Илья сбегает по лестнице, идет к соседней пятиэтажке, в управляющую контору, но та давно закрыта, работает только с тринадцати до семнадцати часов, к двери приклеена бумажка, что в следующие три дня приема населения не будет. Илья возвращается домой, попутно дозваниваясь до аварийной службы, – да, крыша протекла, нет, они закрыты, да, надо составить акт, они еще три дня работать не будут, вы мне что предлагаете, в суд обращаться, мы один выиграли уже, спасибо, жду. Затем он наконец ест – Маша ставит перед ним борщ, мясо тушеное, корзинку с нарезанным хлебом, чай, сама молча уходит в большую комнату. Слышно, как включился телевизор. Илья ест, глядит в окно.
Когда он доедает, в дверь звонят. Но это не из жилищной компании, это Екатерина Павловна, соседка по этажу. Свет из подъездных окон подсвечивает похожие на пух седые волоски, выбившиеся из пучка. Ее голова будто сама источает свет.
– Течет крыша-то!
– Значит, надо подавать в суд еще раз, – терпеливо отвечает ей Илья. – Заставить жилищников выполнить предыдущее решение.
– Долго-то как. А на бошки нам каплет все время, и никто не чинит, сволочи… – выговаривает Екатерина Павловна Илье, как будто именно он виновен в том, что крыша протекает. – И что теперь делать?
– Еще раз в суд идти, – устало повторяет ей Илья.
– Дурдом. Дур-дом!
Высказав все, Екатерина Павловна удаляется, оставив Илью с тягостным ощущением, будто его только что отчитали.
Приходит из аварийной службы какой-то хач, по-русски еле говорит, ни хрена не знает и делать не хочет (а я что сейчас могу?). Илья с трудом заставляет его составить акт, фотографирует мокрый потолок. Моет за собой посуду, чувствуя, как темным слепым ворочается внутри злость, слушая, как орут в «Пусть говорят». Когда орать перестают и «Пусть говорят» сменяется мультиками, Маша приходит на кухню, наливает чай, глядит на Илью усталыми глазами цвета темного шоколада.
Илья опять заводит разговор об отпуске. Оформлять шенген и ехать в Европу Маша отказывается, слишком дорого, долго, «да и зачем?». И сколько Илья ее ни убеждает, что визу сделают быстро, что в Европе интересно, как же здорово будет посетить Париж и Рим, воспоминания на всю жизнь, Маша лишь пожимает плечами. Ей не нужны воспоминания, потратим черт-те сколько, а потом что? У нас кровать старая, заменить давно пора, и вон – с потолка опять течет.
В Астрахань, предлагает Маша. Давай поедем на машине в Астрахань, а на оставшиеся деньги поставим маме новую баню на участке. Летом мы же туда все время ездить будем, сами пользоваться.
В итоге они решают поехать в конце мая, потому что другого времени для отпуска Маше не дают. Ни туда и ни сюда – ни посмотреть ничего, были там пять раз, ни покупаться: вода в дельте Волги грязная, холодная. Илья не понимает, зачем тогда все это. Зачем тогда вообще куда-то ехать? Но оставаться в квартире в Волгограде он уже не может.
Нет, винить только Машу нельзя, это по-детски. Он же мужик, он должен разобраться. Раз денег не хватает, значит, надо заработать больше, чтобы хватило и на Европу, и на ипотеку, и на баню теще. Вот только спину ломит постоянно, боль терпимая, но противная, неотступная. Илья ходил и на массаж, и к мануальщику – все бесполезно.
– Как в садике? – Он спрашивает у Аньки.
Аня на мгновение отвлекается от телевизора, улыбается:
– Все хорошо, папа.
– Что делали сегодня?
– Ничего. Гуля-а-али, – медленно, будто во сне отвечает Аня, растягивая «я» и «а». – Рисова-а-али. Игра-али в…
Тут медвежонок на экране делает кульбит, и Анька забывает, что хотела сказать. В принципе забывает о существовании Ильи. Илья, конечно, может вырубить телевизор и настоять на какой-нибудь совместной игре, но сил нет, спина болит, и вместо этого Илья пишет знакомому юристу насчет текущей крыши.
Так заканчивается день.
Они познакомились, когда Илье было двадцать три, через полтора года после того, как… Через полтора года, короче. Маше было двадцать четыре, она приехала из Волгограда в Москву работать в маникюрном салоне, снимала комнату с подружками в одном с Ильей подъезде. Илья встретил ее у мусоропровода – увидел со спины и замер, узнав рост, комплекцию, цвет волос, низкий хвост, в который Маша их убирала. Сердце екнуло больно, его будто защемило между ребер.
Маша отправила содержимое ведра в трубу, бахнув дверцей клапана, обернулась – и оказалась странным воспоминанием, отраженным эхом. Лицо похоже, но не то: нос чуть длиннее, губы – у́же, раскосые глаза цвета горького шоколада. Не фото – дагерротип.
Спустя год они поженились. Илья как раз уволился с работы, решив открыть собственный бизнес, и они уехали в Волгоград – Маша была беременна, хотела, чтобы мама была рядом, помогала с Анькой первое время. Первое время зацепилось за второе, год – еще за год, взяли в ипотеку квартиру в панельном доме на улице Качинцев, последний этаж, вид на гудрон на крыше длинной пятиэтажки и рынок вдалеке, и вот Илья уже шестой год в Волгограде.
Когда-нибудь они переедут в другую квартиру или в отдельный дом, заведут еще ребенка. Маша сказала, родить второго жилплощадь не позволяет, надо расширяться. Илья старается расшириться, но уже не понимает: нужен ли ему второй? Хочет ли он его или движется по инерции, потому что так положено: дом, жена, машина, дочка, сын? Сад, огород с петрушкой, баня, Астрахань, придорожные кафе, «Ашан». «Ашан», Волжский, ученики в стрелковом клубе, налоговая, сад, огород, инфаркт.
Илья ложится. Маша уже спит, ее зад, укрытый одеялом, похож на мягкую линию холма на горизонте. К Илье сон не идет. Илья все смотрит в потолок, а желтые разводы возле люстры притягивают взгляд и, кажется, растут. Тогда он смыкает веки и, чувствуя, как медленно сгнивает заживо, засыпает.
Ему вновь снится яблоневая тень, за ней стоит кто-то, размытый полуденным янтарным солнцем. Жарко. Над ухом басит шмель.
– Мне кажется, я все просрал, – говорит Илья, обращаясь к этому кому-то. – Мне кажется, что я – кусок говна. Как думаешь, я прав?
32013февраль
Даша выходит с работы в шесть, торопится через дворы по скользкой колее, укатанной машинами, – дорогу не чистили, тяжело идти, – к детсаду. Там она жмет кнопку домофона, ждет, когда охрана ей откроет. Таким же быстрым шагом взлетает на второй этаж, где потеет давно одетый Глеб с плотным листом А3 в руках, протягивает его Даше. На листе карандашный красный дом с одним окном и остроконечной крышей, зеленый мальчик и фиолетовая мама с волосами-вениками, приделанными к квадратной голове. Сверху что-то налеплено пластилином, нужно будет выбросить, думается Даше, измажем всё же этими поделками, не ототрешь потом.
Воспитательница, пигалица немногим старше Даши, смотрит с укоризной.
– У нас группа до шести вообще-то.
На часах над дверью шесть пятнадцать. Шея болит. Башка болит.
Даша откашливается.
– На работе задержали, вы извините…
– Теперь я тоже на работе задержалась, вам спасибо, – отвечает воспитательница, набрасывает шарф на меховые плечи шубы и уходит.
Следом в морозный сумрак выходит Даша с Глебом. Глеб молча берет Дашу за руку, подстраивается под ее шаг. Они забегают в метро, успевают в последний вагон до «Выхино». Чудо чудесное: он не битком набит (это вечером-то), и на скамье есть три свободных места. Даша стремительно идет к ним (в метро в час пик нужно всё делать стремительно), на ближайшее бросает Глеба. Рядом с Глебом, на среднее место, садится тетка в сиреневом берете из ангоры. Место справа свободно.
– Вы не могли бы подвинуться? – просит тетку Даша. – Я рядом с сыном сяду.
Тетка нехотя двигается, Даша садится.
– Нормально нельзя было попросить, – говорит тетка не то чтобы громко и не то чтобы Даше – просто бросает в воздух.
Даша подачу принимает, лениво переспрашивает:
– А я как попросила?
– С претензией! – отвечает тетка, поджимает губы куриным гузнышком.
Вот тебе и на. Даша вздыхает. Как же она устала. Она и в магазине-то наслушалась – одна покупательница сломала молнию у платья, померила, сдала, ушла, а Дашке потом пришлось бежать в ателье, за свой счет менять молнию.
Шея болит, башка болит.
Даша придвигается к теткиному уху, к морщинистой мочке под беретом из ангоры.
– С претензией я только уебать могу, тебе понятно?
Тетка замирает, глядит перед собой. И правильно, и пусть молчит, по Дашке видно же – и правда уебет. У каждого бывают плохие дни и плохое настроение, но это же не повод вываливать его на окружающих.
Не повод, блядь.
Живет Даша в Котельниках, снимает двушку рядом с Белой Дачей, в нескольких остановках от маминого дома. Вообще, к ним тянут метро, планируют открыть в две тысячи пятнадцатом, у Новорязанки, но пешком идти все равно далековато. А пока Даша с Глебом ездят домой на маршрутке от «Выхино», платят за одно место – Глеб всегда сидит у Даши на коленях.
Дом, где они живут, новый, квартира с просторной кухней и удобной планировкой выходит окнами на тыл Первомайского комбината, на территории которого склады, ремонтные услуги, еще кому-то помещения сдают, лают собаки по ночам. Между Дашиными окнами и комбинатом проходит ЛЭП, линует небо похожими на струны проводами, которые уходят в перспективу. Стальные вышки напоминают Даше тотемные столбы.
Иногда ей кажется, что провода гудят и нагревают стену дома.
Иногда ей кажется, что можно на них запрыгнуть и побежать со всех ног по прямой, к точке, где они слипаются в одно. Врезаются в белесый зимний сумрак.
Иногда ей это даже снится.
Родила Даша в восемнадцать, от кого – сама не поняла. В то время она ни с кем особо не встречалась, так, трахнулась с двумя, один вообще из клуба, имени она не помнила, да и лицо осталось смутным пятном. Был еще мужик лет тридцати, прибился к их компании, пили на лавочке в парке после майских. Дашу тогда повело сильно, обычно не вело так от пары пива. Часов в двенадцать тот мужик вызвался проводить ее до дома. У подъезда вдруг ухватил за руку и утащил в кусты, полез целоваться и под юбку. Слюнявый был очень. «Красивая, какая ты красивая», всё говорил. Даша сперва его отталкивала, но сла́бо – мир кружился и кренился, – потом сдалась. Мужик ее трахнул без защиты, помог встать, одернул юбку, проводил до двери. Даша легла спать не раздеваясь, едва справляясь с вертолетом. О сексе в кустах н