Он даже не захочет попрощаться. Женя его поймет. Она виновата. И она с самого начала знала, что это ненадолго: смех, танцы, клевые друзья. Когда звезды вдруг заслоняет приятно тяжелое тело, пахнущее стиральным порошком и водкой. Настолько горячее, что кожа до сих пор будто обожжена.
102000август
Мамка орет на всю электричку. Она всегда говорит громко, но стоит ей разозлиться, так начинает голосить демонстративно, оглядывая сидящих и раздуваясь, как токующий глухарь. Другие пассажиры это чуют и правда с ней не связываются, лишь вздыхают.
Илья тоже молчит, он знает: начнешь ей возражать, и все затянется еще на два часа. Он замечает, как опадает в протяжном выдохе грудь бабки через проход от них. Как смотрит в их сторону мужчина, сидящий за маминой спиной. Как ржут подростки у выхода из вагона, и с каждой репликой матери их фырканье все громче. Даша с мамкой всего этого не видят и не слышат, но Илье хочется отсесть подальше, выйти или разбить башкой окно и вывалиться на пути и гравий.
– Да они там все друг друга стоят, – громыхает мама. – Мать вообще дура, квартиру в МММ просрала. Я ей говорю: чего ты у меня-то не спросила? Светка-то понятно, тоже дура дурой, ни хера не понимает, но у меня-то ты могла поинтересоваться? Я бы сразу сказала, что это пирамида. Я эти дела сразу вижу.
Даша кивает, слушает внимательно. От этого внимания мать разбухает еще больше, наливается спелой важностью.
– И дочка хамка, – продолжает. – Ты видела, Даш? Даже не попрощалась. Хотя у Светки всё так, она же размазня. Все у нее на шее – и муж ее, и дочь, вертят ей, как хотят. А надо с ними вот как! – Мама сжимает кулак, показывает Даше, Илье и всем, кто сидит у них за спинами. – Понятно? Дарья, вот так вот надо. Вот!
В вагон заходит мужик с тележкой, перекрикивает мать: семена, укроп, петрушка, салат айсберг, редис, смесь бордосская, средство от муравьев. Илья отворачивается к окну и смотрит через запятнанное ржавчиной, кисло пахнущее металлом стекло на проносящиеся мимо деревни, березовые рощи, переезды с гусеницами ожидающих машин. Но видит только Женино лицо, голубоватое в полевом подзвездном сумраке. Чувствует щекой ее дыхание, как тогда в сарае.
Ну и как оно, Кот у него спросил. Илья сперва не понял, а Кот криво улыбался и смотрел недобро. Борщ и Крученый тоже лыбились, и до Ильи дошло. «Как оно, с сеструхой-то? Рекомендуешь?» – повторил Кот.
Илья сунул ему в нос, потом сунули Илье, втроем на одного, хотя Кот сильный, справился бы и сам, наверное. Пинали Илью недолго. Потом забрали ключи от мотика и гаража, и всё.
Гондоны, сказал Илья им вслед, но они даже не обернулись.
Кто-то, наверное, видел, как они с Женей ушли на поле. Конечно, видел, ведь у клуба было столько народа. А он, придурок, об этом не подумал. Надо было сразу домой мотать. Ведь ясно же, что это бред, с двоюродной сестрой нельзя сосаться. Нельзя пялиться на ее губы, когда она говорит. Нельзя слизывать апельсин и водку с ее рта и языка, щупать грудь через комбинезон и пытаться стянуть его лямку (безуспешно, впрочем, комбез сидел как влитой, никак не стащить с лежащей Жени). Он думал, Женя оттолкнет ну или будет зажиматься, как Иванова из параллельного, – та слепила губы, хрен разомкнешь, все равно что с бревном сосаться. Но Женя отпихнула его, лишь когда он полез к молнии комбеза. Сказала, что домой пора. И потом они как-то тупо разбежались, будто поссорились, – быстро дошли до дома и пожелали друг другу спокойной ночи.
Илья долго не мог уснуть – сердце болезненно бахало, зацелованные губы ныли, член стоял, фиг успокоишь. Илья представлял, как мать и тетя Света обо всем узнают, и тонул в сладком ужасе вперемешку с любопытством. Утром он побродил по деревне, выбрел к гаражам, а там уже был Кот.
«Станц Удельная, – гнусавит машинист в динамик. – Следующ станц Люберц первая».
– Приезжайте еще, говорят, – сообщает мамка всей электричке. Дашка смеется. – Ага, приедем мы после такого, как же. Да лучше все лето в квартире сидеть.
Показывается контролер. Заметив его, мать умолкает, подхватывает вещи и с Дашей идет в другой вагон. Билеты она не покупает принципиально. «Кормить государство у нас денег нет, оно уже накормлено, вон наворовали сколько». Илья плетется за ними следом, стараясь не смотреть по сторонам. Не встречаться взглядом с другими пассажирами.
В тамбуре их все-таки встречает контролер, спрашивает, где билеты, хочет выписать штраф, но мать начинает голосить про двух детей, мать-одиночку, мужа, убитого в Чечне, сволочи, сволочи, и контролер отступает, выпускает их в распаренную солнечную наружу. Илья выходит первым.
Дома мать распахивает дверь Дашкиной комнаты, орет:
– Ты убралась перед отъездом? Я чё тебя просила? Я чё просила, спрашиваю?!
Это не новость, Дашка никогда не убирается. Она чернеет лицом, уносится к себе, а мать ложится на диван не раздеваясь, закрыв лицо локтем, другую руку свесив вниз.
– Как я замучилась с вами двумя. Что ж за жизнь такая, – протяжно стонет. Илья уходит в свою комнату, садится за английский. Он ни черта не понимает, текст пляшет, смысл ускользает, в груди на стыке ребер ноет и скребется, и воздуха как будто не хватает. Нет его, невозможно сделать полный вдох. А на стене в углу желтые потеки, как будто на нее нассали.
Илья ненавидит это.
Впервые он жалеет, что бросил секцию. Кинул бы вещи дома и пошел бы пострелял. Но назад уже дороги нет.
В стрелковой секции Илью любили. С некоторыми ребятами Илья до сих пор пересекается иногда после школы, когда у них нет тренировок. Он даже остался бы, если бы не тот случай с Улановым.
Уланову, корявому, щербатому, как Алик, Илья будто мешал жить, жег перцем в глазу. Стоило им встретиться, как Уланов начинал цепляться то к штанам Ильи, то к стойке, то к тому, как Илья отжимается. Но Илья легко ставил его на место, до мордобоя ни разу не доходило, поговорили и разошлись. И парни тоже над ним ржали, придурок же. Несколько раз выбрасывали в окно раздевалки улановские кроссовки, одни до сих пор висят на березе, фиг снимешь. Его никто не любит, и он не любит никого.
Но именно с ним Илью поставили в пару на практической стрельбе. Парни сочувственно хлопали по спине, типа держись, братан.
– Давненько не виделись, – сказал Уланов. Улыбался неприятно, как будто знал что-то гадкое, что-то, что сам Илья пока не видел. Как будто у Ильи говном обмазан лоб.
Уланов вышел на огневой рубеж, шел уверенно, спокойно. Илья даже подумал – пронесло, молча отстреляемся, но нет.
– Эй, Каменев, – сказал Уланов не так громко, чтобы слышали остальные, но достаточно, чтобы капать ядом через наушники. – Тут про маму твою новость.
Бах, бах, две цели крутятся на штанге. Илья не ответил, кликнул секундомером, а внутри катилась жаркая волна, сминала органы, сжигала вены. До матери Уланов еще не опускался.
Уланов перешел на последнюю позицию, выбил три из трех. Илья кликнул секундомером, кнопка промялась под пальцем.
– Разрядить, показать, – сказал дежурное.
Уланов выщелкнул магазин, положил его на бочку. Показал пистолет Илье, а сам заглянул в глаза и улыбнулся довольно.
– Вчера я видел, как она сосала тренеру, прикинь? – сказал.
А дальше само собой как-то вышло, Илья тогда не думал. Он просто вставил магазин и прижал дуло к подбородку Уланова. Хорошо, с предохранителя не снял.
– Повтори.
Уланов больше не улыбался, косился куда-то вниз, будто пытался увидеть пистолет.
– Каменев. – Тренер появился откуда-то сбоку, но слышно было плохо, будто издалека.
– Давай, повтори, чё сказал, – сказал Илья.
– Каменев, опусти. – Тренер осторожно перехватил пистолет за ствол, опустил, разрядил. Жестом велел Илье следовать за ним.
Илья положил наушники и очки на бочку, вышел в раздевалку. Думал, тренер будет орать, но тот спокойно предложил Илье самому уйти из клуба, по-хорошему – кому нужны эти комиссии и уголовные дела? Илья кивал, еще не осознавая быстрой смены статуса.
Когда тренер вышел, зашли друзья. «Илюха, эй», – слышалось вокруг. Илью трепали по плечу: «Ты как, Илюха, ты чего вдруг? Это же Уланов, чего ты, Уланова не знаешь? Он же придурок». Илья быстро переоделся, как-то отшутился и ушел. Весь вечер просидел у Макса, друга из соседнего дома, играли в «червяков» на его компе, потом долго стояли в подъезде, Макс курил, а Илья смотрел в заоконную дождливую тьму.
Самое хреновое, что он Уланову поверил. На долю секунды, но как можно вот так сорваться?
В общем, Илью вышибли. Он и до этого думал бросить: хотелось поступить сразу после выпуска, откосив от армии, найти подработку. И переехать в Москву. Зимой на соревнования идти пришлось, мамка все-таки его доклевала. Получил разряд, который она давно хотела. Но теперь-то все, он больше не пойдет в клуб. Его и не пустят, после такого-то. Да и нахуй эту стрельбу, он и так каждый день в Москву мотается, а еще уроки делать.
Скоро он свалит отсюда. Илья станет больше, чем Люберцы, больше, чем Москва. Он должен добиться успеха, иначе что? Иначе он – слабак? Чмо? Нет, он вытащит из говна себя, сестру и мать. Мир и свои цели Илья видел через прицел: один промах, и все схлопнется, он не доберет очков, скатится в турнирной таблице обратно в нищету, в люберецкую пятиэтажку, а там стареющие друганы, те, кто так и не поступил никуда, кто все просрал, и его медленно затянет в холодную трясину безнадеги. И мать будет орать: «Ну я же говорила, говорилажетебеяговорила…»
Совсем ты как папаша.
112000август
Когда Даше исполнилось тринадцать, она впервые кончила.
Они с мамой приехали к бабушке на дачу, хоть мама и клялась, что в «той развалине» ноги ее не будет: ей не нравилось, что дом старый, холодный, и ночью по углам скребутся мыши. К тому же мама с бабушкой всегда ругались, и этот день не был исключением.
Началось все с того, что бабушка сказала маме посолить воду для макарон, а мама ответила, что солит макароны только после, когда они уже готовы. Все это скатилось к Дашиному папе и отцу Ильи, сплошь алкаши и наркоманы, ты никогда никого не слушала, кого только ни приводила к нам домой, боже, боже! Крольчиха – тетя Света – пыталась их помирить, а Даша устала это слушать и поднялась на второй этаж. Там пахло пылью, старым деревом, бумагой. Обои были разрисованы цветными карандашами – наверное, Женей. Наскальная живопись от пола до низкого скругленного потолка: солнца, девочки в платьях, дома, машины, полусодранные наклейки от жвачек.