А сейчас ей, как и Валерке, двадцать один… Сдав вступительные экзамены в техникум и поехав к тетке на новоселье в Якутск, он хотел в том же году добраться и до Усть-Вилюйска, потому что слышал: Маринка проучилась в Томском университете всего несколько месяцев и вернулась домой. Не понравился ей физмат, решила на другой год поступать на строительный. И он бы обязательно к ней слетал, но встретил в Якутске Ваську Зайцева, который учился двумя классами старше. Васька-то и сообщил ему среди прочих усть-вилюйских новостей, пересказанных земляками, что Маринка недавно вышла замуж за какого-то приезжего парня.
Под вертолетный гул воспоминания стали наплывать волнами. Невидяще глядя в иллюминатор, Валерка вдруг грустно улыбнулся, вспомнив, как ходил с Маринкой в кино. Один-единственный раз. Как пелось в песенке, которая появилась уже года через два после этого:
Если что у нас было,
Я давно позабыла,
Да и было ли что у нас?
Просто раз в кино ходили
На дневной сеанс…
Именно на дневной. На 16.30. Ряд шестой, места четвертое и пятое. Столько лет прошло, а цифры эти сидят в памяти. О чем был фильм – забылось, название – тоже. Видимо, не о том думал. А впрочем, кажется, он помнит о чем. Да, о влюбленных, которым судьба все время мешала соединиться. В конце концов они погибли. В автомобильной катастрофе. Маринка тогда сказала, уже на улице: «А что им оставалось делать?»
Выходит, память и впрямь хранит гораздо больше, чем мы обычно из нее извлекаем.
А как долго Валерка не решался пригласить ее в кино. Билеты взял за неделю, но сказал ей об этом только в день сеанса. Маринка вдруг на удивление легко согласилась, будто ходила с ним или еще с кем-нибудь из парней в кино всю жизнь. Правда, когда они вошли в клуб, засмущалась, даже чуть покраснела. Половина сидящих в зале хорошо знали их обоих, поскольку Усть-Вилюйск был не таким уж большим поселком. И на следующий день девчонки-одноклассницы уже перешептывались между собой, выразительно поглядывая на Маринку и Валерку. Но они делали вид, что ничего не замечают.
А тогда в кино… Валерка снова заулыбался над самим собой, тем мальчишкой. Тогда…
Он осторожно пододвинул в темноте свой стоптанный ботинок и прикоснулся им к Маринкиному сапожку. Она не отодвинула ноги, и Валерка так и просидел со сладким замиранием сердца все полтора часа. А когда зажегся свет, он вдруг увидел, что ботинок его прижат к… ножке кресла. И ему вдруг стало так обидно, что почти весь обратный путь он промолчал. И Маринка молчала тоже. Будто вдруг прикоснулась к чему-то запретному и ей теперь было неловко.
Когда «Антошка», вдоволь наболтавшись над Леной, приземлился в Усть-Вилюйске, сидевший у двери Валерка выпрыгнул из него самым первым. Огляделся. Над взлетной полосой, выходящей на обрывистый яр, уже догорал закат. Аэровокзал, а точнее, небольшой домишко, громко называемый этим словом, почти не изменился, разве что еще больше посерел и скособочился. И поджидавший пассажиров пазик был, кажется, тот же. Мало что поменялось и в поселке.
А вот с одноклассниками не повезло – оба укатили на весеннюю охоту куда-то на острова. Родители и того и другого, конечно, узнали Валерку и предложили пожить пару дней у них, но он как-то не захотел без друзей останавливаться в уже чужих домах. И пошел в единственную маленькую и вечно пустую гостиничку на берегу реки. По крайней мере, там он мог чувствовать себя совершенно свободным.
Устроившись, можно было, конечно, поискать Маринку, но как? Фамилия у нее, естественно, теперь другая. У друзей он бы выспросил все, но не лезть же с такими расспросами к чужим людям на улице. Тем более на ночь глядя. А хозяйка гостиницы оказалась из приезжих и ничего о Маринке не знала. Да и какой может быть столь неожиданная встреча? Одно дело сон, а другое – явь. И как это все понравится ее мужу?.. «Лучше завтра в школу зайду, учителя-то нас еще хорошо помнят. Расспрошу обо всех, и о ней как бы между прочим…»
Но наутро ноги будто сами привели его не в школу, а во двор. Их двор. Вот они, два дома. Справа его, Валеркин, слева – Маринкин. Зайти бы сейчас в ее девятую квартиру и спросить о ней. Но родители Маринки уехали отсюда еще в год ее поступления в университет. Так что в девятой сейчас могут даже и не помнить прежних жильцов. Как и во второй, в его доме напротив.
«В волейбол, видно, играть перестали», – отметил про себя Валерка, глядя на сильно покосившиеся столбы для сетки, которые он сам когда-то вкапывал.
А в их пору по вечерам у края площадки даже выстраивалась очередь – от пятиклассников до пенсионеров. Играли «на вылет», потерпевшие поражение тут же уступали место другим. Он всегда старался попасть в одну команду с Маринкой и бросался очертя голову «вытягивать» каждый неловко принятый ею мяч. Уходил с площадки в синяках, но с гордостью чувствовал на себе благодарные Маринкины взгляды. А однажды они поссорились из-за какого-то пустяка и целую неделю не разговаривали. И стоило Маринке выйти играть, как он демонстративно уходил «учить уроки». А на самом деле вставал в своей комнате за штору и смотрел в щелку за ней.
Из щемяще-сладкого плена воспоминаний Валерку вырвал неожиданно раздавшийся совсем рядом голос:
– Молодой человек, вы кого-то ищете?
– Да нет, нет, – смущенно улыбнулся Валерка, повернувшись к незнакомой женщине. – Просто задумался… Вспомнил… Жил я здесь когда-то…
– А-а, – протянула она равнодушно и привычно направилась в Маринкин подъезд.
Валерка медленно побрел к гостинице. Слишком многое напомнило ему вчера и сегодня о тех годах, о Маринке. Тогда ведь казалось, что ничего особенного между ними нет, он даже и любовью это назвать не мог. А впрочем, что он знал тогда про любовь? Ничего. Но вот прошло четыре года, и никто не смог вытеснить Маринку из его сердца. Были, конечно, у него знакомые девчонки, были свидания, были дни, когда ему казалось, что он любит и любим. Но потом все это меркло в сравнении с ней. Интересно, узнай Маринка сейчас об этом, что бы она сказала? А ведь так и уехала тогда, не ведая, что творится у Валерки в душе. Да и он сам-то был хорош…
Вертолет заложил крутой вираж, вписываясь в узкую межгорную долину. Валерка невольно ударился лбом о стекло иллюминатора и снова возвратился из своих воспоминаний в реальность.
– Долетели! Сейчас садиться будем! – довольно прокричал второй пилот, высунувшись из кабины в салон.
Отыскать в горах площадку для базы отряда, и такую, чтобы устроила на весь сезон, – дело непростое. С одной стороны, ее надо максимально подтянуть к месту работ, то есть к скальным обнажениям, а с другой – оставить в пределах границы леса и достаточно полноводного ручья или речки, чтобы потом не бегать за водой и дровами за несколько километров.
Высокая правая терраса в среднем течении Улахан Юряха, поросшая листвяком вперемежку с редкими толстыми тополями, подходила, можно сказать, идеально. Четыре с половиной километра она тянулась вверх по ручью до самой высокой точки площади поиска – вершины горы Надежда, на склонах которой и были засечены геологами Дальстроя еще в первые послевоенные годы золото-кварцевые жилы. Вторая половина террасы, чуть поменьше первой, тянулась вниз, до впадины ручья в речку Тыры – в пределах зоны предполагаемой золотоносной россыпи. Так что все лето с поисковыми маршрутами, шлиховкой и горными работами перемещаться придется неподалеку – в границах собственно этой долины да двух соседних за водоразделами справа и слева, в которых тоже есть вероятность что-то найти. Правда, лошадей нельзя постоянно держать при базе – травы маловато, но зато ее достаточно на берегах Тыры, где стоит зимовье каюра Афанасия. Туда он и будет отгонять их на выпас…
По-хозяйски прошагав еще раз вдоль вытянувшейся по-над яром целой цепочки палаток, Белявский остался доволен. Конечно, можно было бы обойтись и меньшим числом этих летних геологических домов, но полевой сезон – вещь тонкая. Когда крошечная горстка людей заброшена на несколько месяцев куда-то к черту на кулички и совсем не для приятного времяпрепровождения, а для тяжелого и порой нервного, опасного труда, то не надо с самого начала вносить в нее какие-то напряжения. Это знает любой начальник-геолог, тем более такой опытный, как он, оставивший за спиной уже двадцать пять сезонов. Пусть каждый устраивается, как и с кем ему хочется. Вот и нынче целых семь палаток поставить пришлось. Студентке, понятное дело, отдельную надо, не будет же жить вместе с мужиками. Тамерлан тоже сроду ни с кем не жил. Полковник – всегда только со своей Найдой, так в обнимку и спят. Правда, решили, что он будет иногда по необходимости Афанасия на постой принимать. По двое поселились только студент с чехом да сам Белявский с Вадимом. Еще две палатки – под продуктовый склад и взрывчатку…
– Что, Ильич, смотр делаешь? – откинув брезентовое полотнище, высунулся наружу сияющий Полковник, все еще не верящий в свое чудесное избавление и перемещение из холодной и смрадной камеры в зазеленевший таежный рай. Он еще с вечера, впервые за последний месяц наевшись до отвала, но так и не напившись всласть густого ароматного чая, уже булькающего в горле, первым делом старательно побрился. Потом, как мог, обмылся в ручье, переоделся в новые брезентовые штаны и штормовку с капюшоном. Обустроился в палатке, установил по всем правилам маленькую железную печурку. И снова вернулся с кружкой к костру. Насыпал с горой и поставил рядом на бревно миску галет. Найда примостилась рядом. Когда они легли спать, не слышал никто. Но сегодня, буквально наутро, Белявскому показалось, что щеки Карпыча заметно порозовели и даже часть глубоких морщин на его лбу, напоминающем меха старой гармошки, как будто успела немного разгладиться. «Вот жизнь у человека… – задумался, глядя на Полковника Белявский. – Классический бич в классической расшифровке этого слова – бывший интеллигентный человек… Сам себя сгубил… А ведь до сих пор руки золотые, да и голова никогда пустой не была…»