момент мне почему-то вспомнился памятник советскому солдату в Берлине. Солдат держит на руках немецкую девочку. Он – не только освободитель, он – защитник. Он пришёл сюда, на германскую землю, чтобы защитить этого немецкого ребёнка от фашистской чумы. У ног его – поверженная свастика, в руках – меч.
Тогда, в далёком сорок пятом, советский солдат мог позволить себе встать на защиту немецкой девочки. Сегодня, полвека спустя, российский солдат не в состоянии защитить собственного, русского, ребёнка…
В таком мрачном состоянии духа я и прибыл на место. Не стану упоминать, от какого ведомства был установлен здесь этот блокпост – не хочу бросать тень ни на одну из «силовых структур». Каждое из ведомств честно выполняло в Чечне свой долг, а подонков, как известно, везде хватает. В семье не без урода.
Блокпост расположился на территории недостроенного особняка. Видно, под напором федеральных войск строители спешно покинули стройплощадку. К тому времени основные строительные работы были уже проведены, стены и крыша над головой имелись, а остальное бойцы обустроили уже сами.
Когда наши «коробочки» зашли на территорию блокпоста, я в первый момент опешил. Мне показалось, что мы попали на восточный базар. Здесь вовсю шла торговля. Вернее, натуральный обмен. Целая толпа местных чеченов меняла продукты питания и водку на… боеприпасы и обмундирование. Многие из них приехали сюда на машинах, их авто стояли тут же, на территории военного объекта. Кое-кто из местных был при оружии. И всё это сопровождалось шумом, гамом, пьяным матом бойцов, гортанными криками местных, угрозами, бранью и хохотом.
У меня глаза на лоб полезли от такой картины. Это что ещё за «братание на фронте»?!
Я встал на броне во весь рост и дал очередь из «калаша» в воздух.
– Это что за бардак, вашу мать?! Где ваш командир?
Несколько бойцов лениво повернулись в мою сторону, один из них махнул рукой в сторону недостроенного особняка. Кто-то из чеченов заржал мне прямо в лицо.
Я спрыгнул на землю, оставив девочку на попечение своих бойцов.
Во мне всё кипело от негодования. Подонки! Мерзавцы! За стакан водки душу готовы дьяволу продать! Руки так и чесались шарахнуть из автомата по всей этой мрази, не разбирая, «федерал» передо мной, «дух» или «мирный». Все они одним миром мазаны.
Когда я ворвался в помещение, выполнявшее роль штаба, и увидел их командира, то окончательно убедился в верности народной мудрости о рыбе, которая гниёт с головы. Майор был в стельку пьян. Он полулежал на диване, а рядом, на столе, стояла недопитая бутылка армянского коньяка и полупустой гранёный стакан.
Он поднял на меня мутный взгляд.
– А, лейтенант, заходи. Выпьешь?
– Что здесь происходит, товарищ майор? – проигнорировал я его предложение. – Что за бардак вы здесь развели?
– Какой бардак, лейтенант? Это дипломатия, жест доброй воли. Контакт с местным населением налаживаю. С мирными, так сказать, жителями.
– Видел я этих «мирных». Все оружием увешаны. Казённым, кстати, оружием.
– Пацан ты ещё, чтоб мораль мне читать, понял? С чем пожаловал-то?
Я взял себя в руки и объяснил цель моего задания. Он усмехнулся.
– О чём ты говоришь, лейтенант, какие снайперы? Снайперов здесь отродясь не было. А бойцы, действительно, пропадают. Трое уже драпанули. Дезертиры.
– Дезертиры?
– Они самые. Дали б мне волю, я б их… плюмбум в затылок – и в «двухсотые». А ты что, думал, воруют их, что ли? На кой ляд они «чехам» нужны!
Я покачал головой. И воруют, и в рабство продают, и пыткам изуверским подвергают, и казни показательные устраивают. Это я знал доподлинно. Здесь майор явно за лоха меня держит.
– Ладно, лейтенант, выполняй свою задачу, а в мои дела не суйся. Себе дороже выйдет, понял? А то выпил бы, а? За победу российского оружия.
– Которое ты «чехам» продаёшь! – выпалил я, не сдержавшись, резко повернулся и выбежал из этого гадюшника.