– Уговорим, – добродушно объяснил Проша. – Слушали-постановили…
Они стали переговариваться, Пряхин сидел неподвижно, погруженный в раздумья.
– Дерьмо, – неожиданно сказал он без адреса. Помолчал и скованно повторил:
– Дерьмо.
– Ты чего? – прищурился Проша. – Нехорошо, кореш…
– Дерьмо, – в лицо ему сказал Пряхин.
– Слушай, придурок… – начал было Толик, но Пряхин его перебил:
– Дерьмо.
– Ах, ты, падло! – взвился Тимка. – Да я тебе…
– Дерьмо, – повернулся к нему Пряхин.
Он знал, что ему несдобровать, хотя мог еще унести ноги, кинуться в дверь и сбежать, но рано или поздно нужно держать ответ: беги не беги, а платить придется. Он обернулся к лежащему на кровати физику-химику и сказал:
– И ты дерьмо.
Пряхин наперед знал, что пощады не будет, свое он получит, но не жалел ни о чем, лишь повторил снова:
– Все вы тут дерьмо.
Они избили его, Пряхин не сопротивлялся. Позже он с трудом поднялся с грязного, заплеванного пола и медленно побрел прочь.
На дворе темнота была не такой кромешной, какой казалась из комнаты, в селе тускло светились редкие огни.
Дул сырой ветер, погода была промозглая, но – странное дело! – в душу снизошел покой. Вот ведь как оказалось – места живого нет, лицо вспухло, а испытываешь облегчение, будто повезло.
Он чувствовал непонятную свободу, даром что еле двигался, но стало легко, словно отдал все долги и уладил дела: никому ничего не должен.
Пряхин побрел за бараки, он еще днем приметил укромное место, где лежали на земле ящики, отыскал их и сел, в комок сжался. Откуда ни возьмись, появилась стайка собак, они послонялись вокруг и легли рядом, видно, приняли за своего.
Он подумал, что они правы, он один из них – ни кола, ни двора, ни будки своей, ни миски.
Неожиданно собаки чутко подняли уши, заворчали глухо, потом вскинулись в звонком лае; Пряхин их усмирил – цыкнул, и они умолкли, словно признали в нем хозяина.
Кто-то медленно приблизился, и Пряхин, не зная еще, догадался, кто идет.
Рая молча села на ящик и посидела смирно, куталась в платок, зябко горбила плечи.
– Схлопотал? – спросила она.
Пряхин не ответил, жевал разбитые губы.
– Что молчишь? Загордился?
– А что говорить? Сама видишь…
Она пригляделась в темноте, выпростала из рукава руку и мягко ощупала его лицо и голову:
– Больно?
– Есть маленько, – поморщился Пряхин, готовый и дальше терпеть, лишь бы она касалась его рукой.
– Я сейчас, – сказала она и ушла в темноту.
Он не знал, сколько прошло времени, она вернулась, в руках у нее белело полотенце, край был мокрым, и она осторожно отерла ему лицо.
– Ну как, жить буду? – спросил Пряхин.
Она усмехнулась, покачала головой:
– Шутник… Легко еще отделался.
– Ничего себе – легко! Скособочился весь, морда на сторону…
– Заживет. Могло быть хуже.
– Я им тоже насовал будь здоров! – не удержался Пряхин.
– Да ладно тебе – насовал… Спасибо, что ноги унес.
– Они свое получили, – настаивал Пряхин. – Меня на кривой козе не объедешь.
– Вот порода… – покачала головой Рая. – Сам еле жив, а туда же… Ну, мужики!..
– Больно много ты знаешь о мужиках!
– Знаю, – спокойно подтвердила Рая. – Я, Миша, опытная. Три раза замужем была.
– Ничо себе! Чо так много?
– Искала…
– Нашла?
– Перевелись настоящие мужики.
– Так уж перевелись?
– Перевелись. Три раза ошиблась, – призналась Рая и усмехнулась. – А ты, видно, подруг и не считал, а, Миша?
– Считал. Со счета сбился, – засмеялся Пряхин.
Была поздняя ночь, но городок не спал, доносились голоса, крики, пение, звенела гитара. Вдали за дворами катился по селу лай, лежащие у ног собаки то и дело поднимали головы и сторожко прядали ушами.
– Зря я ушла, – посетовала Рая. – При мне обошлось бы.
– Навряд ли… У нас спор вышел.
– О чем?
– О международном положении.
Она даже отодвинулась от неожиданности, глянула на него оторопело: горящие окна светлыми точками отразились в ее глазах.
– Что ты плетешь?! – не поверила она.
– Почему плету? О политике спорили.
Некоторое время держалась тишина, Рая как бы приходила в себя.
– Я ведь все знаю, Миша, – сообщила она тихо.
Руль нахмурился и ответил с досадой:
– Знаешь – нечего спрашивать.
– Что ты за человек, Миша? – так же тихо спросила Рая. – Ты же знал, что они тебя изобьют.
Он молчал, словно его приперли к стене, гадал, что ответить, и наконец признался с досадой:
– Ну, знал…
– Так какого же черта?! – возмутилась Рая. – Говори прямо: так и так!
– А кому это интересно? – вяло возразил он.
– Дурень ты, дурень… – скорбно покивала она и глянула на него с сожалением. – Дурень!
– Это еще почему? – капризно, как избалованный ребенок, поинтересовался Пряхин.
– Ломаешься много.
– Ну ты уж скажешь! – игриво хохотнул Пряхин. – И откуда ты такая умная?
– Из Смоленска, – ответила она.
– Не бывал, – покачал головой Пряхин. – А я из Кинешмы.
И неожиданно для себя сказал:
– Я там директором был.
– Директором? – удивилась Рая.
– Ага, – кивнул Руль. – На заводе. Меня там каждая собака знает.
– Трепач, – сказала Рая насмешливо, но без зла. – Какой из тебя директор, ты сам подумай? Директор!..
– Бывший… – неуверенно заметил Руль.
Рая засмеялась:
– А сюда тебя каким ветром занесло? Выгнали?
– Сам бросил. Надоело.
– Надоело? В сезонники подался? – смеялась она. – Очень ты врать горазд, Миша. Хоть бы меру знал. Кто ж тебе поверит, что ты директор?
– Пущай не верят. Я-то знаю.
– Ты на руки свои посмотри…
– Ну что – руки? Днем я директор, а в свободное время кем хошь могу быть.
– И кем же ты был?
– Плотничал. Кому штакетник поставлю, кому замок врежу, кому полы настелю… А что – имею право!
– Подрабатывал?
– Ну да, где какая халтура подвернется.
– Молодец! Трудолюбивый… У вас там каждый директор так?
– Многие. А в Смоленске как?
– У нас если директор, только этим и занимается. Совсем обленились.
– Смотри ты! У меня один кореш, тоже директор, по выходным сантехником дежурит. Не веришь?
– Верю.
– Ну то-то. Многие не верят.
Они помолчали. Свежий ветер со стороны Находки гонял по двору клочья газет.
– Миша, а ты часто врешь? – поинтересовалась Рая.
– Часто, – беспечно признал Пряхин.
– Зачем?
– А интересно. Живешь, хлеб жуешь – скука. А так… вроде веселее.
Ветер загнал газету под ящик и устроил ей трепку, бумага билась на ветру, как живая.
– А ты как жила? – спросил Пряхин.
– Я? – Рая задумалась, наклонив голову и опустив лицо. – По-разному, Миша. Всяко бывало.
– А сюда зачем?
– Нужда заставила.
Она рассказала, как работала в магазине и в ревизию обнаружилась недостача; пришлось влезть в долги, а потом вербоваться, чтобы отдать.
Конечно, она видала виды, он сразу понял, да она и сама не скрывала; с первого взгляда было ясно, чего-чего, а опыта ей не занимать. Но Пряхин ее не судил, он вообще никого не судил, не имел привычки: дело такое жизнь!
Поначалу больше молчали, постепенно разговорились. Рае случалось кочевать, работала где и кем придется, как и он, была перекати-поле, не имела своей крыши, мыкалась по чужим углам – натерпелась.
И ей, и ему было что рассказать. Никто из них не таился в ту ночь, говорили до рассвета. И то ли ночная свежесть была причиной, то ли темнота, скрывавшая лица, но каждый из них не лукавил в ту ночь, говорил открыто и без оглядки, как редко приходится нам в нашем грешном существовании.
И он, и она терпели вдоволь, теряли и хлебали сполна, жизнь их была пестрой, переменчивой, разноликой – всего вдоволь.
Пряхин впервые рассказал о себе без утайки. Он сам диву давался: больше в эту ночь он не врал и не хвастал, говорил все как есть, без притворства.
Спать не хотелось. Накатила редкая бессонная ясность, сна ни в одном глазу, и можно толковать без спешки – когда еще доведется.
Погода не располагала к долгому разговору, на дворе было сыро, ветрено, пробирал холод, да и разговор у них был не из веселых – толковали о своей жизни, какое уж тут веселье. Но, окоченев, они говорили час за часом.
К утру им казалось – они давно знают друг друга. В кое время бывает у нас возможность открыться кому-то, сокровенное слово редко вырывается наружу, и еще реже услышит его чужая душа, услышит и отзовется. И уж если случилось – радуйся, повезло.
Ночь повернула к рассвету. Волосы стали волглыми, холод проникал под одежду, на востоке слабо посветлело небо.
Городок спал глубоким сном. К этому времени все угомонилось, обитателей бараков сморило тяжкое забытье: в смрадной духоте невесомо и зыбко плыли тысячи снов – тайные мысли, голоса, смутные призрачные картины.
– Светает, – сказала Рая.
Пряхин с сожалением кивнул. За ночь они поговорили о многом, однако времени не хватило: весенняя ночь коротка.
Казалось, они не сказали и доли того, что хотели, а уже брезжил рассвет и нужно было расстаться.
Вся огромная масса ночующих здесь людей отсыпалась напоследок, прежде чем отправиться дальше, до самого предела земли; то был их последний ночлег на материке.
Рассвет тихо крался над побережьем, разливался, набирал ясности, новый день затоплял долины, тесня ночь в глубь материка.
Пряхин и Рая неподвижно сидели в тишине, их клонило в сон, но расходиться не хотелось. Им казалось, что-то произошло, что – они сами не знали; была некая новизна, какая-то перемена, хотя ничего не изменилось и все осталось по-прежнему.
– Пора… – вздохнула Рая и встала с трудом: руки-ноги свело.
Пряхин молча поднялся. Он не хотел уходить, но покорно встал, готовый сделать, как скажет она.
Минувшая ночь жила в них обоих, но был какой-то безотчетный страх, будто стоит им разойтись – все исчезнет, канет, словно в воду.