— У меня слюдяные стоят, — отметила Настасья, и они пошли дальше.
Ряд пряностей нашелся сам. По запаху. Лавку Михала показали сразу, а вот там их ждал скандал. Точнее, не ждал, конечно, а вовсю полыхал.
— Ты продал мне горькую соль! — кричал хорошо одетый мужчина средних лет.
— Я предупреждал, что она морская. — Купец хмурился и старался держаться спокойно.
— Да хоть Коломыйская! — не унимался покупатель. — Я купил четыре пуда, что мне теперь с ней делать?!
— Всё то же самое. Слушай, ты у меня спросил, какая соль, я тебе ответил — морская. Ты купил.
— Так потому, что она самая дешевая была на всем рынке!
— Ну, значит, пойди и купи теперь самую дорогую! От меня-то что надо?!
— Деньги возвращай и виру за обиду.
Вокруг начала собираться толпа. Купец ощутимо напрягся. Вдруг сбоку от Ефросиньи раздалось отчетливое покашливание.
— Никита Ива́нов, здрав будь! — зазвенела Настасья. — Чего голдобишь с утра пораньше?
Мужчина повернулся к ним лицом, и Фрося увидела висящую у него на поясе серебряную подвеску со стилизованным рарогом[35].
Да вот, для двора княжеского соль купил, а она горькая, — раздосадовано поведал местный чиновник. — Вернуть хочу.
Однако про виру больше не заикнулся, и то хлеб.
Фрося едва заметно кивнула купцу в знак приветствия, смочила палец и попробовала товар.
— Откуда привез? В Новгороде же не выпаривают морскую соль?
Только теперь тиун обратил внимание на женщину, что стояла подле Настасьи, и побледнел.
Три дня назад он купил дешевую соль, а отчитался, как за обычную. И всё бы хорошо, если бы не княжий кухарь. Забраковал, сказав, что такая не годится, так как горькая, а князь Владимир горечь очень чутко в пище чувствует. И теперь вот хотел вернуть по-тихому, но купец уперся и ни в какую, а тут ещё, как назло, молодая жена князя Давида нарисовалась. Что ей дома за шитьем не сидится?
— Из Белгорода, — пробасил Михал, кланяясь. Я туда из Новгорода воск привез да медь. В Белгороде вино купил, пряности, соль да тонкий лён. Часть у половцев сторговал, у них же еще специй взял и благовоний. Решил здесь продать, так как пошлины ниже, чем во Владимире. Я предупреждал, что соль морская, а не каменная. Я всех предупреждаю.
— Ясно. Никита Ива́нов, я выкуплю твои четыре пуда соли, а ты не кричи почем зря, не отпугивай покупателей от рядов.
Тиун озадаченно покосился на сотникову жену, судорожно соображая, что теперь делать. Согласится, тогда Владимирова сноха узнает цену, за которую куплена соль. Выболтает князю. Последуют неудобные вопросы или, что еще хуже, проверки. Вот же чертова баба! Лезет, куда не просят.
— Не стоит, госпожа, покупать эту соль, она плохая, — выделил интонацией последнее слово слуга и мысленно добавил: «Пошла вон!»
— Как видишь, я не послала на рынок ни тиуна, ни кухарку, а пришла сама. Удостоверилась в том, что товар хорош, и желаю у тебя его взять. Отчего ты отказываешь мне?
Никита понял, что у него есть два варианта: позорно сдаться или с гордостью отступить. Пусть он лучше потеряет серебро и будет вынужден оставшуюся жизнь жрать эту соль, но зато никто не посмеет его упрекнуть в татьбе.
— Ну, раз сама хозяйка Давыдова дома посчитала соль пригодной, то я, пожалуй, оставлю её в своем хозяйстве. Для князя же Владимира приобрету другую. Будьте здравы!
Поклонился и ушел.
Фрося удивленно приподняла бровь.
— Что это сейчас было?
— А то, что кто-то обзавелся личным врагом, — задумчиво протянула Настасья.
— Я ничего ему плохого не сказала и не сделала.
— Порой для вражды нужно лишь оказаться в ненужном месте в ненужное время и не суметь пройти мимо.
«Пройти мимо»… Ефросинья задумалась. Там, дома, в далеком двадцать втором веке, она именно так и поступила бы. Какое ей, по большому счету, дело до спора двух незнакомых мужчин? Откуда это участие? Примерила на себя роль княгини, решила, что вправе вмешиваться в чужие жизни? Или этот мир меняет её, гнет под себя? И если случай с Ефимьей можно было списать на реакцию нарушения личных границ, то тут её за язык никто не тянул.
— Спасибо, сударыня, — широко улыбнулся купец. — Я на его деньги уже товар купил, и отдавать было бы нечем.
— Пожалуйста, — пожала плечами Фрося. — Соль-то у тебя еще осталась?
В итоге Фрося взяла у купца два оставшихся пуда соли. И радость от удачной покупки перекрыла неприятности утра. Во-первых, Михал сделал ощутимую скидку. Это можно было понять по округлившимся глазам Настасьи. А во-вторых, морская соль оказалась единственным источником йода во всей округе. А у неё, между прочим, девочка-подросток на попечении и беременная кухарка
Милка разлила квашню. Отбирала ложкой для хлебной опары и не удержала глазированную миску. Выскользнула та из рук, разбилась, растеклось чавкающей лужей тесто. И как-то держалась девка все эти дни, а тут нате: села прям на земляной пол да разрыдалась. Беззвучно, судорожно, отчаянно. И не квашню пролитую ей жалко, а жизнь свою. И как дальше быть — не ясно.
Раньше понятно всё было: вот тебе дом, в нем хозяин живет да младший брат его. И все-то у них ладно. Милка пироги печёт, носки вяжет да за хозяйством следит. Братья пироги уплетают да носки хвалят. Помимо этого полгривны в год серебра платят. Денежка копится, приданое растет. Вот уже и женихи стали похаживать, подарки носить: кто колечко бронзовое, кто платок. Звать между делом кто в рожь, кто к реке. И она ходила: глупая, что ли от подарков отказываться. Да и надо ж знать, кто из женихов хорош да пригож, а кто стручок засушенный. Вот и коротали ночи к обоюдному удовольствию. Время шло, приданое прирастало, одни женихи сменялись другими. Новые несли орехи сладкие, прянички медовые да пастилу ягодную. Звали кто в лес, кто на стог. И она ходила: зря сладостям пропадать что ли. Прошел год, невеста стала ещё сочней, пышней, краше. И на полгривны богаче. И снова заглядывают в щелку, кидают камушки в забор молодые женихи. Старых-то всех подруженьки расхватали. Но Милка не расстраивалась, правда уже ни орехов, ни платков ей не дарили, да и не звали никуда. Так у забора и зажмут спешно, грубо, то и дело озираясь по сторонам. Однажды обиделась на такого гостя. Без подарка пришел, слов ласковых не сказал, сразу под юбку полез. Набычилась, оттолкнула. Прилетел в ответ удар по лицу, все искры из глаз рассыпала. А после, получив своё, кинул «гость» медяшку в пыль дорожную да ушел, посвистывая.
Поняла все Милка. Медяшку подняла с земли и на двор пошла. Сама растрепана, из скулы кровь течет, синяк сливой наливается. Слезы соленые жгут хуже плетей. Приползла в свою клеть, в угол забилась, колени к подбородку притянула и завыла. Сколько сидела, так не помнила, но очнулась — голова на чьих-то коленях, а пальцы пряди перебирают. Сжалась вся, задрожала.
— Тише, тише, родная, — и голос такой знакомый. Только никогда не слышала в нем Милка столько надрыва, боли затаенной.
— Игорь, случилось что? — спросила она, поднимаясь с колен дворового.
— Ты у меня случилась, да никак закончиться не можешь. Я пока, дурень, ждал, чтоб ты выросла, да думал, ни стар ли я для тебя, так и не заметил, что не сберег.
Нахмурилась Милка. Не припоминала она, чтоб смурной дворовый слова ласковые говорил да смотрел пылко. Отчего сейчас пришел? Сидит у неё в клети, на руки свои грубые смотрит. И не ясно, какие мысли прячутся под шапкой валяной.
— Иди за меня, Милка. Пойдем к реке, там под дубом срежу тебе косу да голову платком покрою, будем жить вместе, а там вернется князь Давид, я попрошу отпустить нас. Я ему пятнадцать лет служу, чай не откажет. Только иди за меня.
Опешила Милка, не знала, что сказать на это.
— Ты зачем за себя сговариваешь? Видишь же, бессоромная я.
— Просто пообещай мне больше не ложиться ни с кем.
И она пообещала: глупая, что ли от мужа отказываться, когда он сам зовет. Позволила косу срезать да платок повязать. Расцвела, приосанилась, ходила гордая. Даже товарки на рынке перестали под ноги плевать.
А потом вернулся князь Давид. Угрюмый, рука перемотана. Милка всё ждала, когда поговорит Игорь с хозяином, и уедут они от косых взглядов и пересудов. Понимала, что сама себя ославила, но хотела заново жизнь начать. Припорошить прошлое первым снегом и любоваться светом и чистотой.
Однако дни шли за днями, а разговор так и не повелся. Сначала князь чернее тучи ходил да с раной маялся. После хворь на него прицепилась. И только слышно было от Игоря «Не время. Подожди». И она ждала. Всю осень ждала. А зимой уехал князь к ведьме рязанской лечиться. И до самой Пасхи не было его. В тот день они с Игорем разругались, и Милка решила сама идти просить хозяина отпустить в путь-дорогу. Но лишь вошел князь в дом, сразу стало понятно: не пойдет разговор. Здесь сотник, а думы его далеко.
И ведь не неволил, потянулся, а она ответила. И лишь поутру поняла, что слово нарушила. Обидно стало. Но что толку: кори — не кори, содеянного не вернешь. Спустилась к себе в клеть, Игорь ничего не сказал, только ложиться с ней перестал и об отъезде более не заикался.
Не прошло и месяца, как Давид Юрьевич после литургии в церкви Рождества Богородицы прилюдно покаялся, что было нарушено им слово княжеское, и Господь Бог покарал его, а посему клянётся он перед всем честным народом взять в жены Ефросинью — целительницу рязанскую. «Вот, — подумала Милка, — даже князья слово не держат, куда уж мне, негораздке. Только хозяина струпьями прокляли, а меня приплодом». В тот же день Милка купила у бабки специальную травку плод вытравить. Купила, а выпить не смогла. И чего дуреха испугалась — не понятно.
А потом и хозяин привез жену молодую да умчался в степь.
Ефросинья Давыжая нраву оказалась крутого, а натуры деятельной. Челядь, не знавшая, чем себя занять, вмиг оказалась при деле. Притом новая хозяйка ни на кого не кричала, по щекам не била, но сумела в дугу завернуть даже ключницу.