ый, похожий на блеяние звук вырвался из горла.
Она вдруг швырнула его и отошла. Пряхин умолк, будто оборвал песню. Он подумал, что теперь она оставит его в покое, но не тут-то было, оказалось, он еще не получил сполна.
– Пустобрех! – с прежней медью в голосе объявила Зина. – Ты не муж, ты квартирант! Тебя, как собаку бездомную, любой увести может! За всяким по первому слову бежишь! Брехун пустопорожний! Язык что помело: брешет, брешет – я, я!.. А что ты?! Кто ты есть?! Мужик называется… Одна видимость.
Он и на самом деле был мелок телом, кожа да кости, только руки выглядели непомерно большими, разношенные плотницким топорищем, а щербатый рот старил его против истинных лет. Но причиной были и плохая еда, бестолковая жизнь, нелепица, вечная маета…
Зина неожиданно заметалась по комнате – помещение было слишком мало для нее, она выдергивала из разных мест его вещи, рубахи, кальсоны и, комкая, с силой швыряла в него, он лишь растерянно прикрывался руками; на ходу она сбивчиво кляла его, но слов было не разобрать, одно лишь злобное урчание, которое вместе с ней носилось по комнате.
– Чтобы ноги твоей здесь не было! – успел понять Пряхин, как вдруг Зина замерла на мгновение, обессиленно рухнула на стул и завыла, заголосила, обливаясь слезами.
Пряхин не упирался и не спорил. Отныне он не противился, когда женщина его прогоняла, не просился назад, уходил легко, без сожалений: брал чемодан и был таков – привык.
И не терзался, не переживал: белый свет велик, найдется где голову приклонить.
Белый свет и впрямь был велик, повсюду имелась нужда в плотниках и в мужчинах – в Чухломе, в Кимрах, в Спас-Клепиках, в Кинешме; постепенно он добрался до больших городов, и здесь тоже был недостаток в плотниках и в мужчинах, даже в таких завалящих, как он, – где ни возьми, хоть в Рязани, хоть в Костроме, уж на что города хоть куда и людей в них пропасть.
Со временем он усвоил закон: не прикипай никогда душой – к месту ли, к человеку, себе больнее, после отдирать с кровью. И уже сам уходил, своей волей, прежде чем его гнали, чуть что – привет, пишите письма!
Он даже сам удивлялся, как это раньше он тянул до последнего, не мог оборвать, а оказывается, проще простого – шагнул за порог и пошел, дорогой все образуется.
Однако это он позже усвоил – ума набрался, а пока он неохотно подбирал раскиданное по комнате имущество и горестно думал, куда идти на ночь глядя. Зина истошно выла, лицо ее опухло от слез.
"Может, оно и лучше, – свобода как-никак", – думал Пряхин, заталкивая в чемодан мятые рубахи.
Он надел свой единственный пиджак, купленный год назад: пиджак был велик, Пряхин это и в магазине видел, размера на два больше, но продавщица смотрела строго, и он не рискнул отказаться, постеснялся – зачем тогда примерял?
Он вообще всех их боялся: продавцов, официантов, таксистов, страшился их гнева, даже недовольства и тушевался заранее, будто наперед знал, что стоит им рассердиться, ему несдобровать.
В Спас-Клепиках Пряхин задержался ненадолго.
– Пустой ты человек, Миша, – сказала ему вскоре Лиза. – Ненадежный. Врун, хвастун… Никакого в тебе содержания.
Она работала на ватной фабрике и считала себя содержательной.
Пряхин и сам знал, что жизнь его идет вкривь и вкось, а он болтается в ней, как дерьмо в проруби.
Приятели не раз интересовались, как это он рвет с такой легкостью: многие из них в семье мучились, хлебали сполна, но терпели, тянули лямку. В ответ Пряхин посмотрит свысока и хмыкнет с превосходством: "А по мне что та, что эта – один хрен. Все они мне до фонаря. Чуть что – привет, пишите письма!" – глаза его смотрят дерзко, на губах играет победная усмешка, и он горделиво, по-петушиному озирается: мол, учись, пока я жив!
В такие минуты он на самом деле казался себе весельчаком, балагуром, все ему трын-трава и море по колено – сам черт не брат…
Но как бы там ни было, все чаще сверлила мысль о собственной крыше: в своем доме ты себе хозяин.
Это были пустые мечты, он знал. Деньги у него не водились, хотя возможность была, как-никак плотник, а вот скопить не умел. Если и перепадало иногда, то по малости – не держались у него деньги, как ни старался.
Сколько, бывало, понукал себя – толку не было. Иной раз определит скопить, взнуздает себя решительно, но, как ни терпит, как ни жмется, спускает все до последней копейки, еще и в долги влезет.
Правда, имелась одна последняя возможность: на худой конец можно завербоваться. Но он еще не был готов, не созрел, как говорится.
Последнее время Пряхин обретался в Кинешме. Зима была на исходе, в низовьях Волги уже вовсю гуляла весна, но здесь береговые откосы еще покрывал снег, и река с высоты открывалась неподвижным белым пространством, на котором кое-где чернели вмерзшие в лед баржи.
Третий вечер подряд Пряхин скучал. Нынешняя его подруга работала на заводе "Электроконтакт" в вечернюю смену; Пряхин вышел из дома и побрел по улице.
Шел мокрый снег, касался земли и таял. Пряхин вдруг вспомнил, что ему тридцать пять – полжизни, если повезет протянуть семь десятков. А не повезет, значит, и того меньше, значит, он шагнул уже за половину и теперь только вниз, под гору. И не было у него ничего своего, кроме чемодана с мелким имуществом, рот щербат, никак зубы не вставит, даже на курорте ни разу не побывал.
Когда он вернулся, Зоя была уже дома, ужинала, не разогревая.
– Где ты шатаешься? – грянула она хмуро. – Хоть бы раз встретил…
– Зоя, ты на курортах бывала? – неожиданно спросил Пряхин.
Она помолчала и вздохнула тяжко:
– Никчемный ты человек. Что ты есть, что тебя нет… Только языком чесать…
– Не нравлюсь? – въедливо поинтересовался Пряхин. – Может, тебе артист нужен? Так скажи, я живо…
– Полно тебе, – отмахнулась Зоя. – Чего кривляешься?
– Нет, ты скажи! – настаивал Пряхин. – Скажи: хочу артиста. Я мигом! – дернувшись, он подбросил вверх плечи и тряско охлопал себя ладонями, будто в цыганском танце. – Ап! – Пряхин застыл, вздернув голову и раскинув руки: просторный пиджак висел на нем, как на жерди. – Похож я на артиста?
– Ерник ты, Миша, – грустно покачала головой Зоя. – Пустозвон. Ломаешься все… Вроде куклы тряпичной.
– Какой есть! – ощерился Пряхин. – А ежели я вам не по нраву, так это поправить можно!
– Ну что ты завелся? – устало спросила Зоя. – Я спать хочу.
– Спать, спать… Только и знаешь, – с досадой попенял Пряхин. Курица.
– Это я курица?! – глаза у подруги стали большими и круглыми. – Ах ты… – от возмущения она потеряла слова. – Да ты сам-то кто?! Или у тебя деньги есть?! Или ты мужик какой-то особенный?! Принц заморский?
– Ну ты чего? Чего? – оторопел Пряхин. – Вожжа, что ли, под хвост попала?
– Да я с тобой на безрыбье только! – клокотала Зоя. – Я б тебя в упор не видала. Тоже мне хахаль! Гляди, как бы ветром не сдуло!
– Ах, ветром?! – медленно и как бы зловеще спросил Пряхин и пошарил глазами по сторонам. – Где мой чемодан?
– Испугал! Ой, не могу, испугал!
– Где мой чемодан? – оцепенело, с железной решительностью повторил Пряхин.
– Да катись ты со своим чемоданом! Вот ты где у меня! – Зоя ладонью провела по горлу.
– Разберемся… – пообещал Пряхин, привычно побросал в чемодан белье и рубахи, снял с вешалки пальто и начальственно, вроде бы с трибуны, помахал рукой. – Привет! Пишите письма!
До утра он дремал в зале ожидания на вокзале. Иногда удавалось уснуть, но даже во сне он понимал, что у него нет крыши над головой, и прежняя мысль о бездомности мучила его во сне и наяву. Вокруг слонялись и, скорчившись, спали люди, вскрикивали во сне дети и, сидя на узлах, бессонно бдели немощные старухи.
"Сколько людей в дороге, мать честная", – думал Пряхин, разглядывая солдат, хныкающих младенцев, деревенских девушек, мужиков в ватниках и прочих людей, которые спали и бродили вокруг или просто сидели, думая о своем.
На свете пруд пруди было неприкаянных и бездомных, как он, у каждого имелась своя причина, но он-то, он чем виноват – острая жалость к себе сквозила в душе навылет, и не было с ней сладу.
Жалость чуть не до слез травила и ела сердце, в пору было завыть или вырваться в крик. Пряхин сидел молчком, сжался, будто на холодном ветру, застыл и окаменел.
К утру он знал, что делать. Пропади она пропадом, такая жизнь, к черту, пора кончать. Значит, так: всех баб побоку, завербуется куда подальше, с первых денег вставит зубы, потом на курорт, а после купит дом. Хоть какой, лишь бы свой… Сам поправит, ежели будет изъян.
Он не трогался с места, сидел неподвижно, твердея в своей решимости, и уже не было человека на свете, который мог бы его отговорить или отвадить, – ни человека, ни другой силы. Впрочем, никто и не собирался.
Пряхин едва дотерпел до утра. За час до открытия он уже топтался у конторы оргнабора и первым сел к столу уполномоченного.
Поезд неделю шел через всю страну. Пряхин часами глазел на глухие леса, поезд то возносился над широкими реками, то пробивал горы: земли вокруг было невпроворот.
Это ж сколько людей надо, чтобы ее обжить, думал Пряхин, вспоминая тесные города, их мельтешение и толчею, и среди прочих мыслей твердил себе настырно: "Сперва зубы, потом курорт, а после – дом".
Во Владивостоке поезд остановился у самой воды: вокзал располагался на берегу бухты Золотой Рог по соседству с причалами, бок о бок с вагонами поднимались борта судов.
Пряхин вышел и обомлел: в бухте царило безостановочное движение буксиры, лихтеры, баркасы, какие-то мелкие посудины, у причалов грузились огромные корабли, теснились палубные надстройки, мачты, антенны, трубы, а над головой, над берегами плыла шумная разноголосица – сдавленные низкие гудки пароходов, лязг вагонных сцепок, перестук колес, звонки портальных кранов, гулкие голоса станционных и портовых динамиков, свистки маневровых тепловозов, гудение тросов, треск лебедок, вопли буксирных сирен; по всему было видно, что живут здесь в беспокойстве и суете.