Я его видал еще прежде не раз. Капитан Коста Ам-пелас ходил к нему в дом по делам и своим собственным, и сфакиотским, когда приезжал с нами в город. Он давно уже был драгоманом в Крите и служил еще при прежних пашах. Он был фанариот, из хорошего и старого константинопольского рода. Человек очень воспитанный и добрый. У нас все почти его уважали и были довольны им. Только он был очень боязлив и очень смешно было смотреть, как он хотел всем на свете людям угодить. Ко всем все с комплиментами и лестью. Сам маленький, худенький, брови седые, пребольшие и прегустые! Туда и сюда все припрыгивает, все кланяется, все руку протягивает, и большим людям, и маленьким, все равно! Всем он «слуга», и по-турецки, и по-гречески, и по-французски. «Ваш слуга!» направо, «ваш слуга!» налево! «Дулос-сас, эффендим, дулос-сас». И по-французски так протяжно: «Serviteu-eu-eur!» Я по-французски вот и не знаю, а это слово мы все запомнили: «serviteu-eu-eur!»
Подбежал ко мне Узун-Тома и спрашивает:
— Ведь это вы Яни Полудаки? Кажется, я вас видел с капитаном Костой прежде еще?
Я встал, поклонился и отвечал почтительно:
— Да, это я, господин мой!
Узун-Тома вдруг отскакивает от меня, поднял руки кверху и ужаснулся:
— Боже мой! Боже! возможно ли это! Из почтенного дома похитить девушку силой! Отца вязать! Ужас! Ужас!
Я молчу. Он опять:
— Такой молодой! Дитя почти! Это ужас! Ужас!
Я опять, конечно, ничего ему на это не сказал; он помолчал, посмотрел на меня и так и этак, как будто пожалел меня и говорит:
— Вы знаете, что подвергнетесь за это очень строгому наказанию?
А я отвечаю:
— Как будет угодно прежде всего Богу, а потом господину нашему Халиль-паше; я же надеюсь на Бога и на добрых людей.
Узун-Тома на это говорит:
— Что тут могут добрые люди!
В это самое время, я вижу, входит Вафиди и прямо идет ко мне. Я очень обрадовался и смотрел на него как маленькое дитя на отца своего.
Узун-Тома сейчас прыгнул к нему: «Serviteu-eu-eur!» Они отошли от меня и стали тихо шептать что-то друг Другу.
Вижу я, они заспорили. То Вафиди топнет ногой и рукой махнет и опять говорит ему тихо; то Узун-Тома от
доктора отскочит и опять к нему подскочит, и руки кверху поднимет, и, слышу я, опять он говорит: «ужас!»
Я жду, что будет! Узун-Тома ушел. Вафиди подошел ко мне и сказал мне так:
— Тебя позовут скоро к самому паше; смотри, не будь дураком пред ним. Имей обращение почтительное и умное; а главное, говори ему всю правду; что у тебя на сердце есть, то и говори. Ему это понравится и он пожалеет тебя. Он человек тонкий, и ты его ничем не обманешь, а веди себя пред ним как доброе дитя... Это я, Вафиди, твой друг, тебе, несчастный, говорю!..
Я благодарил доктора, но сказал ему так:
— Господин Вафиди! Вы, конечно, благодетель и жизни моей спаситель, и я должен теперь как раб повиноваться вам; только как же я буду все паше рассказывать, если он меня о брате и о товарищах будет спрашивать? Разве я брату и своим сфакиотам не буду предателем?
— Что им там наверху могут сделать! — говорит доктор. — Они далеко! Попробуй твоего брата сюда привести! Не шутка! Ты по глупости сам отдался. Так ты и думай только о себе, человече мой!.. И какое же предательство, когда и Никифор сам, и Василий, слуга его, и служанка, все вас знают и видели, кто их вязал и кто что делал!.. Говори у паши все, что тебе Бог на сердце положит... Слушай ты меня, море!
Однако я еще думал и так и иначе, и говорю доктору довольно громко:
— Как же я это турку буду все открыто про своих говорить?
Я сказал Зто доктору и сам испугался. У Вафиди вдруг побледнело лицо; он начал оглядываться и потом стал смотреть на меня как зверь, молча поскрежетал зубами и сказал мне тихонько: «осел! варвар! фанатик! осел!» и, озираясь еще на меня с великим гневом, оставил меня одного.
Я понял, что сказал непристойную вещь, и где же — в самой Порте! Положим, около нас никого близко не было и сени были очень велики, но все-таки я очень глупо назвал пашу так грубо: турок!
Но что делать! И от болезни, и от печали, и от боязни я совсем стал глупый.
Только что отошел от меня Вафиди, как пришел Узун-Тома звать меня к самому паше. С нами вошел еще один вооруженный заптие. Мы вошли и стали у дверей.
Узун-Тома тоже не двигался, стоял согнувшись, сложа руки напереди, и ожидал приказаний.
Паша сидел в креслах около длинного дивана. На диване около него было много бумаг, а пред ним стояло несколько человек чиновников и писцов.
Паша прикладывал печать к каждой бумаге и отдавал писцам и чиновникам. Они кланялись и уходили.
Наконец паша обернулся в нашу сторону и спросил у Михалаки Узун-Тома:
— Это он самый?
Узун-Тома сказал, что это я тот самый.
Паша не показал ничего, ни даже гнева, а стал опять смотреть и печатать бумаги. Потом он махнул рукой тем писцам, которые еще стояли тут, чтоб они отошли в сторону, и спросил у меня:
— Тебя как зовут? Я говорю:
— Яни Полудаки, сфакиот. Паша тогда сказал:
— Да! Я тебя где-то видал. Ты это увез дочь у Ни-кифора Акостандудаки?
Я отвечаю:
— Мы, паша-эффенди мой, увезли.
— Кто мы?
Я, в намерении всю правду говорить ему по совету доктора, отвечаю так:
— Я с братом моим Христо и с товарищами.
Паша замолчал и опять начал печатать бумаги и что-то говорить по-турецки писарям. Потом, отпустив писарей, еще спросил меня:
— Зачем же ты уехал оттуда? Разве ты не для себя ее крал?
Я говорю:
— Для брата больше, для старшего.
— А ее не перевенчали еще с братом? Я отвечаю:
— При мне не венчали, а без меня что было, не знаю,
— Отчего же ее не венчали?
— Она не хотела.
Паша помолчал и спросил внимательно:
— Так ты говоришь, она не хотела? Почему же она не хотела? разве она не была с вами в соглашении?
Как только он спросил это так особенно и посмотрел на меня внимательно, я забыл весь гнев мой и всю зависть мою и сейчас вспомнил только, что Христе мне брат, а это турок предо мной. Я подумал тотчас, как бы брату вреда больше не сделать, и отвечаю не совсем ложь и не совсем правду:
— Не знаю этого; со мной и с другими товарищами она не была в соглашении, а с братом моим, может быть, и в самом деле была в тайном соглашении. Они говорили не раз прежде между собою. Я ничего не знаю. Может быть, они и согласились.
Я очень стыдился и боялся, чтобы паша не стал меня об отраве расспрашивать; однако он не спросил об ней, слава Богу, ничего, а обернулся к Михалаки Узун-Тому и приказал ему:
— Хорошо! велите пока отвести его в тюрьму. Тогда Узун-Тома подбежал к паше, начал кланяться
ему и приседать низко, и руку к феске прикладывать, и улыбался, и говорил на турецком языке жалобным голосом.
Так как я, ты знаешь, по-турецки не говорю, то и понял только немного слов... Слышал я «джуджук» (дитя) и потом «Вафиди, Вафиди!» И потом начинал Узун-Тома шептать так тихо паше, что ничего уже не было слышно. Паша все не гневался ничуть, но подставлял ему ухо и раз
даже засмеялся громко чему-то. А Узун-Тома отскочил от него тогда от радости.
После этого паша сказал громко:
— Хорошо. Я велю. Уведите его.
Мы вышли в сени с заптие, и я не знал, радоваться мне или еще нет.
Доктор Вафиди уже ждал меня за дверями и спросил:
— Э? Что у вас было?
Гнев его прошел. Но я сам не понимал еще, как паша решил мое дело. Михалаки еще не выходил от него; поэтому я сказал доктору:
— Не знаю я еще ничего; а мне кажется, что г. Михалаки Узун-Тома просил за меня. Паша не был сердит и говорил со мной очень благородно.
Доктор отвел меня после этого еще подальше в сторону и начал усовещевать меня за мою грубость.
— Как же это можно (так он мне сказал потихоньку) генерал-губернатора и где же? здесь называть турок! Турок... хотя бы и тихо... Мальчик ты умный, но этот анафемский и ослиный фанатизм, который вас одушевляет, портит все дела на острове... Ты видишь, я знал, что все кончится для тебя хорошо. Эти ржавые, старинные идеи вашего молодечества надо бросить.
Я тут подумал про себя: «Что же он сам, Вафиди, хвалил наше молодечество, когда мы не побоялись украсть со стола список у такого сильного человека, как мсьё Аламбер!» Но, конечно, ничего ему об этом не сказал.
В это самое время, пока мы с доктором говорили, вдруг началась в сенях большая суета.
Выскочил от паши Михалаки, побежал в другую дверь; оттуда опять назад к паше; прошел мимо нас совсем бледный и не глядел даже на нас с доктором.
Вафиди к нему:
— Постойте, постойте, кир-Михалаки! Куда! и не слышит.
Выбежал другой человек, кричит:
— Али-бея, Али-бея зовите!..
Али-беи, офицер, побежал к паше, побыл немного у него, опять выбежал на лестницу, что-то сказал и назад опять. Как только он сказал что-то на лестнице, так сейчас забил на улице барабан и заиграла музыка... Потом стала музыка удаляться, как будто уходил полк... Люди побежали смотреть в окно. Мы с Вафиди слушали, и опять я начал чего-то бояться. Вафиди говорит:
— Что такое это? Куда это полк идет? Не понимаю! Тут вдруг аскер поднял занавеску, и вышел сам Халиль-паша. На нем была надета кривая сабля на золотом поясе, и он придерживал ее рукой. Все замолкло, утихло; кто сидел на полу, вскочил... Вафиди сейчас согнулся немного и сложил наперед руки, и я сделал так же.
— Али-беи! — сказал паша. Али-беи подбежал.
Паша приказал ему что-то, и тот, поклонившись, хотел идти, но паша ему вслед сказал громко:
— Скорей! скорей! Сейчас!..
Али-беи пошел к лестнице, а паша осмотрел всех кругом и позвал рукой нас с Вафиди. Мы подошли и стали перед ним.
Тут одна женщина, христианка, в чорной одежде, бросилась к нему из толпы с бумагой в руке; упала на колени и закричала жалобно:
— Эффенди! Эффенди мой! Но паша сказал ей строго:
— Подожди немного, встань... И обернулся ко мне.