а то, чтобы определить, что это дрезденская работа периода расцвета. Этот танцующий маркиз, эта кокетливая соблазнительная девушка, обнимающая обезьянку, этот великолепный попугай — все это вполне мог быть Кендлер. И все это не могло быть куплено на социальное пособие бывшим начальником станции — эти вещицы оказались здесь стараниями Жан-Клода. Это, несомненно, был подлинный Кендлер, стоивший по пять сотен футов за штуку.
Он заглянул в другую комнату. Ах… здесь побывал Жан-Клод. На это указывали вещицы, явно купленные у провинциального торговца, — да, изучив их более внимательно, он окончательно пришел к выводу, что все они куплены у провинциального антиквара, специализирующегося на старинных вещицах из фермерских домов и предметах крестьянского быта. Он продает их кинозвездам из Парижа, которые желают придать своим загородным домам настоящий деревенский вид. А подлинность пятнадцатого — шестнадцатого столетий стоит не один миллион. Здесь стояло этакое сиденье у окна, аккуратное и любовно ухоженное, несмотря на свой немолодой возраст. Дерево потемнело, на нем выделялись неожиданные завитки, и линии, которые теперь темно-оранжевые, были когда-то желтыми. Что бы это могло быть? Возможно, сундук? Он не имел о названии этого предмета ни малейшего представления. На этой штуке была расставлена довольно своеобразная коллекция. Чтобы получше разглядеть все это добро, Ван дер Вальк встал на колени. Камни. Драгоценные камни, вставленные в оправы из дерева, бронзы, стали и горного хрусталя. Опаловая материнская порода, дикая бирюза, необработанный изумруд. Правильных названий многих из этих камней он не знал; точно идентифицировать их и сказать, откуда они родом, смог бы только профессиональный геолог. Этот нежно-розовый, наверное, с Урала, а этот, такого зеленого цвета, что встречается только на павлиньих перьях, вполне возможно, из Канады, а этот аквамариновый кварц можно найти только на острове Святой Елены, а вот этот великолепный темно-красный, наверное, с вулканов Пюи-де-Дом. Аметисты из Бразилии и тибетский нефрит, горный хрусталь большей ценности, чем равный ему по весу необработанный алмаз, опаловые яйца, которые делают горные индейцы на границе Парагвая. Берилл и сардоникс, рубин и хризопраз…
На них не только не было ни пылинки, их явно любили, они не были обыкновенными безделушками. Они хранили прикосновения пальцев греческого собирателя губок, их ощупывал слепец, ими играл китайский мандарин и забавлялись маленькие египетские мальчики. А вот этот был привезен из Конго вместе со спящей до поры до времени лихорадкой каким-нибудь колонизатором, а этот был отдан французу страдающим сифилисом немецким легионером в уплату за ночлег под аркадами Пале-Руайяль. Но ни грязь, ни мерзость, ни болезнь не смогли оставить следа на красоте и чистоте камней. Бедный Жан-Клод.
Вздохнув, Ван дер Вальк поднялся с колен. В зале на богато украшенном стенде, из тех, что так любят французские охотники, с оленьими рогами и деревянной резьбой, висело ружье. Он взглянул на оружие с безразличием. Настало время подняться на верхний этаж. Плоские невысокие ступеньки из полированного дуба тихонько поскрипывали под его ногами, и он, как обычно, вдруг почувствовал абсурдный приступ стыда из-за того, что производит так много шума. Он рассеянно подумал, что ружье имеет несколько больший калибр, чем те, что обычно держат в своих домах простые люди. Практически у каждого француза есть ружье 22-го калибра, из которого он периодически стреляет по крысам, по кошкам, по галдящим воронам и по лисам, которые, как он подозревает, охотятся за его цыплятами, — но с этим вполне можно было пойти на льва.
Через деревянные ставни сквозь узкие щели пробивался свет, придавая спальне несколько фантастический, призрачный вид. Но на большой кровати лежали два абсолютно реальных, даже если и мертвых, человека. В комнате все еще чувствовался характерный резкий запах пороха, исходивший от двух пистолетных гильз. Майерлинг…
Теперь ему срочно нужно было пойти и позвать жандармов, и ему придется объяснить, кто он и откуда и что здесь делает, они в свою очередь должны будут позвать лейтенанта — он предположил, что в Саверни он один, — и тот, выслушав печальную историю Ван дер Валька, которая займет примерно полчаса, скорее всего, решит, что он обязан позвонить в Страсбург, скорчив ответственную мину, или даже в Париж, и будет упорно доказывать ему, что он несет полную ответственность за то, что происходит в его районе.
Все происходило именно по такому сценарию, как он и предполагал. Пока они ждали лейтенанта жандармерии, доктора, представителя магистрата, эксперта и машину «Скорой помощи», Ван дер Вальк сидел в нижней комнате с драгоценными камнями. Вокруг него было разбросано три или четыре книги: триллеры Сери Ноир, на такие книги он даже не смотрел. Дешевое издание сборника «Сплин и идеал» Бодлера… Да, а вот на это взглянуть стоит — Бодлер был именно тем автором, который, вполне возможно, был привлекателен для Жан-Клода. У него были чрезвычайно неудачные стихи, по мнению Ван дер Валька, такие его никогда бы не заинтересовали. Это, кажется, Сартр назвал Бодлера сознательным неудачником, который выбрал нечистую совесть, чувство вины и бесплодность? Нет, его что-то слишком заботит Сартр! Правда, такие ремарки всегда казались ему сигналом здравого смысла и лишним доказательством того, что он зануда. И все-таки он не был законченным неудачником — Сартр преувеличивал, конечно, симпатия к людям не была его сильной стороной. Ван дер Вальк начал читать поэмы — делать-то больше было нечего. А поразмыслить можно чуть попозже. Сейчас для этого не самое подходящее время; сейчас время работы бюрократической машины, главное — нажать на нужную кнопку и получить ответы на вопросы.
«Сплин» — как перевести слово «сплин»? Депрессия? Слишком слабо. Апатия? Слишком неопределенно. Маниакальная депрессия? Слишком клиническое и какое-то насильственное определение. Он помнил, что у немцев есть хорошее сложное понятие, состоящее из нескольких слов и обозначающее «глубокое отвращение к самому себе; предположительно, в Средние века культивировалось в людях духовенством». Слово «сплин» перевести невозможно. Ответ в том, что нет нужды его переводить, — все и так его прекрасно понимают.
Он прочитал стихотворение свежим глазом — свежим, потому что не перечитывал давно. И это было гораздо лучше, чем если бы он пытался размышлять над происходящим.
Я — сумрачный король страны всегда дождливой,
Бессильный юноша и старец прозорливый,
Давно презревший лесть советников своих,
Скучающий меж псов, как меж зверей иных;
Ни сокол лучший мой, ни гул предсмертных стонов
Народа, павшего в виду моих балконов,
Ни песнь забавная любимого шута
Не прояснят чело, не разомкнут уста;
Моя постель в гербах цветет, как холм могильный;
Толпы изысканных придворных дам бессильны
Изобрести такой бесстыдный туалет,
Чтоб улыбнулся им бесчувственный скелет;
Добывший золото, алхимик мой ни разу
Не мог исторгнуть прочь проклятую заразу;
Кровавых римских ванн целительный бальзам,
Желанный издавна дряхлеющим царям,
Не может отогреть холодного скелета,
Где льется медленно струей зеленой Лета{9}.
Лейтенант жандармерии, возможно, читал Бодлера, но его мысли занимали совсем другие вещи, и у него в данный момент не было времени, которое он мог бы уделить поэзии. (Покопавшись в его столе, можно выяснить, что, когда у него выдается свободная минутка, он читает Паскаля.) С тех пор как этот район перешел под его ответственность, его стали больше интересовать люди, живущие здесь, в частности их деятельность. Для этих двоих в постели он мог сделать совсем немного, ведь они уже были мертвы, так что полиция помочь им уже ничем не могла. Ну и что? Он выяснил несколько отдельных фактов, пройдясь по деревне. Мистер Маршал, здесь его фамилию произносили — Маршалль, — имя во Франции довольно распространенное, приобрел этот дом лет пять назад или около того. Он купил его после того, как умерли его хозяева, у их племянника, который постоянно проживал в Париже и не слишком интересовался домом в Вогезах. Мистер Маршал приезжал сюда раз семь-восемь в год, как правило дня на два, на три, всегда один, как-то он пробыл здесь четыре ночи — это было самое долгое время его пребывания в этом месте. Никого это все особенно не беспокоило: мало ли в мире эксцентричных людей, которые оставляют свои дома пустовать. Ключи хранила у себя одна пожилая женщина, которая живет здесь постоянно. Ей очень хорошо платили за то, чтобы она приходила сюда раз в два дня и наводила здесь чистоту и порядок. А раз в неделю она топила печь и как следует проветривала дом.
Да, она видела, как он приехал сюда с молодой девушкой. Нет, это ее ничуть не удивило. Она всегда думала, что рано или поздно здесь должна появиться женщина. Нет, он был весел и много шутил. Нет, он ничуть не казался подавленным, если их интересует ее мнение. Они выглядели как влюбленная парочка, приехавшая провести в свое удовольствие уик-энд.
Лейтенант совсем не обрадовался присутствию Ван дер Валька. По его виду было ясно, что какие-то неясные рассказы о миллионерах и зимних видах спорта совершенно не занимают его мысли. Он согласился с тем, что во всей этой ситуации, может, и было что-то странное, но что именно — это решать Страсбургу. Двойная смерть на его территории — это само по себе просто убийственно, и теперь ему необходимо заполнить огромное количество разных документов. Поэтому он думает, что Ван дер Вальку лучше будет повторить всю эту историю в криминальном отделе полиции Страсбурга.
Полицейское управление Страсбурга находилось на улице с мягким, нежным названием. Улица Голубого Облака. Здание было узким, с тяжелым фасадом, имитирующим классику, и аркой, под которой со скучающим видом, болтая о пустяках, стояли охранники в униформе с автоматами. Меньше всего они выглядели внушительными и грозными — добродушные, коренастые, семейные мужчины с обычными мозолями, привыкшие к ежедневному файф-о-клоку, которые выполняли эту довольно тяжелую и неприятную работу со здоровым юмором, хотя платили им за это совсем мало.