— Спасибо, Донтей, — сказал Бейли.
Донтей мимолетно улыбнулся и ушел, закрыв за собой тяжелую дверь.
— Итак, Мэй. Чаю? — Бейли стоял над антикварным чайным сервизом, из серебряного чайника узким штопором вился пар.
— С удовольствием.
— Черный? Зеленый? — с улыбкой спросил он. — Белый?
— Зеленый, спасибо. Но это необязательно.
Бейли деловито орудовал чайником.
— Давно ты знакома с нашей возлюбленной Энни? — спросил он, осторожно разливая чай по чашкам.
— Давно. Со второго курса колледжа. Уже пять лет.
— Пять лет! Это что же — тридцать процентов жизни! Мэй понимала, что он слегка округляет, но с готовностью хихикнула:
— Пожалуй. Давно.
Он вручил ей блюдце и чашку, жестом пригласил сесть. В кабинете стояли два кресла, оба кожаные и мягкие.
Бейли упал в кресло, громко вздохнув, и скрестил ноги врастопырку.
— Энни нам весьма дорога, а значит, и ты тоже. Судя по ее словам, ты можешь оказаться очень ценным членом нашего сообщества. Ты как считаешь, это правда?
— Что я могу оказаться ценным сотрудником?
Он медленно кивнул, подул на свой чай. Невозмутимо воззрился на Мэй поверх чашки. Она выдержала его взгляд, затем, на миг потерявшись, отвела глаза и опять увидела его лицо — теперь на обрамленной фотографии. На полке стоял официальный портрет семейства, черно-белый — три дочери сгрудились вокруг матери и Бейли, те сидят. Сын Бейли у него на коленях, в тренировочном костюме, с фигуркой Железного Человека в руке.
— Ну, я надеюсь, — сказала Мэй. — Я стараюсь изо всех сил. Мне ужасно нравится «Сфера», и я выразить не могу, как благодарна за предоставленные возможности.
Бейли улыбнулся:
— Хорошо. Это славно. Тогда скажи мне, как ты себя чувствуешь после этой ночи? — Он спросил так, будто ему взаправду любопытно — будто она может ответить как угодно.
Мэй обрела почву под ногами. Тут юлить не надо.
— Ужасно, — сказала она. — Почти не спала. От стыда вот-вот сблюю. — Она бы не выразилась так перед Стентоном, но Бейли, пожалуй, грубость оценит.
Он улыбнулся почти неуловимо и сменил тему:
— Мэй, позволь спросить. Ты бы вела себя иначе, если б знала, что на пристани стоят «ВидДали»?
— Да.
Бейли энергично кивнул:
— Ага. Как именно?
— Я бы так не поступила.
— Почему?
— Потому что меня бы поймали.
Он склонил голову набок:
— И все?
— Ну, я бы не хотела, чтоб меня увидели. Это было неправильно. Неловко.
Он поставил чашку на стол, сложил руки на коленях — кисти сплелись в нежном объятии.
— То есть в целом ты ведешь себя иначе, когда знаешь, что за тобой наблюдают?
— Конечно. Еще бы.
— И могут привлечь тебя к ответственности.
— Да.
— И остается запись. То есть когда и если твой поступок неизменно всем доступен. А видеозапись, скажем, существует вечно.
— Да.
— Хорошо. Помнишь ли ты мое июньское выступление о конечной цели «ВидДали»?
— Я знаю, что при полном покрытии «ВидДали» придет конец преступности.
Бейли как будто обрадовался:
— Именно. Верно. Обычные граждане — в данном случае Гэри Кац и Уолт Лефевр — потратили время, установили камеры и тем укрепили нашу всеобщую безопасность. На сей раз преступление было мелкое и, слава богу, без жертв. Ты цела. Бизнес Мэрион и вообще каякинг еще поживут. Но одна ночь твоего эгоизма могла поставить под удар все. Одно-единственное решение пускает почти бесконечные круги по воде. Согласна?
— Да. Я понимаю. Это вопиюще. — И Мэй снова упрекнула себя за ужасную близорукость: то и дело она рискует всем, что подарила ей «Сфера». — Мистер Бейли, я сама не верю, что такое сотворила. И я понимаю, вы сомневаетесь, что мне место в «Сфере». Но я хочу сказать, как высоко ценю свою работу и вашу веру в меня. Я хочу достойно за это отплатить. Я все исправлю, я готова на что угодно. Серьезно, на любую дополнительную работу — я все сделаю. Только скажите что.
Лицо Бейли разъехалось в улыбке — он ужасно забавлялся:
— Мэй, твоя работа не под угрозой. Ты здесь навсегда. И Энни тоже. Мне жаль, если ты хоть на секунду подумала иначе. Мы на веки вечные не хотим расставаться с вами обеими.
— Это очень приятно слышать. Спасибо, — сказала Мэй, но сердце у нее загрохотало сильнее.
Он улыбнулся, кивнул — мол, какое счастье, какое облегчение, что это мы уладили.
— Но вся история многому нас учит, правда?
Вопрос как будто риторический, но Мэй тоже кивнула, молча.
— Мэй, когда хороши секреты?
Мэй поразмыслила.
— Когда они берегут чужие чувства.
— Например?
— Ну, — растерялась она, — скажем, ты знаешь, что бойфренд твоей подруги ей изменяет, но…
— Что? Ты подруге не говоришь?
— Ладно. Плохой пример.
— Мэй, ты довольна, когда друзья что-то от тебя скрывают?
Мэй вспомнила россыпь мелкого вранья, которое она скормила Энни. Вранья не просто сказанного, но напечатанного, вранья вечного и неопровержимого.
— Нет. Но я понимаю, если они считают нужным скрывать.
— Интересно. Можешь вспомнить, как ты радовалась, когда твой друг что-то от тебя скрыл?
Мэй не смогла.
— Навскидку не могу. — Ее замутило.
— Ладно, — сказал Бейли. — Мы пока не можем придумать удачных секретов между друзьями. Перейдем к семьям. Хороши в семье секреты? Говоря теоретически, случалось ли тебе подумать: «Я знаю, где это хранить! В секрете от близких»?
Мэй подумала обо всем, что, вероятно, скрывают от нее родители, — многочисленные унижения, которые принесла с собой отцовская болезнь.
— Нет, — сказала она.
— У вас в семье секретов нет?
— Вообще-то, — сказала Мэй, — я не знаю. Но явно есть вещи, о которых родителям сообщать не станешь.
— А родители хотят их знать?
— Может быть.
— То есть ты лишаешь родителей того, чего они хотят. Это хорошо?
— Нет. Но, возможно, так лучше для всех.
— Для тебя так лучше. Для того, кто хранит секрет. Хорошо бы скрывать от родителей мрачные тайны. Или это секрет о твоем замечательном подвиге? И знание принесет родителям столько счастья, что сердце не выдержит?
Мэй рассмеялась:
— Нет. Секрет хранишь, потому что тебе стыдно или неохота рассказывать им, как ты налажал. Это понятно.
— Но мы оба согласны, что они хотели бы знать.
— Да.
— А они имеют право знать?
— Наверное.
— Ладно. То есть мы оба понимаем, что в идеальном мире ты не делаешь ничего такого, о чем стыдно рассказать родителям?
— Конечно. Но есть и такое, чего они могут не понять.
— Потому что сами никогда не были сыновьями и дочерями?
— Нет. Но…
— Мэй, среди твоих друзей или родни есть геи?
— Конечно.
— Ты знаешь, сколь иной была жизнь геев до того, как они стали выходить из шкафов?
— Имею представление.
Бейли встал и вернулся к сервизу. Подлил чаю себе и Мэй, снова сел.
— Я вот не уверен. Я из того поколения, которое из шкафа выходило очень трудно. Мой брат гей, и он признался родным в двадцать четыре года. А до того эта тайна чуть его не убила. Гнила в нем, как опухоль, с каждым днем росла. Но почему он решил, что это надо скрывать? Когда он сказал родителям, они и глазом не моргнули. Он нафантазировал целую драму — завеса секретности, тяжкое бремя великой тайны. А с исторической точки зрения беда отчасти в том, что это скрывают и другие люди. Выход из шкафа был труден, пока не вышли миллионы. Но тогда все сильно упростилось, согласна? Когда миллионы мужчин и женщин вышли из шкафа, гомосексуальность стала не загадочным якобы извращением, а мейнстримным жизненным выбором. Ты следишь за моей мыслью?
— Да. Но…
— И я готов доказать, что в любой стране, где геев до сих пор преследуют, можно мгновенно переменить ситуацию, если все геи и лесбиянки выйдут из шкафа публично и разом. Тогда их гонители и те, кто молчаливо поддерживает репрессии, поймут, что они преследуют минимум десять процентов населения — в том числе своих сыновей, дочерей, соседей, друзей или даже родителей. И такая политика тут же станет неприемлемой. Преследование геев или любого другого меньшинства возможно только по причине секретности.
— Ладно. Под таким углом я об этом не думала.
— Это ничего, — удовлетворенно сказал он и глотнул чаю. Пальцем отер верхнюю губу. — Итак, мы обсудили пагубность секретов в семье и между друзьями, роль секретности в преследованиях крупных групп населения. Продолжим наши поиски сфер, где политика секретности полезна. Скажем, собственно политика? Ты считаешь, президент должен что-то скрывать от людей, которыми управляет?
— Нет, но наверняка чего-то нам знать нельзя. Хотя бы ради национальной безопасности.
Он улыбнулся, явно довольный, что она дала ожидаемый ответ.
— Да ну? Помнишь, как некто Джулиан Ассанж обнародовал несколько миллионов страниц секретных американских документов?
— Я читала.
— Ну, поначалу власти ужасно расстроились, да и СМИ, по большей части, тоже. Многие считали, что это серьезнейшее нарушение безопасности, явная, непосредственная угроза нашим женщинам и мужчинам в солдатской форме, здесь и за рубежом. Но припомни, пострадал ли из-за этой публикации хоть один солдат?
— Я не знаю.
— Ни один не пострадал. Ни один. То же самое было в семидесятых с документами Пентагона.[26] Ни один солдат не получил из-за них ни осколка. В основном, помнится, мы выяснили, что многие наши дипломаты шибко любят сплетничать о руководителях других стран. Миллионы документов, а главный вывод в том, что, по мнению американских дипломатов, Каддафи — недоумок, поскольку у него странные кулинарные вкусы и женщины в телохранителях. Если уж на то пошло, обнародование лишь научило дипломатов приличнее себя вести. Тщательнее выбирать слова.
— Но национальная оборона…
— А что национальная оборона? Мы в опасности, лишь когда не знаем планов или мотивов потенциального противника. Или когда он не знает наших планов и нервничает, так?