Отец после года сражений решил не то чтобы совсем сдаться, но смотреть на чудачества сына сквозь пальцы. Дома Раймонд демонстрировал глубокие познания относительно желтых рамп, левой части авансцены и Барро, ну а если с оплатой и возникали заминки — что же, не в них дело, но в обретении опыта.
Его отец был греффье — что-то вроде старшего клерка — во Дворце правосудия. Знаток законов, обладатель мантии, похожей на судейскую, и отдельного столика на судебных разбирательствах, из-за коего вперял в присутствующих совиный взгляд. Имя господина секретаря было знакомо всему городу, ибо неизменно стояло в местной газете под грозными статьями на юридические темы, начинающимися со слов «в то время как…».
В предвоенные годы Почтительности и Старого Порядка эта должность была и, что еще лучше, выглядела важной и доходной. В те дни портфель под мышкой, звучный титул, уютно обставленная квартира и на старости лет пенсия за верную службу на благо общества кое-что да значили. В детстве Раймонд всегда чувствовал себя отпрыском довольно знатного семейства. Прогуливаться по воскресеньям в матросском костюмчике, видеть, как отец снимает шляпу перед государственным обвинителем, а Тот снимает Свою, — да, это впечатляло.
Но в лицее, во время войны, наступило разочарование — там на Раймонда поглядывали свысока сыновья забойщиков свиней и обладателей контрактов на поставку армейских сапог, ведь он тогда без стипендии вообще не мог бы заниматься в лицее. И все-таки Раймонд, к великой гордости отца, занял второе место, ех aequo [6] , на вступительных экзаменах в Жьенский университет и удостоился денежного пособия, без которого, как ему объяснили, никак не сумел бы получить надлежащее образование.
Времена после сорок пятого года наступили тяжелые, деньги стали не совсем настоящими, а судебные чиновники — и вовсе не тем, чем были прежде. Ореол служителя искусства впервые обеспечил Раймонду толику почтения у сверстников. Большинство из них уже впряглись в папин бизнес, каковой, благодаря плану Маршалла, двигался семимильными шагами, и ненавидели это рабство. Как-то раз Раймонд даже стал героем, рискнув с трепетом постучать в дверь гримерной молодой актрисы, обожаемой современниками новой звезды, и робко попросить английскую булавку. Обнаженная до пояса дива на миг застыла перед зеркалом, блестяще разыгрывая смущение, хоть сквозь него и проглядывало распутство, а потом дала храбрецу булавку, даже не отрывая взгляда от собственной щеки, которую тщательно подкрашивала.
Этот подвиг настолько придал Раймонду уверенности в себе, что он осмелился войти в «Отель дез Энд» и был удивлен, обнаружив, как это просто. Никто толком и не взглянул на него. Потихоньку Раймонд сдружился с барменом, которого все называли Джимом. Выпивка стоила дорого, и молодой человек заказывал пильзнерское пиво, самое дешевое из того, что там подавали.
Правда, однажды он получил-таки щелчок по носу. Одетый, как и подобает артисту, в свитер с воротником-стойкой, Раймонд восседал на табурете в уютном полумраке и чувствовал себя весьма вольготно, когда помощник управляющего, подобно бледному архангелу проносясь мимо, взглянул на него, нахмурился и о чем-то зашептался с барменом. После этого Джим подошел к приятелю, тщательно протирая бокал, и перегнулся через стойку:
— Послушай, парень, я только что схлопотал нагоняй от шефа и не стану тебя обслуживать, пока не оденешься как положено.
Раймонд возмутился.
— Да говорил я, что ты актер, но он ни в какую. Воротничок и галстук, или не получишь ни капли. — Джим незаметно исчез.
Дома, после соответствующей кампании, ему выделили деньги на костюм. В театре, объяснил Раймонд, готовили постановку американской комедии, где он получал роль со словами, но Арнольд ни за что не выпустит на сцену актера в таком старье. Меж тем это все, что у него есть, а такой шанс упускать просто нельзя. Доводы подействовали.
Высокий и стройный, Раймонд в тщательно отутюженном костюме выглядел превосходно, а потому отныне мог восседать у стойки совершенно спокойно.
В тот вечер бар почти пустовал. Конечно, время было слишком раннее, но Раймонду предстояло идти в театр: он играл в «Сирано» молодого гасконского дворянина — с усами, в так называемых веллингтоновских сапогах и с новехонькой рапирой, но зато без парика, поскольку в таковом явно не нуждался. Какой-то маклер строча что-то в блокнот, тихо сидел в уголке, с мундштуком для сигар под яшму и непременным виски, да за стойкой вертела в руках бокал хереса незнакомая девушка.
— Привет, Джим. Как обычно, пожалуйста. Но я тороплюсь — через двадцать минут надо быть в театре.
Хм, хорошенькая девушка… Длинные светлые волосы, расчесанные на косой пробор, ниспадают на плечи свободными волнами. И платье модное. Ей лет двадцать, не больше.
Незнакомка достала сигарету из маленького серебряного портсигара и, отложив его в сторону, принялась рассматривать в зеркальце изящно выгнутую бровь — есть там пятнышко или нет? Сумочка — наверное, первая в жизни — соскользнула с коленей и упала на пол. Раймонд, сама галантность, мигом бросился помогать.
— Позвольте, мадемуазель.
— О, большое вам спасибо.
— Вы, конечно, не одна? — с надеждой спросил он.
— О нет, я жду маму, благодарю вас.
Раймонд, не зная, что сказать, неловко улыбнулся и решил искать спасение в оживленной болтовне с барменом.
— Ну, дружище Джим, на этой неделе неплохие сборы. «Сирано» хорошо принимают, как ни странно. Хотя, конечно, Арнольд неподражаем — один нос чего стоит! «Nous sommes les cadets de Gascogne»[7], — произнес он нараспев, взмахнув рукой. Ага, девушка явно заинтересовалась.
— О, так вы заняты в спектакле?
— Да, мадемуазель, я помощник режиссера, но в эту неделю решил выходить на сцену, любопытно попробовать, знаете ли.
— А я как раз сегодня иду на спектакль, мне говорили, это занятно. А вот и моя мама! — Тучная женщина в мехах возвращалась из дамской туалетной комнаты, явно затратив титанические усилия, дабы навести красоту.
— Ах вот ты где, Полин! Что ты тут делаешь?
— Пью херес.
— Так почему же ты не села в гостиной, неразумное дитя, и не заказала его официанту? Моя дочь в баре — подумать только! Ну а теперь идем, у нас мало времени, я распоряжусь, чтобы на стол подали сию секунду.
Девушка стала рыться в сумочке, собираясь заплатить.
— Нет-нет, мадемуазель, прошу вас, доставьте мне удовольствие!
Отказать было неудобно, да и мама уже стояла у двери, нетерпеливо хмурясь.
— Благодарю вас, — смущенно пробормотала Полин.
— Увидимся в театре, — важно сказал Раймонд.
И она действительно была там, во втором ряду, — уж такие-то волосы нельзя не заметить. Раймонда осенила замечательная, романтическая мысль. В конце четвертого действия, после сражения, когда молодые гасконцы выходили кланяться под аплодисменты взволнованных зрителей, он вытащил из волос бутафорскую розу и, старательно прицелясь, бросил. Цветок попал девушке в шею. Она хлопала что было сил, а мать, водрузив на нос очки в роговой оправе, рылась в коробке шоколадных конфет и ничего не заметила. Полин радостно помахала розой. Это был единственный романтический жест Раймонда за всю его жизнь.
— Кто это? — спросил он Джима.
— Я знаю только, что ее мать и отец часто здесь бывают. Одно из старинных семейств. Куча денег, большой дом в предгорьях, лошади… и бог знает что еще. Когда отец приходит сюда, я подаю ему по четверть бутыли шампанского и бренди.
Это произвело на Раймонда такое сильное впечатление, что он стал расспрашивать отца.
— О да! Живут здесь с французских времен…
Местные всегда говорили об истории таким образом. Когда-то толковали про «испанские времена». «Французские» же означали нашествие Наполеона. Ну а теперь, конечно, противное слово «оккупация» заменялось на «немецкие времена».
— Глава семьи — крупный землевладелец, держит виноградники, да еще внушительный пакет акций сталелитейного завода к северу от реки… Очень богат и, похоже, ничего не потерял. Интересно, кому все потом отойдет? Был у него сын, но погиб, когда служил в авиации…
Надо отдать справедливость Раймонду — он влюбился скорее в «старинное семейство», чем в деньги. «Отель дез Энд» и неустанные хождения по Тротуару наконец принесли плоды.
Раймонд на автобусе поехал туда, где лесистые холмы уступали место горам, таким же массивным и пологим, как Вогезы, это обиталище старинной знати. Он увидел большие железные ворота, каменные столбы, увенчанные украшениями, и увитую зеленью высокую стену, но внутри не разглядел ничего, кроме кусочка лужайки и ветки кедра. Стояла дождливая осень, и предгорья сплошь затянул туман.
Раймонд путешествовал туда четыре раза в свободные воскресенья и уже отчаялся когда-либо вновь увидеть девушку, как вдруг, затаив дыхание и пытаясь унять бешеный стук сердца, оцепенел при виде скачущей навстречу всадницы.
Полин, в бриджах для верховой езды, ехала на изящной гнедой красавице, с удобством расположилась верхом на ней и, судя по всему, превосходно чувствовала себя в седле. На сей раз длинные волосы девушки были перехвачены сзади лентой. Раймонд и не догадывался, что она сохранила розу и носит с собой в кармане шотландского твидового жакета для верховой езды. О чем-то подобном Полин грезила еще воспитанницей католического монастыря.
У Раймонда, пожалуй, так и не хватило бы смелости что-нибудь сказать, но девушка сама окликнула его:
— О, здравствуйте! Что вы делаете в этой глуши?
— Я… я подумал, это подходящее место, чтобы спокойно разучивать роль. А… а вы, видно, живете где-то поблизости?
— Да, вот здесь. — Полин небрежно махнула рукой в сторону стены. — Тоска невероятная!
Эта легко брошенная фраза потрясла Раймонда.
— Но вы ездите в город?
— Конечно, каждый день. Не то чтобы там жизнь била ключом, но хоть что-то есть, помимо деревьев.