Нужно, чтобы кто-то в старости принес стакан воды, так говорят. Нужно, чтобы кто-то (снова этот кто-то, кто он?) согревал холодными ночами.
– А подруге моей, ей внуков хочется уже, одно расстройство, говорит… – Эльвира Анатольевна накладывает курицу. – Так вот, я ей говорю, от моих вообще не дождешься, чтобы приехали. Троих родила, воспитала, жопы им вытирала, жизнь положила, а в итоге-то что?.. Вот что в итоге? Помощи не дождешься.
Телефон жужжит в кармане, кто-то звонит. Хочется встать, уйти, не слушать вот это про детей, сколько же можно…
– Один женился, второй в Германию уехал, в Мюнхене живет, дочка в Санкт-Петербурге, хоть бы раз приехала, недалеко ведь. Ладно парни, но дочка-то помочь могла бы, верно?
Женя доливает себе вина, хоть и не собиралась. Выпивает большими глотками.
– Никого из них не вижу, не дети, а сволочи.
Этим Женя не удивлена. Она сама уже готова уйти, чтобы не видеть Эльвиру Анатольевну как можно дольше.
– Зачем только рожала! Стакан воды не принесут, Жень, понимаешь, помирать буду, не почешутся. Вот ты молодец все-таки. Хорошо, что у тебя детей нет. Ну их, не рожай…
– Ой, Эльвира Анатольевна, идите на хер!
Женя выбирается из тесного пространства между стулом и столом, путаясь в длинной юбке, едва не сбив официанта с подносом. «Потому у тебя мужика и нет», – слышит вслед, но не отвечает, быстро пробирается через танцующих в туалет. Затол- кав себя в кабинку, сует два пальца в рот и извергается в унитаз. Затем ревет, согнувшись и роняя слюни. Успокоившись, она полощет рот, смывает потеки туши с покрасневших глаз, проверяет телефон – два пропущенных от Амина.
Она думает ровно минуту. Потом нажимает вызов. Сейчас ей хочется услышать хоть кого-то.
– Ну что, обезьянка моя, уже надралась? – спрашивает Амин. Бодрость в его голосе чувствуется даже за шесть тысяч километров.
– Я не обезьянка, – отвечает Женя. – И я не пила.
А даже если и пила, то что?
В банкетном зале бахает Сердючка, за дверью туалета кто-то подпевает, ждет, когда же Женя вылезет.
– Я же просила оставить меня в покое.
– Ты просила не писать, а я звоню. И – ты сама перезвонила! Как долетела?
Женя вкратце рассказывает Амину о свадьбе, о том, как пляшет дядя Витя, о конкурсах, родне жениха, о том, что поймала свадебный букет, – точнее, тот на нее свалился, когда Женя пробиралась к своему месту за столом.
– Ну все понятно, – отвечает Амин уже не так бодро. Похоже, он заскучал. – Да, там я был бы лишним.
Женя слишком истощена, чтобы его переубеждать. Ну сколько можно, она сама же предлагала ехать с ней.
– Да, наверное.
На том конце молчание. За дверью туалета голоса – ждут уже двое.
– Я не расслышал, у вас там громко очень, – говорит Амин.
– Мне пора, – отвечает Женя и нажимает «Закончить звонок». Прикрывает волосами обезьяньи уши. Засовывает в рот пластинку мятной жвачки, всегда носит с собой.
На корме нет никого, только курит какой-то мужик в синей, как у охранника, рубашке. Москва-река лижет черным глянцем бетонный скат набережной, фонари горят цепочкой, теплоход урчит, выбрасывает из-под себя белую пену. Вровень с теплоходом кто-то бежит, будто опоздал на свадьбу.
Ветер прохладный, и Жене вроде должно быть зябко, но ей почему-то невыносимо жарко, и сердце колотится, как после сильного испуга. Знакомое опустошение, словно ее оглушили. Нужно это прекращать. Нужно не брать трубку, закончить раз и навсегда…
Мысль Женина блуждает в винном сумраке.
Она видит себя на карьерных высотах, не очень больших, но достаточных, чтобы не беспокоиться о будущем. Она сидит в отремонтированной квартире, может, с видом на море, в тишине и пустоте, одна. И ей не нравится такой вариант грядущего. Если бы только Женя могла спросить у себя шестидесятилетней: как правильно? Как там у тебя сейчас, нормально все?
Она вдруг снова чувствует структуру, ее напряженный остов. Струна касается ноги, и Женя оборачивается. У лестницы стоит Илья и смотрит виновато. Он почти не изменился, может, чуть зарос и вымахал в плечах еще – хотя куда уж больше.
Он говорит:
– Привет.
72013июль
Дашкин жених Илье не нравится.
«Саня», как он представился. Резкий и борзый, громкий, прущий напролом, с единственным правильным мнением на все. На соревнованиях такие очень быстро начинали мазать, и чем больше мазали, тем сильнее злились, из-за чего в итоге набирали меньше всего баллов. При нем Дашка немного притухает, будто старается слиться с обстановкой. Эту перемену Дашиного голоса и вида Илья заметил еще дома, в Люберцах. Стоит Сане зайти на кухню, как Даша умолкает.
«Это любовь», – сказала мать. Потом вспомнила про Женю, не удержалась: «Психопатку-то нашу видел уже?»
Илья и без того был как спортивный чешский «шэдоу» на последних выстрелах в обойме – чуть тронешь спусковой крючок, тут же пальнет. Он и пальнул. Психанул, собрал вещи, съехал в гостиницу неподалеку. Сказал, на теплоход приедет, а в загс вряд ли попадет. Мать не особо расстроилась, махнула рукой, что так и знала, помощи от Ильи никакой. Дашке было не до того. Она разогревала ужин Саше, созванивалась с подругами насчет машин и шариков, уточняла меню ресторана на теплоходе, гавкала на сына, чтобы не путался под ногами.
Истории этого Саши Илье тоже оказались не по вкусу.
– Я ему его арбузы разъебашил просто, чтоб думал в следующий раз. Хачапури оборзели вконец… – Он легонько толкает Илью в плечо. – Ты слыхал, что у нас было на Матвеевском? Знакомому моего другана башку пробили. Теперь их ларьки шмонаем…
Илье вспоминается «Норд-Ост», мякоть хурмы, хач, выбитые зубы, «ребята, хватит». Приезжие его тоже бесят, а с другой стороны – он будто мажется дерьмом, слушая Сашкино хвастовство.
– Теперь-то они там не такие борзые. Говорят, рынки вообще снесут скоро все по Москве. Ну и класс.
Саня смеется, затягивается. Молоденький официант снова пробирается к их столу, повторяет, что курить только на палубе, в зале нельзя.
– Ой, да уймись ты… – морщится Саня, тушит сигарету в салатнице, втыкает в помидорину. – Были помоложе, херню пороли, канеш. Там, по клубешникам ходили, прикалывались над быдлом. Клали мордой в пол. Один раз чья-то телка вскинулась, давай орать, типа, чё ее парня обыскивают, по какому праву. Я ей говорю: да мы права найдем, ты успокойся. Но бабы, они ж как заведутся, не слышат ни хера…
– Саш, хватит, – говорит Дашка не своим, каким-то глухим обесцвеченным голосом. Саша косится на нее, хлопает еще стопку.
– Да ладно, нормально все тогда было, – говорит. – Не начинай. Илюха ж понимает всё, что баб надо воспитывать. Да, Илюх?
Илья не кивает. Ему давно надоели и пьяное хвастовство, и пьяные танцы совсем рядом, чей-то зад в леопардовой юбке мелькает прямо у стола, грозя свернуть тарелки. Музыка бахает – Сердючка, неизменный спутник свадеб, дней рождений и поминок.
– Где туалет здесь? – спрашивает.
С одной стороны, он этого Сашу на пушечный выстрел к Дашке не подпустил бы. С другой стороны – ну а вот если она любит? Имеет ли он право лезть в ее жизнь, которая давно уже свернула от жизни Ильи куда-то в сторону, ушла на дальнюю дистанцию?
Илья обходит зал, выискивает взглядом волну каштановых волос, тот самый взгляд немного исподлобья, скуластое лицо, но Жени нет, только тетя Света смотрит на Илью слегка испуганно и, не поздоровавшись, проходит мимо. Он сам не знает, чего ему от Жени надо, столько лет прошло. А перестать искать не может, стрелка компаса внутри него качается, тащит дальше, вдоль расставленных буквой «П» столов.
У связки золотых шаров его ловит за руку мужик лет пятидесяти, чем-то отдаленно напоминающий жениха, но высохший, как долька яблока на противне. Он сует Илье в руку стопку – уважаешь или не уважаешь? – хлопает первым. Илья хлопает следом – а-а-а, уважаешь, молодец, теперь надо за тех, кто не с нами, понял?
Илья выворачивается из его цепкой хватки, ныряет за воздушные шары. Там поблескивает глазками Эльвира Анатольевна, обсасывает куриную косточку, кладет ее на кем-то оставленную тарелку на соседнем месте. В ту же тарелку бросает скомканную салфетку, которой вытерла пальцы, пытается усадить Илью, хочет рассказать о детках, но Илья врет про то, что его позвали, срочно надо, Даша ждет, и вырывается из душной полутьмы в полутьму холодную, на палубе.
И вот – волна каштановых волос, тот самый взгляд немного исподлобья. Женя стоит на корме, набросив куртку на голубое платье с узкой блестящей юбкой, похожей на рыбий хвост, глядит на Лужники, которые проплывают мимо. Илья даже сначала думает: не она, но Женя оборачивается и смотрит на него, как много лет назад. Так, словно видит настоящее под постаревшей оболочкой.
– Привет, – говорит Илья.
– Привет, – отвечает Женя.
На его свадьбе Женя много танцевала. Илья сравнивал ее и Машу в белом шелке и не понимал, как люди, внешне так похожие, могут настолько различаться внутренне: на фоне резкой холодноватой Маши Женя казалась совсем потерянной и уязвимой. Это отравило праздник совершенно.
Впрочем, Жене праздник тоже не был в радость. Илья с ужасом смотрел, сколько она пила. Она вливала в себя вино, потом коньяк, потом Машкин друг, хитренький бритый тип, плеснул ей водки. Илья выцепил его по дороге в туалет, разъяснил, чего не надо делать, но поздно – Женю повело совсем. В итоге Илья не заметил, когда она ушла и с кем.
Женя и сейчас посматривает на вино. Илья находит ее руку под столом, чуть сжимает узкую ладонь, и Женя вспыхивает, розовеют кончики ушей. Но руки не убирает. Дашка глядит на них с неодобрением с другого конца стола. Мать, пробегая мимо, приподнимает бровь. Остальным плевать, и это успокаивает. По факту-то всем все равно. Как жаль, что он слишком поздно это понял.
Пока еще не наступило десять вечера, Илья выходит на палубу, туда, где потише, и набирает Аньке. Обычно Маша укладывает ее не раньше десяти, но тут она сбрасывает звонок и пишет: