— Ты чего бледная такая? — прорвался сквозь толщу тишины встревоженный голос матери Фотиньи.
Ефросинья подняла на неё глаза, полные ужаса и смятения. Хотелось сорваться и бежать без оглядки. Мысли путались, образы наслаивались. Паника, сумятица, страх и безысходность накатили разом. Она лишь муха в паутине времени. Марионетка, не способная на собственные решения. Кукла в руках мироздания.
— Что замерли? — прикрикнула монахиня на своих сопровождающих. — Живо принесите воды! — И аккуратно усадила сыновью невесту на кровать, присаживаясь рядом.
— Ты уже понесла от Давида? — спросила она хмуро.
Этот вопрос и вырвал Фросю из смерча нарастающей паники и отчаяния. Она пару раз моргнула, глубоко вдохнула и постаралась, чтобы её голос не дрожал.
— Нет, я не беременна. Мы не спали вместе.
— Жаль, — поджала губы гостья. — Тогда что?
— Мне никто не сказал, что Давид — князь, — ответила Ефросинья максимально честно. — Я и так замуж не очень хотела, но сейчас точно не пойду. Слишком много знаю лишнего.
Будущая свекровь как-то сразу подобралась вся, поджала в алую линию губы, нахмурила брови соболиные:
— Боишься? — на лицо её набежала тень. В близи было отчётливо видно, что женщина уже не молода, — Правильно делаешь. Страх, пока он не перерос в панику даёт пишу для ума. Знаешь лишнее? Возможно. Знания — это не только сила, но и огромная ответственность. Много ума на то, чтобы принять свою судьбу вслепую, не нужно, но решиться на серьезный шаг, зная и понимая, что тебя ждет впереди, — вот на это требуется воля воистину княжеская. Была б ты глупой крестьянкой, коей тебя считают в Муроме, я б и говорить бы с тобой не стала. Выполнил бы Давид своё обещание перед Богом, а после как надобно стало, отпустил бы тебя в монастырь, да женился на ком велено. А так. Сама решай. Вот кошель. Здесь четыре новгородские гривны серебра. Хватит, чтоб уйти и начать жизнь как пожелаешь. Будь здрава.
Сказав это, она встала и вышла. Фрося осталась одна. Недошитое платье лежало на столе.
Что делать?
Взять деньги и сбежать или остаться и прожить хотя бы двадцать лет в мире и достатке?
Высокий статус даст много свобод, защиту, но и плата будет высока. Знать, когда умрут близкие люди, и ничего не смочь сделать, потому что всё это уже произошло и задокументировано. Удастся ли пробить резиновый щит истории и как быстро затянется пробоина бытия? Не проще ли уйти, строя свою судьбу вдалеке от исторических вихрей. Не она, так какая-то другая «Феврония» станет женой князя Давида.
Мысли, замкнутые цепью, ходили по кругу, словно заключённые. И у каждой было по гире. Несколько часов Ефросинья просидела неподвижно. Боясь хоть на что-то решиться. Отзвонили бархатным звоном колокола, созывающие на вечернюю службу. В комнату вошла Ретка и принесла ужин.
Фрося посмотрела на девочку и представила, что её нет рядом. Вот уйдет она, а ребёнок тут жить останется. И не увидятся они больше.
Снова придётся потерять людей, к которым привыкла, с которыми хорошо и интересно. Шаг — и не будет хитрого прищура отца Никона, бесшабашной улыбки Юры. И Давида не будет с его суровым спокойствием. А будет лишь неизвестность и открытый финал.
Нормальный, привыкший к комфорту человек, попав в сложную ситуацию, постарается найти точку опоры. Захочет создать вокруг себя уют, а не мчаться в неизвестность. Однако у всего есть цена. У неё же кредит буде в двадцать лет, и отдавать его придется детям. Кровью и железом. Удастся ли их спасти?
Бежать или остаться? Принять судьбу или идти против? А есть ли она, это самая судьба? Или это всего лишь миф, призывающий к смирению?
Что если, попав в прошлое, она уже изменила историю, и старые сюжеты потеряли актуальность? Теперь впереди лишь чистое полотно бытия? Крои, как хочешь, слово платье свадебное.
А может не стоит мыслить глобально, ворочая миры и время, а просто жить? Постараться наладить быт и урвать кусочек тихого счастья рядом с надёжным человеком. Вдруг выйдет. Уйти ведь всегда можно. В любой момент. И с каждым днем, с каждой накопленной гривной это сделать будет проще и безопасней. А дети? Так у неё ещё как минимум год гормональная контрацепция действовать должна. Время обдумать и решить будет.
Так, сменив истеричные метания на конкретные планы, Ефросинья наконец успокоилась и поужинала. А после еды вспомнила ещё одну проблему, которую ей предстоит теперь решить — отец Никон и его интриги.
Поднялась, умылась, перемотала растрепавшийся плат, отряхнула платье и пошла искать игумена.
Территория Борисоглебского монастыря была огромна. Здесь и великолепный деревянный терем, построенный еще князем Глебом Владимировичем, и чудесная воздушная церковь с куполами-луковками, и сам мужской монастырь — строгий, монументальный, суровый. Дома служителей, трапезная, хозяйственные постройки и лес, более похожий на парк.
Служба давно закончилась, и люди разошлись. Поспрашивав тех немногих, кто встретился ей на пути, Фрося направилась к небольшой часовне у северных ворот. Дверь была не заперта. Закатный солнечный свет струился сквозь окно. Женщина зашла вовнутрь и в удивлении застыла.
Фреска во всю стену поражала воображение. Ефросинья никогда не видела ничего подобного. Не представляла, что в русской живописи тринадцатого века может быть картина, наполненная композицией и динамикой.
Адам и Ева тянулись друг к другу через раскидистое дерево. Яблоня же стояла столпом, разделяя общий вид на две части. Фон в каждой половине был разный, словно за каждым из супругов остался свой мир. Адам застыл за мгновенье до взятия яблока. Ева вроде бы и предлагает плод, но возникает чувство, словно Адаму до него ни за что не дотянуться. Змей-искуситель, словно Уроборос, свернулся в ногах пары, пожирая свой хвост.
Кто мог нарисовать это чудо? За триста лет до Микеланджело?
— Не правда ли, Ева удивительна? — раздался за спиной голос игумена.
Ефросинья пожала плечами. Если и предположить, что ей хоть кто-то нравился из ветхозаветных персонажей, то это, пожалуй, была веселая вдовушка Юдифь, взявшая в плату за ночь голову незадачливого полководца. С Евой же у неё были свои ассоциации. Личные.
— Фреска удивительна. А Ева? Что Ева? Женщина, с которой всё началось? Та, которая соблазнила мужа своего познанием добра и зла? Та, из-за которой он был изгнан из Рая? Та, которую все христианские матери поминают добрым словом во время родов?
Отец Никон покачал головой.
— Да… женщина, с которой всё началось. Та, с которой муж познал любовь и смог отличать благое от скверного. Та, которая открыла, что за высокими стенами Рая есть целый мир. А еще та, которая не побоялась пойти против правил.
— Отец Никон, а вы знаете, что Ваше видение несколько отличается… — Ефросинья слегка кашлянула, — от канонического?
Священник внимательно, долго, не отрываясь смотрел на Ефросинью, а после лишь плечом пожал:
— Знаю. Но так как я никому не рассказываю об этом, то и меня некому обвинить в инакомыслии.
— Кто художник?
— Он давно умер. От чахотки. Жаль, талантливый был юноша.
Фрося нахмурилась.
— Действительно жаль. Но, отец Никон, я знаю, что вы замыслили. И сразу говорю — нет.
Брови игумена поползли вверх.
— Что нет?
— Пожалуйста. Не надо делать такое удивленное лицо. Вы мне крайне интересны как собеседник, и мы вполне бы могли стать друзьями, но плясать под Вашу дудку я не буду!
— Будь добра, объясни, — священник склонил голову на бок. Ему действительно было интересно.
— Хорошо, — вздохнула Ефросинья. — Сначала вы благословляете Давида отправиться ко мне лечиться, потом убеждаете его на мне жениться, после делаете меня своей крестной дочерью, даёте за меня огромное приданное и включаете в него очень доходную часть. При этом вы мне открыто рассказали, что расстановка сил в Муроме такова, что кто бы ни женил на Давиде свою дочь, тот будет влиять на князя, только забыли указать, что князь этот отнюдь не Владимир Юрьевич.
— Не стоит думать, дочь моя, — жестко произнес отец Никон, — что Давид — это мешок, набитый соломой, не способный на собственные решения и действия. Если бы мои интересы расходились бы с его чаяньями, то ничего бы не было.
— Не надо мне рассказывать про мужские чаянья и способы их достижения, — не менее холодно ответила Фрося. — Я не собираюсь интриговать против мужа. Мне не нужна ваша деревня с мельницей. Я не собираюсь быть обязанной и вполне могу позаботиться о себе сама.
— Я пристроил детей жить в той деревне. Младших взяли в семьи, старших в подмастерья, — как бы между прочим отметил священник, когда его собеседница замолчала.
— Вы обещали, что они будут учиться при монастыре! — задохнулась Ефросинья.
— Они и учатся. Полдня, а вторую половину делом заняты. Хочешь, класс покажу?
Фрося устало покачала головой. Привязывает её старец крепко-накрепко к Мурому. Не ведает, что пожгут деревни, порубят всех от мала до велика. Плетёт свои интриги, словно паук, и не замечает смерть-хозяйку, что замахнулась метлой.
— Я не буду играть против Давида, — произнесла она устало. — Ни по вашей указке, ни по чьей-то другой.
Игумен сложил руки на груди, поражаясь характеру этой женщины. Какими бы ни были её изначальные мотивы, но она приняла решение и теперь не отступит. Что ж, похвально! Остальное за малым. Сделать так, чтобы они тянули канат в одну сторону, а не каждый на себя.
— Фрося, не стоит видеть во мне врага. А приданное и часть — это от чистого сердца. Мне эти земли подарил князь Юрий Владимирович. По смерти моей они бы монастырю отошли, а так тебе послужат. В Муроме ждет тебя масса неприятностей. Но хотя бы клеймо бесприданницы и нищей приживалки висеть не будет. А Давид — просто будь ему опорой. Больше мне ничего не надо.
Женщина смутилась. Весь запал сошел на нет. Об этом же её просила и мать Фотинья. И вот снова. Не умеет она опорой быть. Привыкла, что в браке главное, чтоб супруги не мешали друг другу. А всё остальное… Зачем лезть в чужую жизнь?