В горле у Мэй пересохло; она старалась не показать, как расчувствовалась.
— Нет. Это очень плохо.
Она думала о сыне Бейли; она думала о своем отце.
— Как ты считаешь, имеют они право увидеть то же, что и ты?
— Имеют.
— Жизнь коротка, — сказал Бейли. — Отчего мы не можем увидеть все, что хотим? Отчего всем нам должно быть отказано в равном доступе к мировым красотам? К знаниям о мире? Ко всем переживаниям, что дарит этот мир?
Голос Мэй прошелестел чуть громче шепота:
— Доступ должен быть у всех.
— Но свои впечатления ты оставила при себе. Любопытно, потому что обычно ты делишься онлайн. Ты работаешь в «Сфере». Твой ИнтеГра входит в Т2К. Почему же именно это твое хобби, эти экстраординарные прогулки ты от мира скрываешь?
— Честно говоря, я пока сама не понимаю, о чем думала, — ответила Мэй.
Толпа забубнила. Бейли кивнул:
— Ладно. Только что речь шла о том, как люди скрывают то, чего стыдятся. Мы совершаем незаконный или неэтичный поступок и скрываем его от мира, понимая, что поступили дурно. Но скрывать нечто прекрасное, чудесный выход на воду, в лунном свете, с падающей звездой…
— Это попросту эгоизм, Эймон. Эгоизм и больше ничего. Так ребенок не желает делиться любимой игрушкой. Я сознаю, что скрытность — элемент, ну, короче говоря, аберрантного поведения. У скрытности дурные корни, в ней нет ни света, ни щедрости. А лишая друзей или таких, как твой сын Ганнер, моих впечатлений, я, по сути дела, у них краду. Отнимаю у них то, на что они имеют право. Знание — основополагающее право человека. Как и равный доступ ко всем возможным впечатлениям.
Мэй сама удивилась своему красноречию, и зал отозвался громовой овацией. Бейли взирал на нее с отеческой гордостью. Когда аплодисменты стихли, он заговорил тихо, словно не желая ее перебивать:
— Ты очень точно это сформулировала — повтори, пожалуйста.
— Ну, неловко признаться, но я сказала, что делишься — значит любишь.
Зрители засмеялись. Бейли тепло улыбнулся:
— Не вижу повода для неловкости. Формула бытует давно, но ведь здесь она пришлась кстати, правда? Здесь она, пожалуй, на редкость уместна.
— По-моему, тут все просто. Если любишь людей — делишься с ними тем, что знаешь. Тем, что видишь. Отдаешь все, что можешь. Если сочувствуешь их тяготам, их мучениям, их любознательности, их праву учиться и познавать мир, ты с ними делишься. Тем, что у тебя есть, тем, что видишь и знаешь. Мне кажется, логика здесь неоспорима.
Зрители загикали, и пока они шумели, на экране под первым тезисом появились еще три слова: «ДЕЛИШЬСЯ — ЗНАЧИТ ЛЮБИШЬ». Бейли в изумлении потряс головой:
— Великолепно. Умеешь ты формулировать, Мэй. И ты сделала еще одно заявление, которое, мне кажется, достойно увенчает нашу беседу — полагаю, никто не возразит, что она вышла замечательно поучительной и вдохновляющей.
Зал жарко зааплодировал.
— Мы говорили, как ты выразилась, о побуждении к скрытности.
— Ну, я им не горжусь, и, по-моему, оно ничем не лучше простого эгоизма. Теперь я это отчетливо сознаю. Я сознаю, что мы, люди, обязаны делиться тем, что видим и знаем. И все знания должны быть демократически доступны.
— Информация желает быть свободной — такова ее природа.
— Вот-вот.
— Мы имеем право узнавать все, что можем. Мы сообща владеем всей совокупностью знаний о мире.
— Вот-вот, — повторила Мэй. — А если я лишаю своих знаний кого-то или же всех? Это ведь означает, что я у них краду?
— Абсолютно верно, — энергично закивал Бейли.
Мэй посмотрела на зрителей: весь первый ряд — единственные различимые лица — тоже кивал.
— А поскольку ты, Мэй, так чудесно формулируешь, не повторишь ли свое третье и последнее откровение? Что ты мне сказала?
— Ну, я сказала, что личное есть ворованное.
Бейли поглядел в зал:
— Интересная формулировка, да, ребята? «Личное есть ворованное».
На экране возникли огромные белые буквы:
ЛИЧНОЕ ЕСТЬ ВОРОВАННОЕ
Мэй обернулась, перечитала все три тезиса. Глядя на них, заморгала, прогоняя слезы. Она что, правда сама все это придумала?
ТАЙНА ЕСТЬ ЛОЖЬ
ДЕЛИШЬСЯ — ЗНАЧИТ ЛЮБИШЬ
ЛИЧНОЕ ЕСТЬ ВОРОВАННОЕ
В горле пересохло, дыхание перехватило. Мэй понимала, что заговорить не сможет, и надеялась, что Бейли не попросит. Будто уловив, каково ей сейчас, как переполняют ее чувства, он подмигнул ей и обратился к залу:
— Поблагодарим Мэй за искренность, за блистательный ум и за превосходную человечность, будьте любезны?
Зрители повскакали. У Мэй горело лицо. Непонятно, как лучше, — продолжать сидеть или нужно встать? Она встала, постояла как дура, снова села и помахала, не поднимая руки с колен.
Где-то посреди громовой овации Бейли умудрился вставить финальное объявление: дабы делиться всем, что видит и может предложить миру, Мэй немедленно становится прозрачной.
Книга II
Тварь была диковинная, фантомная, смутно грозная, неугомонная, но от нее невозможно было отвести взгляд. Мэй она загипнотизировала — эти кинжальные рывки, плавники-ножи, молочная кожа, глаза как серая пряжа. Явно акула — узнаваемые акульи очертания, злобный взгляд, — однако новый вид, всеядный и слепой. Стентон выволок ее из глубин Марианской впадины, спустившись туда в батискафе «Сферы». Акула — не единственное его открытие, еще он набрал во впадине доселе неведомых медуз, морских коньков и скатов, и все полупрозрачные, бесплотно движутся в громадных аквариумах, которые ему сконструировали практически за ночь.
Задача Мэй — показать зрителям животных, разъяснить, что непонятно, и в целом через свой объектив на шее стать окном в этот новый мир и вообще в мир «Сферы». Каждое утро Мэй надевала кулон, как у Стюарта, но полегче и поменьше. Объектив против сердца — так изображение устойчивее и шире кадр. Объектив видел все то же, что и Мэй, а зачастую больше. Качество исходников таково, что зрители могут наезжать, панорамировать, замораживать, повышать четкость. Звук тщательно настроен, сосредоточен на беседах Мэй — фоновые голоса и звуковое сопровождение записывается, но не мешает. В сущности, это означало, что любое помещение, куда она забредала, сканировалось полностью; зритель может навести фокус на любой угол, а если постараться — выделить и послушать все разговоры.
Вот-вот всех питомцев Стентона будут кормить, но Мэй и ее зрителей главным образом интересовала акула. Мэй пока не видела, как эта акула питается, но говорили, что она ненасытна и очень проворна. Несмотря на слепоту, пищу акула отыскивала моментально, большую и малую, живую и мертвую, и пожирала с устрашающей скоростью. Только успели кинуть в аквариум селедку или кальмара, а акула уже роняет на дно останки — зернистую кучку, похожую на пепел. Зрелище тем более зачаровывало, поскольку акулья кожа была прозрачная и не мешала наблюдать пищеварение.
В наушнике плямкнуло.
— Кормление перенесли на час ноль две, — сказал голос. А сейчас 12:51.
Мэй поглядела в темный коридор, на другие три аквариума — каждый следующий чуть меньше предыдущего. Лампы здесь не включали, чтобы лучше смотрелись подсветка цвета электрик и туманно-белесые аквариумные обитатели.
— Давай пока перейдем к осьминогу, — сказал голос.
Центральный аудиопоток, из Дополнительного Управления к Мэй, поступал через крошечный наушник, что позволяло ДУ периодически давать Мэй указания — посоветовать ей, к примеру, заглянуть в «Эпоху Машин», показать зрителям новый потребительский беспилотник на солнечных батареях, который пролетает неограниченные расстояния, через моря и континенты, если адекватно освещается солнцем; в «Эпоху Машин» она сегодня уже ходила. Из этого и состояла добрая часть ее рабочего дня — экскурсии в разные отделы, рассказы о новых продуктах, выпущенных или поддержанных «Сферой». Каждый день был новым, и Мэй уже успела побывать во всех уголках кампуса, от «Века Паруса» до «Древнего Царства», где готовились — в основном забавы ради — нацепить камеры на всех оставшихся на Земле белых медведей.
— Давайте посмотрим осьминога, — сказала Мэй зрителям.
И перешла к сферической стеклянной конструкции — шестнадцать футов высотой, двенадцать в диаметре. Внутри сидело, ощупывая окрестности, бледное беспозвоночное, облачного оттенка, но с сине-зелеными прожилками; оно наугад махало щупальцами, словно почти ослепло и потеряло очки.
— Это родственник пелагического амфитретуса, — произнесла Мэй, — но такого осьминога еще никогда не ловили живьем.
Осьминог как будто непрерывно менялся — то раздувался луковичным воздушным шаром, уверенно разрастался, то вновь съеживался, скручивался, стлался, удлинялся, сам не зная, какова его подлинная форма.
— Как видите, очень трудно определить его подлинные размеры. То кажется, что он уместится в ладони, то он заполняет собою почти весь аквариум.
Осьминожьи щупальца жаждали познать все разом: очертания стекла, топографию донных кораллов, ощутить всю воду вокруг.
— Лапочка, можно сказать, — отметила Мэй, наблюдая, как осьминог тянется от стенки до стенки, точно невод. Любопытство наделяло его мышлением, наполняло сомнениями и алчностью. — Стентон нашел его первым, — сказала она; осьминог медленно, царственно вздымался со дна. — Осьминог обогнал батискаф и завис перед Стентоном, будто звал за собой. Как видите, он бывает очень шустрым. — Теперь осьминог носился по аквариуму, раскрываясь и закрываясь, как зонтик.
Мэй глянула на часы. 12:54. Надо убить еще несколько минут. Объектив продолжал наблюдать за осьминогом.
У нее не было иллюзий: конечно, зрители не трепещут от восторга ежедневно и поминутно. За недели прозрачности случались падения трафика, и немало, но Мэй полагалось открывать окно в жизнь «Сферы», равно блистательную и банальную. «Мы в спортзале, — говорила, допустим, она, впервые показывая зрителям фитнес-клуб. — Все бегают, потеют и изобретают способы разглядывать друг друга так, чтоб не застукали». А спустя час она отправлялась обедать, непринужденно и без комментариев, в обществе других сфероидов, и