— Даа, — протянула девочка. — Хорош молодец, сам крепкий, что мороз в середине зимы, и конь у него могучий, словно дуб вековой. Ладный муж будет. В обиду не даст.
Фрося покачала головой и обняла ребёнка. Маленькое птичье тельце прижалось к чужому теплу.
— Матушка Ефросинья, — прошептала девочка, — возьми меня с собой, служить тебе буду. Я же всё-всё умею делать, и готовить, и шить, и вышивать. Родительница моя из городских была, рязанских. Многому научила.
Фрося зажмурилась и лишь крепче прижала к себе малышку. Нет. Не даст она более обещания, от неё не зависящего. Как бы она не хотела оставить Ретку подле себя, но у самой будущее не ясно. Без приданого, в чужой дом, с размытыми перспективами на будущее. Может вообще в только до Мурома доедет, а дальше сама.
Давид вышел так, чтоб видно было. На него уставились две пары глаз.
— Там у костра помощь нужна, — бросил он.
Ретка подскочила и убежала кашеварить. Ефросинья поднялась и собралась уйти, помыться она успеет и когда стемнеет.
— Подожди, — едва слышно окликнул он. И продолжил, глядя на воду: — Девку эту можешь при себе оставить, чтоб тебе с делами помогала.
Фрося резко обернулась. Слышал, значит.
— Спасибо, — произнесла мгновенье погодя. Сотник кивнул.
— И не ходи по лесу одна. Звери здесь дикие.
Женщина скривилась. Год жила, и никому дела не было, а теперь — на те, заботятся.
— Мне вымыться нужно, — сказала она вместо замечаний на этот счет.
— Мойся, я посторожу пока, — ответил Давид и сел, прислонившись спиной к дереву. Фрося скрестила руки на груди.
— А разве положено вот так до брака на невесту глядеть?
— Конечно, положено. Вдруг ты тощая да чахлая. Да и чего я там, по-твоему, не видел? — вернул давнюю шпильку сотник.
«Невеста» только фыркнула в ответ. Сняла рубаху, зашла в воду и поплыла.
На следующее утро Ефросинья проснулась от пристального взгляда. На неё голубыми глазищами смотрел малец, тот, которому она вчера курицу доверила, и что-то протягивал в сложенных лодочкой ручонках.
— Вот, — одними губами произнес Белёк. Фрося подняла голову с седла, что служило ей подушкой, и присмотрелась. В руках у ребёнка было яйцо.
— Ряба снесла. Я её на ночь в шапку посадил, а утром — вот. Ещё теплое.
Женщина улыбнулась и тихо, чтобы не разбудить спящего с другой стороны седла Давида, прошептала:
— Ну и замечательно! Оно твоё — заслужил.
Паренёк засиял и убежал, а Фрося примостилась поудобней на войлочном потнике в надежде еще немного поспать. Только прикрыла глаза, как услышала звонкое «Моё», а после надрывное «Отдай».
Слова эти стрелами впились в сознание, отгоняя остатки сна. Дикой силой подбросило Ефросинью. Миг — и она на ногах, а сердце колотится так, словно хочет пробить грудную клетку. В два прыжка настигла источник шума. И всё равно опоздала. Молодой дружинник допивал яйцо, а пацанёнок размазывал рукавом слезы по лицу.
— Ты! — разъяренной змеей зашипела женщина, — как ты смеешь у ребенка, у сироты, забирать? Кто дал тебе такое право?
Дружинник картинно вытер усы и вложил пустую скорлупу в детскую ладошку.
— Не помню, чтоб я спрашивал твое мнение, волочайка лесная, — осклабился он и развернулся, чтобы уйти. Но тут неожиданный и молниеносный удар кулака сбил паршивца с ног. Фрося отскочила, закрывая собой ребёнка, а разъяренный сотник поднял горе-воина за шкирку, как напакостившего пса, и встряхнул.
— Ах ты, чужеяд прикормленный! Я смотрю, зря тебя в дружину взял, уговоров стрыя[22] твоего послушав. Ты только с бабами да мальцами воевать и гож. Ноги твоей в конной сотне не будет. А за оскорбление невесты моей виру в пять гривен с тебя возьму.
— И еще пять митрополиту Муромскому не забудь, — раздалось с другого края поляны. Отец Никон вышел на шум из своего шатра.
Парень зыркнул на сотника, потом на игумена и, держась за выбитую челюсть, прошамкал:
— Кщажий щуд тщебую.
— Требуй, голубчик, требуй, право имеешь рассказать на весь Муром, как ты прилюдно мальцов обворовываешь да женщин оскорбляешь. Тот-то старый боярин Радослав Ольгович рад будет, что его сыновец[23] за языком поганым своим не следит. Али мало сестре твоей Кирияне откупа дали? Или новый жених недостаточно родовит?
Фрося слушала эту отповедь и не могла отделаться от чувства, что слова эти игумен больше ей говорил, чем сыну боярскому.
Когда дружинника увели, она повернулась к ребенку. Тот беззвучно плакал.
— Ну же, маленький, не грусти. Принесёт Ряба еще не простое яичко, а золотое, — руки сами потянулись к русой макушке.
— Я его Вторке нёс, — сквозь всхлипы пролепетал малыш.
— Ну, всё, не реви. А хочешь, я тебе чудо покажу? — Фросе пришла в голову шикарная идея, как отвлечь мальца.
— Хочу! — умытые слезами глазки заблестели.
— Тогда пошли за мной. Этот же дурень не знает, что самое ценное в яйце — скорлупа. А я знаю и тебе покажу.
— А можно Вторку позвать?
— Зови, — разрешила Фрося и пошла к своим мешкам за ступкой, деревянной ложкой и горшочком с яблочным уксусом, который она надежно запаковала, да еще и воском крышку залила, чтобы не протёк.
К тому моменту, когда для чуда было всё готово, лагерь уже не спал. Дети уселись кружком возле Фроси, а взрослые нет-нет, да глянут, что творится.
— Какого цвета у вас зубки? — спросила она малышню, размалывая вымытую скорлупу.
— Белые! — ответили все хором.
— Верно. А что надо делать, чтобы они до старости были белыми и здоровыми?
На этот раз все дружно молчали.
— Эх вы! — полушутя посетовала Фрося. — Надо их беречь и о них заботиться. Чистить и еду есть такого же цвета, как ваши зубки. Это какую, а?
— Творог? — отозвался кто-то неуверенно.
— Правильно.
— Сыр?
— Верно.
Дальше ответы посыпались как из рога изобилия. Женщина перетирала скорлупу и кивала.
— Все молодцы. А теперь смотрите, во что у меня яйцо превратилось.
— В муку, — как-то разочаровано сказала одна из девочек. — У меня матушка так делала и курам давала.
— Совершенно права твоя матушка была, — подтвердила Фрося. — Людям такая мука тоже полезна. Но чтобы с неё толк был, нужно немного чуда. — Она зачерпнула ложкой тёртой скорлупы и чуть-чуть налила яблочного уксуса. Смесь зашипела, запенилась. Дети в восторге завизжали. Когда реакция закончилась, Фрося быстро сунула ложку в рот и с удовольствием проглотила. Одиннадцать пар глаз синхронно округлились.
— Кто хочет попробовать?
Все притихли.
— Я! Можно, я! — запрыгала на месте Ретка.
— Иди сюда, — Фрося позволила ей самостоятельно повторить эксперимент, и после этого каждый захотел сам сделать и съесть шипучку.
Когда всё закончилось, к Фросе подошел игумен.
— Чудеса с утра творишь? — спросил он холодно, а Ефросинья напомнила себе, что колдунов на Руси не жгли, а сильно умных камнями не закидывали, и, поднявшись с земли, ответила, стараясь объяснить наиболее понятно:
— Какое же это чудо. Просто кальций, что содержится в скорлупе, гасится уксусом, при этом выделяются пузырьки газа. Это кто угодно может сделать. Хоть я, хоть ребенок, хоть купец из Галича. А вот поделить одну скорлупу на всех детей, действительно, — чудо.
Старец покачал головой.
— Учи язык, Фрося.
— У меня что жуткий рязанский говор? — усмехнулась она в ответ, представляя, как год общения с сельскими детьми сказался на её старорусском.
— Не совсем, — священник впервые со времени их знакомства мягко улыбнулся — Скорее, это смесь из рязанского, новгородского, церковного и совершенно неясных слов. Тебя не понимают. А это очень плохо — быть непонятым.
Ефросинья дала себе мысленный подзатыльник. Точно. Когда она не знала подходящее слово, то заменяла его термином из своего времени. А если к этому прибавить нетипичное поведение, то картина со стороны выглядела крайне неприглядно.
— Хорошо, спасибо за замечание, — кивнула она. — Поправляйте меня если что.
— Поправляй. Не говорят с одним человеком, словно с двумя.
Фрося сцепила зубы. Она знала это и со всеми обращалась на «ты», и только со старцем выходило иначе.
— Спасибо. Постараюсь.
Священник кивнул.
— Я вот что подошел. Ты челюсть вправлять умеешь?
— Нет. Даже не представляю, как это делается.
— Тогда пойдём, учить буду.
— Зачем?
— А затем, что вы с Давидом теперь одним плащом накрыты. Друг за друга в ответе должны быть. Он сломал — ты правишь. Ты оступилась — он держит.
Фрося недовольная последовала за старцем к тому месту, где сидел пострадавший.
— А можно в следующий раз я буду в челюсть давать, а он пусть вставляет, — пробурчала она.
Отец Никон на это только головой покачал. Никакой иной реакции от этой женщины он и не ожидал. Тем не менее старца разрывали сомнения в правильности выбранного пути. По-хорошему Ефросинью не стоило сводить с Давидом и отправлять в Муром. Это была плохая идея, хоть и единственно правильная. Чуть позже он даст ей выбор, обязательно даст, но сейчас просто не в силах.
Они подошли к тому месту, где сидел на пеньке дружинник. На скуле наливался красно-синим цветком синяк. Нижняя челюсть парня была смещена вперед. Изо рта текла слюна, перемешанная с кровью, которую он всё время утирал рукавом.
— Ефросинья, познакомься: это Жирослав, семнадцати лет от роду, сын боярина Ретши Ольговича. У отрока выбита нижняя челюсть и, скорее всего, зубы.
— Ижик ещё, — выдал молодой боярин, сверкая глазами.
— А, ну и языком, прокушенным его Господь Бог покарал, чтоб срамные слова из его уст не вылетали. Ну а наше дело с тобой малое, помочь бедолаге, чтоб не маялся. Смотри и учись, а я вправлять буду. А ты, детина, — обратился он к парню, — о дерево обопрись и не дёргайся.
Старик расположил большие пальцы своих рук на жевательных зубах нижней челюсти, остальными обхватывая нижнюю часть лица. Потом аккуратно подвинул челюсть назад и вниз, слегка приподняв за подбородок. Раздался тихий, не очень приятный хруст. Из глаз Жирослава брызнули слёзы, хоть он и не проронил ни звука. Монах провел пальцами от скул до ушей, убеждаясь, что все встало на места. Воин повертел пострадавшим органом из стороны в сторону, проверяя, после сплюнул кровавый сгусток и уже более внятно произнёс: