— И можно брать что захочешь?
— Ну, надо пропуском махнуть, когда берешь, чтоб было понятно, кто что взял. А то какой-нибудь идиот уволочет все одним махом.
— Я ничего этого еще не видела.
— В магазинах? В магазинах этого еще и нет. Это прототипы и тестовые образцы.
— Это что, настоящие «ливайсы»?
Мэй взяла пару шикарных джинсов — в большом мире таких совершенно точно не существует.
— До выхода на рынок еще несколько месяцев, может, год. Хочешь? Можно попросить другой размер.
— И их можно носить?
— А что с ними делать — жопу подтирать? Само собой, они хотят, чтоб ты их носила. Ты влиятельный человек, сотрудник «Сферы»! Провозвестник стиля, ранний последователь, ля-ля-тополя.
— Это вообще-то мой размер.
— Ну и славно. Возьми две пары. Сумка есть?
Энни раздобыла матерчатую сумку с логотипом «Сферы» и протянула Мэй; та разглядывала витрину новых сменных панелей и прочих телефонных аксессуаров. Выбрала прекрасную панель — твердую, как камень, но на ощупь замшевую.
— Блин, — сказала Мэй. — Я телефон забыла.
— Что? Где он? — изумилась Энни.
— На столе, наверное.
— Мэй, ты какая-то невероятная. Такая сосредоточенная, такая собранная, а посреди всего эти дикие провалы. Ты пошла обедать без телефона?
— Извини.
— Да нет. Мне это в тебе и нравится. Ты помесь человека с радугой. Ну что такое? Не реви.
— Я весь день что-то новенькое о себе узнаю.
— Ты что, дергаешься до сих пор?
— Думаешь, это ничего? С Дэном и Алистэром?
— Сто пудов ничего.
— Он правда такой тонкокожий?
Энни закатила глаза:
— Алистэр? Запредельно. Но код пишет — закачаешься. Не человек, а машина. Кого другого пришлось бы год искать и учить. Приходится мириться с психозами. Психи тут водятся. Голодные до внимания психи. И есть такие, как Дэн, — они потакают психам. Но ты не переживай. Вряд ли вы будете часто пересекаться — по крайней мере с Алистэром.
Она глянула на телефон. Ей пора.
— Не уходи, пока не набьешь сумку, — велела она. — Потом увидимся.
Мэй осталась и набила сумку: джинсы, продукты, туфли, несколько новых панелей для телефона, спортивный бюстгальтер. Уходила, смущаясь, как магазинная воришка, но по пути наружу никого не встретила. Когда вернулась за стол, обнаружила одиннадцать сообщений от Энни.
Прочла первое: «Эй, Мэй, я подумала, что зря я так на Дэна и Алистэра. Не очень любезно получилось. Не ЭкоСферно. Забудь, что я это сказала».
Второе: «Пред. сообщ. получила?»
Третье: «Я тут уже слегка психую. Ты чего не отвечаешь?»
Четвертое: «Отправила CMC, позвонила. Ты что, умерла? Блин. Забыла, что ты забыла телефон. Ну ты дура».
Пятое: «Если обиделась на то, что я сказала про Дэна, не молчи, поговори со мной. Я же извинилась. Напиши».
Шестое: «Ты вообще сообщ. читаешь? Это оч. важно. Позвони!»
Седьмое: «Если сказала Дэну, что я сказала, ты сволочь. С каких пор мы друг на друга ябедничаем?»
Восьмое: «Сообразила, что у тебя, наверное, совещание. Да?»
Девятое: «Прошло 25 минут. Что СТРЯСЛОСЬ?»
Десятое: «Проверила и вижу, что ты за столом. Позвони сию секунду, или я тебя не знаю. Я думала, мы подруги».
Одиннадцатое: «Ау?»
Мэй позвонила:
— Ты чего, с дуба рухнула?
— Ты где была?
— Мы виделись двадцать минут назад. Я набрала образцов, зашла в туалет и вернулась.
— Ты на меня стукнула?
— Чего?
— Ты на меня стукнула?
— Энни, ты сбрендила?
— Просто скажи.
— Нет, я на тебя не стукнула. Кому?
— Что ты ему сказала?
— Кому?
— Дэну.
— Я его даже не видела.
— И не писала ему?
— Нет. Энни, ну ты даешь.
— Честно?
— Честно.
Энни вздохнула:
— Ладно. Блин. Прости. Я ему написала, позвонила, он не ответил. Потом ты не ответила, и мои мозги что-то не то из этого сконструировали.
— Твою мать, Энни.
— Прости.
— По-моему, ты переутомилась.
— Да нет, я нормально.
— Пошли выпьем вечером.
— Нет, спасибо.
— Ну пожалуйста?
— Не могу. Сейчас куча всего навалилась, разбираюсь тут с этими мудаками из Вашингтона, а их там целый рой.
— Из Вашингтона? А что в Вашингтоне?
— Долгая история. Я, собственно, и рассказать-то ничего не могу.
— Но ты должна все это делать сама? Весь Вашингтон?
— Мне дают разруливать эти затыки с властями, потому что, я не знаю, думают, наверное, что ямочки на щеках помогают. Может, и помогают. Не знаю. Но хорошо бы меня было пять.
— Голос у тебя ужасный. Передохни хотя бы ночь.
— Нет-нет. Нормально. Надо только ответить подкомитету какому-то. Я справлюсь. Ну ладно, мне пора. Люблю-целую.
И Энни повесила трубку.
Мэй позвонила Фрэнсису:
— Энни со мной гулять не хочет. А ты? Сегодня?
— Снаружи гулять? Тут концерт. Знаешь «Кримерз»?[17] Играют сегодня в «Колонии». Благотворительности ради.
Мэй сказала, что да, неплохо, но ближе к делу не захотела никаких «Кримерз» ни в какой «Колонии». Заманила Фрэнсиса к себе в машину, и они уехали в Сан-Франциско.
— Ты знаешь, куда мы едем? — спросил он.
— Не знаю. Ты что делаешь?
Он бешено печатал в телефоне.
— Сообщаю всем, что не приду.
— Сообщил?
— Сообщил. — И он уронил телефон.
— Вот и славно. Сначала выпьем.
Они припарковались в центре, отыскали гнусный на вид ресторан, с поблекшими и неаппетитными натюрмортами, небрежно приклеенными скотчем к витринам, и решили, что там будет дешево. Не ошиблись, съели карри и выпили «Синга», сидя на бамбуковых стульях, которые скрипели и изо всех сил старались не упасть. Где-то под конец первой бутылки пива Мэй решила, что срочно выпьет вторую, а на улице после ужина поцелует Фрэнсиса.
Они поужинали, и она его поцеловала.
— Спасибо, — сказал он.
— Ты правда меня сейчас поблагодарил?
— Ты меня избавила от таких мук. Я никогда в жизни первого шага не делал. Но обычно до женщин неделями доходит, что надо взять инициативу на себя.
И снова Мэй показалось, что ее огрели по башке дубиной информации, которая только все усложняла; Фрэнсис бывал то ужасно милым, то вдруг чужим и нефильтрованным.
Но на гребне пивной волны она за руку отвела Фрэнсиса к машине, где они еще поцеловались прямо посреди забитого перекрестка. За ними, делая вид, будто записывает, с антропологическим интересом наблюдал с тротуара бездомный.
— Пошли, — сказала Мэй, и они вылезли из машины, побродили по городу, нашли открытую лавку с японскими сувенирами, а рядом открытую галерею с фотореалистичными изображениями гигантских человеческих седалищ.
— Большие портреты больших жоп, — отметил Фрэнсис, когда они отыскали скамейку в переулке, перестроенном под пьяццу; уличные фонари всё заливали лунной голубизной. — Настоящее искусство. Поразительно, что так ничего и не продалось.
Мэй снова его поцеловала. На нее нашел стих целоваться, и, понимая, что Фрэнсис не перейдет в наступление, она расслабилась и целовала его, зная, что сегодня будут только поцелуи. Она вся в них растворилась, вложила в них страсть, и дружбу, и возможность любви, целовала Фрэнсиса, воображая его лицо, гадая, открыты ли у него глаза, смущают ли его прохожие, что цокали языками или гикали, но все равно проходили мимо.
В эти дни Мэй знала, что такое возможно: солнце станет ей нимбом, листва затрепещет, дабы только восторгаться каждым ее шагом, звать ее вперед, поздравлять ее с этим Фрэнсисом, с тем, что они делали вдвоем. Они славили свою мерцающую молодость, свою свободу, свои мокрые рты — прямо на публике, заряженные мыслью о том, что какие бы невзгоды ни выпадали и ни выпадут на их долю, оба они работают в центре мира и изо всех сил стараются сделать этот мир лучше. У них есть причины наслаждаться жизнью. Мэй спрашивала себя, не влюбилась ли. Нет, понимала она, не влюбилась, но, кажется, уже по меньшей мере на полпути. В ту неделю они с Фрэнсисом часто обедали вместе, хоть и торопливо, а затем находили, где привалиться друг к другу и поцеловаться. Один раз у пожарного выхода из «Палеозоя». Другой раз в «Римской Империи», за падл-теннисными кортами. Мэй нравился вкус Фрэнсиса, всегда чистый, простой, как лимонад, и как он снимал очки, на миг терялся, а потом закрывал глаза и становился почти прекрасен, и лицо его было гладко и несложно, как у ребенка. От его близости дни искрили. Все потрясало Мэй. Потрясающе обедать под ярким солнцем — жар его рубашки, его руки на ее лодыжке. Потрясающе гулять. Потрясающе сидеть в Большом зале «Просвещения», где они сидели теперь, ожидая Мечтательную Пятницу.
— Не отвлекайся, — сказал Фрэнсис. — Я думаю, тебе понравится.
Он не захотел рассказать Мэй, о какой инновации пойдет речь. Выступал Гас Хазени — прежде, судя по всему, он работал над проектом Фрэнсиса по защите детей, а четыре месяца назад отделился и возглавил новый отдел. Сегодня он впервые озвучит свои открытия и планы.
Мэй и Фрэнсис сели впереди — Гас попросил. Хотел на первом выступлении в Большом зале видеть дружеские лица, пояснил Фрэнсис. Мэй обернулась, оглядела толпу, через несколько рядов увидела Дэна; Рената и Сабина сидели вместе, а между ними лежал планшет, и обе сосредоточенно туда смотрели.
Под жаркие аплодисменты на сцене появился Эймон Бейли.
— Сегодня мы приготовили для вас подарок, — сказал он. — Многие знакомы с нашим местным сокровищем и мастером на все руки Гасом Хазени. И многие знают, что некоторое время назад его посетило вдохновение, а мы подтолкнули его следовать своему пути. Сегодня он проведет небольшую презентацию, и я думаю, вам всем понравится.
С этими словами он уступил сцену Гасу, сверхъестественно красивому и робкому как мышка. Во всяком случае, такое создалось впечатление, когда он засеменил по сцене будто на цыпочках.
— Итак, если вы похожи на меня, вы одиноки, жалки и навеки разочаровали свою мать-персиянку, отца-перса и всех дедушек с бабушками, которые считают вас неудачником, потому что у вас нет партнера и детей, поскольку вы жалки…