все вели себя — ну, пытались себя вести — так, будто никто на них не смотрит. Большинство были только довольны, лишний раз оказавшись перед камерой, а спустя несколько дней до всех дошло, что это тоже составляющая их работы в компании — основополагающий элемент самой «Сферы», точка. Раз компания пропагандирует прозрачность и глобальные, бесконечные преимущества открытого доступа, ее сотрудникам полагается жить в согласии с этим идеалом — всегда, повсюду, но особенно в кампусе.
По счастью, на территории «Сферы» всегда хватало поводов для огласки и гордости. Осень и зима принесли с собою неизбежное — всё сразу и со скоростью блицкрига. По всему кампусу замаячили таблички, намекавшие на неотвратимость Полноты. Слоганы были загадочные — обостряли любопытство, стимулировали дискуссии. «Что такое Полнота?» Сотрудникам предлагалось поразмыслить об этом и писать ответы на досках идей. «У всех на Земле будет учетка в „Сфере“!» — говорила одна распространенная версия. «„Сфера“ избавит мир от голода», — утверждала другая. «„Сфера“ поможет мне отыскать моих предков», — предполагалось в третьей. «Никакие данные, человеческие, числовые, эмоциональные или исторические, никогда больше не будут теряться». Эту гипотезу начертал и подписал лично Бейли. Самая популярная догадка была такая: «„Сфера“ поможет мне жить в гармонии с собой».
Многочисленные шаги подобного рода планировались давным-давно, но никогда еще не выпадало столь удачного момента, а импульс был чересчур силен — не воспротивишься. 90 % Вашингтона прозрачны, оставшиеся 10 % увядают под напором подозрений коллег и избирателей, сохнут под злым солнцем простого вопроса: что вы скрываете? Планировалось, что почти вся «Сфера» станет прозрачной в течение года, но пока все свыкаются с этой идеей и вылавливают баги, прозрачными побудут только Мэй и Стюарт; впрочем, Мэй Стюарта практически затмила. Мэй была молода, гораздо бойчее, и у нее был голос — зрители его обожали, говорили, что он «как кларнет» и «чудесные акустические струны», — и Мэй тоже все это обожала, и с утра до вечера ее омывала любовь миллионов.
Конечно, пришлось ко всему привыкать, начиная с базовых функций оборудования. Камера была легкая, и спустя несколько дней Мэй почти не чувствовала вес объектива над грудиной — не тяжелее медальона. Сначала пытались так или эдак зафиксировать камеру на груди, в том числе «липучкой» на одежде, но так и не нашли способа эффективнее и проще, чем взять и повесить на шею. Вторая деталь, которая потребовала адаптации, бесконечно завораживала, а порой трепала нервы Мэй, — возможность в окошечке браслета видеть то же, что и камера. О мониторе на левой руке Мэй толком и не вспоминала, но камера потребовала второго браслета, на правом запястье. Такого же размера и из того же материала, но экран больше, чтобы умещалось видео и сводка с обычных экранов. Со стальными браслетами на запястьях, плотно прилегающими и матовыми, она воображала себя какой-то Чудо-Женщиной и отчасти познала такое же могущество; впрочем, идея была до того нелепа, что ни с кем не поделишься.
На левом запястье она видела свой пульс; на правом — то же, что и зрители, изображение с камеры в реальном времени, и это позволяло ей по необходимости подправлять кадр. Еще правый браслет уведомлял о текущем трафике, ее рейтингах и уровнях, выделял самые свежие и популярные комментарии подписчиков. В эту минуту, когда Мэй разглядывала осьминога, ее смотрели 441 762 человека — чуть выше среднего, однако меньше, чем она надеялась привлечь на обнародование глубоководных открытий Стентона. Прочая статистика не удивляла. В среднем 845 029 уникальных просмотров живой трансляции в день, 2,1 миллиона подписчиков на ее ленту в «Кваке». Больше не нужно было беспокоиться о том, чтобы удержаться в Т2К: ее публичность и невероятная мощь аудитории гарантировали заоблачные Коэффициенты Конверсии и Чистую Прибыль, и Мэй постоянно входила в верхнюю десятку.
— Давайте посмотрим морских коньков, — сказала она и перешла к следующему аквариуму.
Там в пастельном коралловом букете, среди текучих и разлапистых синих водорослей, она разглядела сотни, а то и тысячи крошечных существ, не больше детского пальчика, — они прятались по укромным углам, цеплялись за листики.
— Не очень-то дружелюбные они, эти рыбки. Стоп, а они вообще рыбы? — спросила она и глянула на запястье, где зрительница уже прислала ответ: «Еще какие рыбы! Класс лучеперые. Как треска и тунец». — Спасибо тебе, Сюзанна Уин из Гринсборо! — вслух ответила Мэй и переквакнула эту информацию своим подписчикам. — Поищем в этом детском саду папашу. Как вы, наверное, знаете, у морских коньков икринки вынашивает самец. Сотни этих малышей родились сразу по прибытии отца к нам. И где же он? — Мэй побродила вокруг аквариума и вскоре отыскала папашу размером с ее ладонь; он отдыхал на дне, привалившись к стеклу. — По-моему, он прячется, — заметила Мэй. — Но, видимо, не понимает, что мы за стеклом и все видим.
Она глянула на браслет и чуть-чуть повернула камеру, чтобы лучше показать хрупкую рыбку. Изможденный и застенчивый морской конек свернулся в комочек. Мэй придвинула лицо и камеру к стеклу, так близко, что разглядела облачка в его умных глазах, невероятные веснушки на изящной морде. Невозможное существо, бездарный пловец, сложен как китайский фонарь и совершенно беззащитен. На запястье высветился квак с самым высоким рейтингом. «Круассан животного царства», — говорилось в нем, и Мэй зачитала это вслух. Однако, невзирая на хрупкость, морской конек умудрился размножиться, дал жизнь сотне себе подобных, а осьминог и акула только ощупывали границы своих аквариумов и жрали. Коньку, правда, на все было плевать. Он держался поодаль от своего потомства, будто понятия не имел, откуда оно тут взялось, и его дальнейшей судьбой не интересовался.
Мэй проверила, который час. 13:02. Дополнительное Управление в ухе сообщило:
— К кормлению акулы готовы.
— Так, — сказала Мэй и глянула на запястье. — Многие просят вернуться к акуле, и уже начало второго, так что мы, пожалуй, вернемся. — И она покинула морского конька, а тот на секунду обернулся, будто не хотел, чтоб она уходила.
Мэй возвратилась к первому, самому большому аквариуму с акулой Стентона. Над аквариумом на блестящей красной стремянке стояла девушка — черноволосая, курчавая, в закатанных белых джинсах.
— Привет, — сказала ей Мэй. — Я Мэй.
Кажется, девушка хотела ответить «да я знаю», но затем, вспомнив, что их снимают, заученно и театрально ответила:
— Привет, Мэй, я Джорджия, я буду кормить акулу мистера Стентона.
В этот миг акула, хотя была незрячая, а пищи в аквариуме пока не завелось, видимо, почуяла, что грядет пир. Она завертелась в аквариуме, как циклон, постепенно всплывая к поверхности. Количество зрителей у Мэй уже подскочило на 42 000.
— Это кто у нас тут проголодался? — спросила Мэй.
Акула, прежде лишь отчасти опасная, теперь предстала злобной, совершенно разумной тварью, воплощением хищнического инстинкта. Джорджия напускала на себя компетентную уверенность, но в ее глазах Мэй читала страх и трепет.
— Вы там готовы? — спросила Джорджия, не сводя глаз с надвигающейся акулы.
— Мы готовы, — ответила Мэй.
— Хорошо. Сегодня мы разнообразим акуле меню. Как вы знаете, ее много чем кормили, от осетра и сельди до медуз. И она ела так, что за ушами трещало. Вчера дали ей ската, думали, ей не понравится, но она и глазом не моргнула, съела и облизнулась. Поэтому сегодня мы снова экспериментируем с новой пищей. Смотрите.
Мэй разглядела, что ведро у Джорджии из оргстекла, а внутри плещется что-то сине-бурое и чересчур многоногое. Оно скреблось в ведерные стенки; омар. Мэй раньше не приходило в голову, что акулы едят омаров, но почему нет?
— У нас тут обычный американский омар, и мы не знаем, приспособлена ли акула им питаться.
Видимо, Джорджия делала хорошую мину, но нервничала даже Мэй — смотрительница слишком долго держала омара над водой. «Кидай, — подумала Мэй. — Кидай, ради бога».
Но Джорджия размахивала омаром над аквариумом — видимо, чтобы Мэй и ее зрители полюбовались. А акула почуяла омара, всеми своими сенсорами, несомненно, прикинула его формы и завертелась по аквариуму быстрее, сдерживаясь, но уже теряя терпение.
— Не все акулы способны переваривать панцири ракообразных, — сказала Джорджия, снова поболтав омаром; его клешня лениво задевала воду. «Да кидай же, — подумала Мэй. — Ну пожалуйста, ну давай». — Так что сейчас я брошу этого малыша в…
Но не успела она договорить, акула выпрыгнула из воды и сцапала омара. Джорджия взвизгнула и принялась ощупывать пальцы, словно пересчитывала, все ли на месте, а акула уже погрузилась в аквариум, стиснув омара в челюстях, и из широкой акульей пасти фонтаном разлеталось белое мясо.
— Задела тебя? — спросила Мэй.
Сдерживая слезы, Джорджия покачала головой:
— Почти. — И потерла руку, будто обожглась.
Омара пожрали, и Мэй предстало устрашающее и удивительное зрелище: омар переваривался внутри акулы, прямо на виду, с молниеносной скоростью и фантастической четкостью. Мэй увидела, как в акульей пасти омар распадается на десятки, затем на сотни кусков, как эти куски ползут по пищеводу, в желудок, в кишки. Спустя считанные минуты омар превратился в зернистую комковатую массу. Помет вылетел из акулы и снежным сугробиком опустился на дно.
— Кажется, не наелась, — сказала Джорджия. Она снова забралась на стремянку, уже с другим прозрачным контейнером. Пока Мэй наблюдала за перевариванием омара, Джорджия принесла второе блюдо.
— Это то, что я думаю? — спросила Мэй.
— Это тихоокеанская морская черепаха, — ответила Джорджия, подняв контейнер повыше.
Черепаха была размером с половину Джорджии и красавица, вся из сине-зелено-бурых лоскутов; в контейнере ей было очень тесно. Джорджия открыла дверцу в торце, словно приглашая черепаху выходить, если захочет. Черепаха предпочла остаться внутри.
— Маловероятно, что акула сталкивалась с черепахами, — слишком разные ареалы, — сказала Джорджия. — У черепахи не было причин гулять там, где обитает акула Стентона, а акула, разумеется, никогда не видела солнечные пляжи, где живут черепахи.