азать… что не могу быть нечестным по отношению к такой девчонке, как ты… я слышал кое-что спустя годы от одного парня, на которого случайно наткнулся. Он раньше служил в 313-й и рассказал мне какую-то запутанную историю об одном скандале во Франции. Но я никогда не вспоминал об этом. Давно все забыл. Да и ты тоже… это же очевидно, ты живешь своей собственной жизнью, уехала, вышла замуж и все такое, а не раздумываешь об этом.
Нет, я объясню. Я налаживал дело с аэродромом и думал найти какого-нибудь инструктора по парашютному делу, поскольку это хорошая штука, и на кого же я натыкаюсь в одном брюссельском баре? На лейтенанта Лафорэ, которого помню как классного парашютиста! Кто, как не он, лучше всего подходил для такого дела? И больше того, он как раз подумывал о том, чтобы сменить работу. Я хочу сказать, что он не просто работник, он идеальный партнер. И если у него нет денег, чтобы вложить в дело, это ничего, он работает, и работает ответственно. Управляющий, я бы сказал, а Конни — президент или что-то в этом роде. Я разъезжаю по провинции, агитируя бизнесменов держать свои самолеты у Конни…
Он все продолжал. А она пила больше и больше, от волнения и неуверенности и от страха. И опьянела, впервые после той ночи в баре, когда она вытащила пистолет, тот, что взяла из его чемодана. Она была пьяна. Пьяна, как последняя потаскушка. И конечно, все закончилось так, как обычно заканчиваются такие сцены. Она пошла освободить пепельницы. Ее прижали к стене, втолкнули обратно в гостиную и бросили там на софу. Разве не всегда так заканчивалось? На что еще годилась эта Эстер Маркс?
Она пошла в туалет. Ее без конца рвало. Потом она влезала под душ, сидела там, скорчившись, на кафельном полу, сидела под струей до тех пор, пока не настало время Рут прийти из школы. И ей пришлось пить чашку за чашкой крепкий кофе и заставить себя быть провинциальной мамашей.
Провинциальной мамашей, которую помял молочник.
Ей не хотелось больше жить. Через десять дней пришел он.
Глава 25
Он не врывался в квартиру. Он терпеливо ждал, один Бог знает, сколько времени, возле дома. Целыми днями, как она поняла.
— Эстер. — Он произнес это едва слышно. Но эпизод с Десметом по крайней мере заставил ее выйти из оцепенения. Ей не надо было изображать из себя краснеющую от смущения домашнюю хозяйку. Она могла спокойно смотреть на него, спокойно, по-человечески, общаться не цепенея и не открывая и закрывая судорожно рот, как подцепленная багром рыба.
— Тебе не следовало приходить сюда.
— Я знаю. Но я должен был. Ты понимаешь?
— Да. Но не здесь. Я встречусь с тобой… через час. Хотя нет… вечером. В девять вечера. — Джозеф будет занят, то ли стоять на карауле, то ли в пожарном пикете или еще где-то.
— Я был очень послушным, — сообщил Лафорэ со своей заученной улыбкой. — Хорошо воспитанным мальчиком и уступчивым, поддающимся внушению мужчиной.
Он продолжал говорить все так же медленно и тихо. Казалось, он забыл о том, что Десмет стоит в другом конце маленького бара, неподвижный и грозный, и с неприятной отрешенностью пьет виски.
— Где вы встретились с ней? — спокойно перебил его Ван дер Вальк.
— В вокзальном буфете. Идеальное место, не правда ли? Случись какая-нибудь бурная сцена — никто бы и не заметил.
Никаких бурных сцен не было. Эстер уже однажды сорвалась, но больше она этого не допустит.
Она говорила холодно; о себе — жестко. Но голос ее был мягким.
— Я старалась что-то сделать. Я старалась дать человеческому существу счастье. Я предполагала, что это может не получиться, но хотела попытаться. Наверное, мои попытки могут показаться смешными и даже жалкими. Ты не видел моего дома и не увидишь. Это отвратительная маленькая муниципальная квартирка. Ты не видел моего мужа и не увидишь, потому что я убью каждого, кто попытается втянуть его в мои грязные истории. Я убью его, как убила бы таракана, с такой же легкостью. Мой муж — тихий работящий человек. Люди не особенно высокого мнения о нем. Он и сам о себе не особенно высокого мнения. Но он стоит нас всех, вместе взятых. Я не люблю его, но сяду ради него в тюрьму, а если понадобится — то и своей жизнью пожертвую ради него. Тебе этого не понять. Потому что однажды я бы села в тюрьму за тебя и жизнь бы отдала за тебя, а ты считал, что так и должно быть, потому что я тебя любила.
Ты даже не удивишься, услышав, что я все еще продолжаю тебя любить. Тебе кажется это само собой разумеющимся. Так и должно быть. «Эстер предана мне все эти годы, я ее мужчина».
Так что я прошу тебя уехать. Хоть раз в жизни поступись чем-то. Ты способен на такой шаг? Я не собираюсь видеть тебя снова, и не убегу с тобой, и не стану тайно спать с тобой или делать что-то другое, как бы мне этого ни хотелось. Я растила твою дочь и пытаюсь воспитать ее так, чтобы ты мог ею гордиться, но видеться тебе с ней тоже не позволю. Хотя я могла бы быть с тобой очень счастлива.
Понимаешь, ты живешь, убежденный, что все смотрят на тебя. Что над тобой тяготеет проклятие только потому, что однажды тебя подвели нервы. Это чистый эгоизм, разве ты не видишь? Каждый человек не настолько важен. Ты продолжаешь ползать вокруг, думая, что делаешь это смиренно, и только возвеличиваешь себя этим. Все эти годы ты порицал себя за то, что не был таким, как Хервет. Ты помнишь его?
Конечно, он помнил. Никто не забыл этого молодого капитана-танкиста с бледным, тонким лицом студента, который сражался притом, что обе его руки были в гипсе, который воевал до последнего дня и умер во время похода на вьетнамские лагеря.
— Романтик. — Эстер произнесла это слово с насмешливой горечью. — От тебя ждали, что ты будешь таким же, как Гюрэн, который потерял обе ноги и предпочел застрелиться, а не подвергать риску жизнь своих людей, которые, как он знал, придут за ним. Пойми, что последнее, о чем бы я просила тебя, — это застрелиться. Это было бы еще одним проявлением эгоизма. Вместо этого помни только то, что сказал Ланглэ, — да, я знаю, тебе не хочется вспоминать о нем. Кто-то пожаловался, что устал. «Устал? — спросил Ланглэ. — А мы? Тебя просили не советы давать, а прийти и сражаться вместе с нами».
Вспомни всех ребят, которые поднялись со своих госпитальных коек. Того парня, с одним глазом и разбитым лицом. Вспомни Фокса, Ле Пажа, Ги де Малэна. Ты решил, что, если однажды нарушил верность и они изгнали тебя, ты должен быть вечно в изгнании, вечно в тени — и это тебе понравилось. Так возвращайся теперь.
Он тупо уставился на нее, механически помешивая ложкой холодный вокзальный кофе в полупустой белой вокзальной чашке из грубого фарфора.
— Я хочу просить тебя еще кое о чем, — безжалостно продолжала Эстер. — У тебя довольно приличная работа здесь, так ведь?
— Не такая уж плохая, но и не особенно хорошая, — поспешно ответил он.
— Но удобная. — Слово «удобная» она произнесла с иронией. — Легкая работа, не требующая особых усилий. И люди видят тебя в выгодном свете. И ты не имеешь дела с полчищем дураков. Общаешься с элитой.
— Ничего подобного.
Но она отмахнулась от него:
— Помолчи. Эти маленькие самолеты и этот открытый всем ветрам аэродром. Ты научился пилотировать и учишь прыгать с парашютом.
— Я должен был делать то, что умею. У меня нет никакой специальности… Я больше ничего не умею.
Эстер схватила свою сумочку и встала.
— Брось все это, — сказала она мягко. — Уезжай куда-нибудь далеко. Не ради меня и не из-за меня. Этот человек — скверный человек. Полон злобы. Не знаю почему. Но я знаю, что он ждет только, когда представится удобный случай, чтобы шантажировать тебя. Так же как ждет удобного случая, чтобы шантажировать меня. Но он понимает, что я не дам повода к этому. Хотя дам повод ко всему другому. Всего хорошего. — Она стремительно вышла.
— Эстер! — Он вскочил в замешательстве от такого финала. Но она уже ушла, а он не осмелился поднимать шум. У него были все основания считать, что с Эстер шутки плохи.
Его спокойствие было нарушено, и он пытался все обдумать. Все это довольно плохо. У него была работа, которая давала ему возможность уважать себя. И за те три года, что он занимался ею, он стал другим человеком. Что он делал раньше? Пытался продавать всякий вздор в Брюсселе, пока ему однажды не посчастливилось встретить Конни, сказавшего ему за рюмкой: «Господи, да это же сама судьба!» — не только с искренней убежденностью, но и с горячностью.
Конни нашел запущенные поля и полуразрушенные фермерские постройки. Он приобрел свой первый самолет и располагал некоторым количеством денег. Он сделал все, чтобы добиться поддержки банка и получить деньги взаймы у нескольких бизнесменов. И он вкалывал. Как он вкалывал! Но ему приходилось постоянно уезжать, чтобы питать «стержневые корни», как он их называл. И он не знал никого, кому мог бы доверять или кто мог бы ежедневно не покладая рук работать, превращая наводящую тоску грязную кучу в Лимбурге в аэроклуб. Таким человеком стал для него Лафорэ.
Скверный человек? Он знал, что Конни имел репутацию казарменного законоведа. Дельца, изворотливого, бесчестного, подобострастного и наглого в придачу. Но он был хорошим сержантом, которого любили солдаты и который мог добиться от них всего, на что они были способны. Конни не был солдатом. Он был водителем в армии. Он был бизнесменом и не собирался становиться старшиной. Он хотел стать богатым, стать уважаемым, иметь вес. И забыть о тех нечестных маленьких хитростях и вымогательстве, к которым ему приходилось прибегать в своем неистовом желании вырваться из безликой толпы.
Лично Лафорэ ладил с Конни. Оба знали, что за спиной у каждого — не самые блестящие поступки. И они игнорировали это. Казалось, что они старались продемонстрировать друг другу свои самые лучшие качества. И они прекрасно сработались. Общее дело по-настоящему сплотило их. Они сами только вдвоем буквально по кирпичику построили аэроклуб. Лафорэ неделями пропадал на этой мусорной куче, дни и ночи охраняя жалкое оборудование, словно это был Форт-Нокс. А Десмет отсутствовал почти каждый день, но зато почти каждый вечер возвращался с добычей. То несколько мешков цемента в старом «мерседесе» (они использовали его для буксировки планеров), то какой-то пыхтящий старенький грузовичок, выклянченный за гроши и приспособленный под перевозку песка. Им просто позарез был нужен бетон, потому что девять месяцев в году здесь стояло сплошное болото и ни машина, ни самолет не могли двинуться с места в липкой грязи.