Сезон отравленных плодов — страница 20 из 38

От Мельникова пошли пешком. Чесали бритые головы, Генка повторял все время про войну, что мужику без войны никуда, что скины – солдаты, заколебали эти черные, заколебали. Набрели на запертую сетку, полную поддонов с фруктами. С криком «хачи уроды!» Макс с Генкой стали ломать замок, отогнули прутья, раскидали по проезжей части хурму, хурма разбилась, вывалила в лужи нежное нутро.

Купили водки.

Ближе к набережной им повстречался хач. Кто первый налетел, Илья уже не помнил, в памяти осталось только «мочи эту блядь!», прерывистый вой и то, как хач прикрывал голову руками, пальцы в крови, башка в крови, потом перестал кричать и двигаться. Руки Ильи тоже были в крови – чужой, но удовлетворения он не почувствовал. Внутри разверзлась пустота. Осталось только хачевское жалобное «ребята, хватит», его вой и хруст зубов, противно было вспоминать.


Илья заряжает пистолет.

– Точно не устала? – спрашивает.

Женя мотает головой.

– Давай еще раз. Левой нужно держать вот так. – Илья встает у Жени за спиной. – Правую расслабь, левой держи крепче. Плавно продави крючок до упора и потом стреляй. Плавно. На первом выстреле крючок тяжело продавится, но потом очень легко пойдет.

Илья водил в стрелковый клуб и Юлю, а до нее Надю. Но они боялись брать оружие, держали его осторожно, как опасную тварюгу. Пистолет же нужно подчинять себе, делать продолжением своей руки. У Жени это получается. Она отстреливает магазин, пробоины на 6, 8 и 9. Когда думает, что Илья не видит, сжимает-разжимает пальцы правой руки – ну точно болит.

На этом Илья все быстро закругляет и везет Женю в Царицыно. В парке полно народа, две свадебные отары гуляют по дорожкам, фотографируются там и здесь, хотя уже темнеет и вроде будний день. Купив мороженое, Илья и Женя карабкаются по петлям дорожки, Илья держит руку на Женином бедре, чувствуя под пальцами и тканью юбки тонкий контур стрингов. Хочется ухватить их и потянуть наверх. Много чего хочется.

Будущее с фирмой и тачками все еще ждет Илью, но отдалилось, мнется на пороге, готовясь уходить. Женя и его Будущее несовместимы, и Илья мечется между ними. Думал много раз объяснить все Жене, что ей без него будет лучше (вранье), а ему – без нее (вдвойне вранье: когда он рядом с Женей, он дышит ей, он пьет ее, он связан с ней незримо, он задыхается, когда не видит ее долго, а долго – это два-три дня). Если она уйдет, то заберет воздух с собой.

Догуляв совсем далеко, туда, где нет людей, а на дорожке нет асфальта, они находят лавочку под разбитым фонарем, погруженную в кустовую тень. Женя садится, Илья встает над ней, пытается доесть хвостик рожка. Но все растаяло, и белая сладкая капля падает на голое Женино колено.

– Вытирай теперь, – говорит Женя со смехом.

Она перестает смеяться, когда Илья приседает, опершись на лавку, и слизывает каплю. Она приоткрывает рот, и это ему нравится. Нравится, как она разводит ноги, когда он ведет губами, языком по ее бедру, под юбку. Стринги здесь лишние, лучше без них. Он их сдвигает в сторону.

В отдалении слышны голоса и смех, кто-то гуляет за кустами, в освещенной части парка.

Женя кладет руки Илье на затылок, подается ближе.

182005май

Вдеревне у бабушки делать совершенно нечего. Но Даше делать нечего и дома. На работе – она устроилась консультантом в парфюмерный магазин – ей дали неделю отпуска. Пару дней посидев в одной квартире с матерью и почувствовав растущее напряжение, грозившее разлиться кислотой (работает Даша не там, где надо бы, учиться не хочет, съезжать тоже не собирается, бестолочь), Даша умотала к бабушке на дачу. Там обосновалась в комнате Жени. Бабушка ее не беспокоила – целыми днями лежала, отходила после больницы. Сама Женя приехала днем позже и без лишних вопросов перебралась на чердак. Виделись они лишь по утрам, скупое «привет-пока». Женя одобрила Дашину стрижку: не так давно Даша по пьяни и злости отрезала себе каре. Каре вышло кривое, и в парикмахерской потом ее обкорнали покороче. Даша одобрила сарафан, обтягивающий Женин зад. Установился негласный режим прекращения огня.

Даша общается с двумя девчонками, но у них разговоры только о парнях: если конкретно, то о Котове, до омерзения смазливом и уверенном в собственной неотразимости. Котов то, Котов это, сегодня видела его у магазина, он сказал, что едет в Губино, вчера он был в клубе, сегодня тоже будет, как ты думаешь? Даша-то видит Котова насквозь, он любит только свой мотоцикл, на котором гоняет с ночи до утра. Днем он работает в отцовской автомастерской, вымазанный маслом, копается в автомобильном и мотоциклетном нутре.

Зато Дашу замечает друг Котова Вова, которого все называют Борщом. Он сперва подкатывал к одной из Дашиных подруг, предлагал покататься, но подруга его отшила. А Дашка отказываться не стала, ей было смертельно скучно.

Борщ плотный, раскачанный, отчего одежда на нем – явно не его размера – натягивается тугими складками. Он курит и плюет себе под ноги, при этом еле слышно цыкая. Он называет Дашу «кисой», угощает ее пивом, сигаретами и каждый раз приобнимает на прощание, слегка толкая животом, будто отлитым из резины.

Вечером они собираются у пруда, за кладбищем. Еще светло, хоть уже десять, сумрак прозрачен, словно его разбавили водой. От сосен потянулись комары. Пахнет цветами, влагой и травой.

Парни разводят костер, они говорят о мотиках и бабах. Дашины подруги взяли Котова в захват. Одна закинула на него ногу и жалуется, что кто-то укусил ее в колено, вот, смотри, как покраснело, это точно не комар. Вторая перебрасывает длинные волосы через плечо, подставляя Котову голую шею и декольте. Борщ уселся рядом с Дашей, вытянул к костру побитые кроссовки с жесткими от грязи мысками. Даша выпивает вермута, и в алкогольном мареве черты Борща чуть выправляются, приобретают мужественность и сок. Таким он Даше больше нравится, она еще немного выпивает.

Борщ посасывает пиво, смотрит на разворот журнала.

– Жирная.

На фото стройная девушка в коротком топе и кепке, стоит полубоком, улыбаясь.

– Почему? – спрашивает Даша. – Почему жирная-то?

Борщ тычет пальцем в тощий девушкин бок, на котором при повороте корпуса заломилась складка кожи.

– Вишь? Жирная.

Он глотает еще пива, а Даша тайком щупает свой бок.

Борщ тем временем кладет руку ей на колено, растопырив пальцы паучком.

Даша сидит и смотрит на костер. Ветки в нем потрескивают, проседают под собственным обугленным весом. Хочет ли она с ним переспать? Даша не знает. В принципе, можно, почему нет. Борщ ей не противен, секса не было месяц, вермут булькает внутри, жаждет движухи. Ну хотя бы возвратно-поступательной.

Борщ кивает на непроглядную стену леса, пойдем прогуляемся, говорит тихо, но Котов и остальные все равно догадываются. Даша чувствует спиной их взгляды и улыбки, следует за Борщом по тропинке между соснами в мшистую влажную слепоту. Когда от костра остаются лишь блики на стволах, Борщ оборачивается и целует ее, напористо сует язык ей в рот. Еще немного, и Даша задохнется, целоваться Борщ не умеет. Она чувствует руки под своей футболкой, они ощупывают ее сзади, потом спереди, как на осмотре у врача, сжимают грудь, живот прижимается к животу, одежда бугрится, будто набита муравьями, лягушками и жуками, распределена под тканью неровными кусками. Руки расстегивают Даше джинсы, руки лезут ей в трусы.

Ты чего зажимаешься, не зажимайся ты, хрипло говорит ей Борщ, хотя Даша-то не зажимается совсем, она просто ждет. Он поворачивает Дашу лицом к сосне, нагибает и оказывается внутри. Он сильно выше нее и все время выскальзывает, вставляет член обратно, а Даша понимает, нет, точно не Михаил Боярский ее романа, и терпеливо ждет, когда все кончится.

Оно кончается ровно на десятый счет, на спину выливается липкое. Борщ, судя по звукам, застегивает ширинку. Даша снимает липкое ладонью, вытирает о сосну. Поправив одежду, прощается с Борщом (не будешь дальше сидеть, нет? ну ладно, давай) и идет через кладбище домой.

Пахнет близким дождем. Из-за стволов и кустов пульсирует неживым зеленым, шепчут тени, шепчут огоньки в траве, следуют за Дашей, за ее сладковатым духом вермута и плоти. Даша укрывается волосами от них и от себя. Разочарование точит изнутри. С ней это уже не в первый раз, когда она не понимает: и вот об этом поют песни? За этим люди летят на край света? Да, да, говорят ей огоньки, так надо, именно за этим. Да, да, ухает сова, это наслаждение и радость, ты просто не поняла пока. Будет один мужик, другой, и на десятом ты поймешь, Дарья, ты скажешь: о чудо, как я счастлива. Ты это скажешь, Дарья, говорят ей огоньки. Конечно, если постараешься и мужику не будет с тобой скучно. Ведь нужно не только его найти, но и удержать, Дарья, вспомни мамины слова.

Даша тихо открывает калитку, погружается в дурманящую жасмином садовую тень. В доме темно, все спят. Перед гаражом стоит белая «девятка». А в гараже свет, он пробивается сквозь щель приоткрытой двери, световая граница сбегает по траве и режет ночь. В гараже какой-то шорох, смех.

Даша подходит, заглядывает в щель.

Сначала она видит Женину спину, обнаженную, похожую на крест, со скошенным разлетом плеч и узкой талией. Женю обнимает кто-то здоровыми руками, кажется, вот-вот переломит, вдавит ребра внутрь. Но Женя не отбивается и не кричит, она целует этого кого-то. Обнявшись, они слепились в целое. Даша почти слышит беззвучную музыку, под которую они двигаются: что-то неспешное, глубокое, как ночь, как лесной омут. Вперед и вверх, чуть вбок и вниз – и поворот.

Кто-то походит на Илью. Он натянул на себя лицо Ильи, примерил его руки. Кто-то целует Женю жадно, потом кусает шею, будто ест, и Даше омерзительно. Он будет целовать и золотистый живот с едва заметным пушком. Будет тыкать в Женю своим членом, грязно и быстро кончит, замажет ее спину липкой спермой.

Даша вынимает телефон, делает фото. Медленно, стараясь не шуметь, отходит на дорожку, идет в дом. Она тихо раздевается, вешает на стул испачканную прозрачным белым кофту, джинсы, идет на кухню и обтирает себя водой из чайника – душа и туалета в доме нет. Потом ложится. Держит телефон. По потолку изломанными пальцами елозят тени.