— Сказал, что мечтал воочию увидеть взятие Иерусалима сарацинами, — пожал плечами священник. — Он очень много говорил про свой мир, и его считали блаженным. Ты постарайся не раскрывать своей природы, пожалуйста.
Фрося смутилась, ей было неловко за вспышку откровенности.
— Конечно. Прости, я не должна была раскрываться.
— Не извиняйся. Думаю, для этого и нужны близкие люди, чтобы слушать, помогать, поддерживать. Ты так боишься быть откровенной, что порой кажешься равнодушной. Раскрытая душа греет тех, кто рядом. К сожалению, я сам понял это очень поздно…
Закончить мысль он, однако, не успел.
— Подожди…но взятие Иерусалима в 1187 году было! — неожиданно выпалила Фрося. И глаза её стали круглые как блюдца. — Этого не может быть! Отправится же можно только год в год внутри столетия. И не более чем на тысячу лет. А Армен пропал без вести за год до меня. Как же так!?
Однако этот вопрос так и остался без ответа. Дальше они ехали молча. Каждый думал о своём. Разговор со священником перевернул, взболтал все Фросины эмоции, и они не скоро начали оседать на дно мягким илом.
В селе первым делом отправились в дом к старосте. Подъезжая ко двору, путники услышали, что за бревенчатым забором разгорелся нешуточный теологический спор.
— Эта тварь божья должна жить со всеми в курятнике!
— Это не тварь, а моя курица, и она будет жить со мной!
Ефросинья удивленно посмотрела на отца Никона, тот улыбнулся и, спешившись, приложил указательный палец к губам. Фрося тоже слезла с лошади, правда не так грациозно, как старец.
— Я имею в виду, что раз Господь создал эту курицу, то она должна жить с себе подобными.
— Рябу господь не создавал, она из яйца вылупилась!
— Экий ты несмышленыш. А яйцо-то кто создал?
— Другая курица, та, что от нас кладку прятала. В шиповник нестись бегала, а квохтала во дворе. Матушка так найти и не смогла, где яйца, а кокошь потом пришла гордая с выводком. Прошлой осенью мы из того помёта молодую курку в дар снесли сударыне Ефросинье. Она её есть не стала и имя дала, теперь это питомец. Поэтому в суп её нельзя, и в курятник ко всем нельзя, её же обижать будут. Я её научу цыплят высиживать, и будет у неё своя семья.
У спорящей женщины было, однако, свое видение порядка, и отступать от намеченного пути она не планировала.
— Господь создал куриц, чтобы они служили человеку, несли яйца и жили в курятне. Поэтому загоняй свою Рябу ко всем и иди, занимайся делами. Отдельно я её кормить не буду!
Но пацан тоже явно сдаваться не планировал и решил все же спорщицу дожать:
— А как это, интересно, Господь создал самую первую курицу, которая должна была служить человеку, нести яйца и жить в курятне?
Хозяйка, судя по паузе, задумалась. Видимо, этот вопрос никогда не входил в круг её интересов. А потом всё же решила не ударять в грязь лицом перед нахальным мальчишкой и, добавив в голос важности, произнесла:
— Господь милостью своею создал первую курицу из ребра петуха.
Фрося совершенно неприлично хрюкнула, едва успев прикрыть рот и нос ладонью. Отец Никон потер пальцами переносицу, покачал головой, пряча улыбку, и уже с совершенно серьезным видом толкнул калитку, пропуская Ефросинью во двор.
— Кажется, пора вмешаться, пока они ещё до чего иного не договорились, — произнес он едва слышно.
Во дворе друг напротив друга стояли насупившийся Белёк и большегрудая высокая женщина. Платок её был повязан концами наверх, как у гоголевской Солохи, белая льняная рубаха заканчивалась у шеи красивыми складками, стеклянные бусы переливались яркими цветами, края клетчатой паневы заправлены за пояс, через плечо перекинуто полотенце, фартук, сложенный пополам, оттягивало зерно.
— Радуйся, Хозяйка! — поздоровался игумен, но прежде, чем ему успели ответить, на них налетел вихрь, состоящий из ладошек и пяток.
— Матушка Ефросинья!!! — Белёк вцепился во Фросю, как обезьянка. Она подхватила пацана на руки и прижала к себе.
— Здравствуй, малыш, как ты? — в горле непривычно запершило. Парень наконец решил смутиться, выкрутился ужом, встал на землю, поклонился.
— Не малыш я, большой уже. Вот при доме старосты служу и грамоте да счету учусь.
— Ой, сударыня Ефросинья! Здрав будьте! — поклонилась хозяйка. — Вы хоть скажите охальнику этому, чтоб не пререкался да куру свою к товаркам отнес.
Фрося посмотрела на женщину внимательно, жестко, в упор.
— Курица мешает? Или мальчик? Не страшно. Я заберу их к себе. У меня собака по дому ходит. Будет еще и Ряба.
— Нет, что ты, сударыня! Не мешает! Просто неправильно это, — встрепенулась женщина. Стеклянные бусы на шее жалобно звякнули.
— Неправильно портки через голову надевать, — отрезала Фрося, — неправильно ребенка, у которого вместо детства лишь служение, лишать единственной привязанности.
Хозяйка удивленно моргнула и с мольбой посмотрела на игумена.
— Оленка, — миролюбиво ответил тот, — вспомни себя в этом возрасте, и как ты тащила мне всё еле живое: полечи да зашей. А сейчас больно взрослая стала. Курятником обзавелась.
— Ай, да ну вас, городских! — махнула полотенцем женщина и отрядила из подола зерна для курицы, а остальное ссыпала в небольшой туесок и отдала Бельку: — На, поди наседок покорми, чтоб они от меня в шиповник не бегали. А вы заходите, гости, в дом, муж мой скоро будет. Квасу холодного попьете.
— Ты прости меня, хозяйка, за грубость, — решила всё-таки извиниться Фрося. Ведь дети — это её личная болевая точка, и не стоит по этому случаю выплёскивать яд на незнакомых людей. — Знаю, что дел много, а тут еще малец, навязанный с животиной.
— Да Бог с тобой! Ефросинья Давыжая! Не говори глупостей. Нет у нас с мужем своих детей, Белёк нам как родной стал. Хороший он, добрый, да и понимаю всё, чай не каменная.
Ещё не успели разлить квас, как в избу вошел староста. Поклонился гостям, выпил с ними холодного, да пошли все вместе смотреть деревню. Была она небольшая, но дома все крепкие, добротные и у каждого мастерская или огород. Поля тянулись вдоль реки.
— Какой урожай планируется? — спросил отец Никон. Староста грустно покачал головой.
— Второе лето подряд засуха. Горит пшеница. Сохнет рожь. Овса только вдоволь и будет.
Помолчал и добавил:
— Но оброк[36] за землю соберем.
— А как вы оброк считаете? С дыма или с мужчины? — поинтересовалась Фрося.
— С каждого шестнадцатилетнего жителя деревни, — удивил её ответом отец Никон.
Дальше показывали мастерские, хозяйства, мельницу. Уточнили размеры натурального и денежного оброка. На обратном пути встретилась им отара овец, которую пастух гнал к водопою.
— Отец Никон, ты говорил, что здесь какие-то овцы уникальные.
— О, да. Когда-то давно я выиграл в кости у купца иноземного барана с очень тонкой шерстью.
По словам гостя[37], вывез он его из королевства Арагон[38]. А там законы суровые: если бы дельца поймали, то казнили бы. Потом барану сказочно повезло не быть съеденным по дороге в Муром. Вот он-то и стал улучшителем стада. Теперь в Герасимке самая лучшая шерсть на всю округу.
— Отец Никон, а село именно шерсть продаёт? — поинтересовалась Фрося.
— Ну да, а в чем дело?
— Просто я когда по рынку ходила, то заметила, что сырье намного дешевле стоит, чем нитки. Может, стоит не продавать руно, а готовить уже пряжу да ткани. В селе же есть пряхи, которые тонкую нить делают, да ткачихи, что полотно выработать могут. Покрасить да продать.
Староста задумался, что-то подсчитывая в уме.
— Ну не все девки тонко прядут, есть и те, что «потоньше оглобли, да потолще колена». Да и времени на это много надо. А срок только зимой.
Тут пришел Фросин черёд задуматься.
— А если лучших прях отобрать, самопрялки смастерить, сдюжат?
— Смотря что за самопрялки, — озадаченно протянул староста.
— А такие, как станок токарный, ногой педаль жмешь, а обе руки работают.
Кажется, староста заинтересовался.
— Так можно. Кто из мастеров тебе нужен, чтоб самопрялку смастерить?
— Кузнец и столяр, который колёса гнуть умеет.
Через четверть часа двое подошли к дому старосты. С кузнецом Фрося была уже знакома, а вот со старичком-столяром нет. Дедок посмотрел на набросок, поспрашивал, где какие детали, почесал бороду, когда вопрос дошел до регулирующего винта. После прищурился хитро и выдал:
— Сделаю!
Кузнец воротил нос, кривил губы, рассказывал, что трубку ковать сложно, а металлическую втулку надо подгонять, когда колесо и стойки будут готовы. Под конец забрал набросок и ушел к себе.
К следующему Фросиному приезду староста обещал подобрать лучших прях. Договорились о том, что осенью деревня оброк шерстью платить не будет, а весной отдаст нитками и тканью. Если будут излишки, то продадут.
С рабыней тоже всё решилось благополучно. Когда встал вопрос, где её оставить и к какому делу приучить, то староста кликнул старуху — землячку девушки. Оказалось, что та умеет ткать ковры, такие, как из степи возят, вот она и пообещала научить девчонку всему, что сама знает. Фрося глянула на вещи, что делала старуха и дала к рабыне в придачу полгривны серебра. На нитки. Да и новый рот кормить чем-то надо. За это старуха с поклоном выволокла из закромов здоровущий ковёр.
— Прими, матушка, не гнушайся. Ко мне за такими коврами очередь стоит.
Ефросинья с радостью приняла подарок.
Сложнее оказалось со слугами. Двух женщин на уборку и стирку Фросе нашли быстро, а вот с кухаркой вышло не так просто. Нужна была не только умеющая готовить, но и придирчиво чистоплотная. В этом вопросе Фрося была принципиальна. Староста хмурил брови, мялся, но все же решился:
— Не гневись, хозяйка, есть девка. Сирота. Живет одна, чисто у неё всё, аж хрустит, стряпает — язык проглотишь. Я её пироги на праздниках первые съедаю, хоть моя старуха и ворчит. Да и девка сама по себе хорошая, добрая.