Давид вздохнул. Интересно, отчего его супруга из всей оружейной выбрала именно эти вещи? Случайно ли или ей история его рода ведома?
Хотя чему тут удивляться, странной лесной деве многое было открыто, и поведение её, кажущееся странным, зачастую имело разумное объяснение. Словно не баба поступки совершает, а муж.
Еще одной новой деталью была прорубленная дверь из гридницы в поварню. Хозяин толкнул её и зашел вовнутрь. За длинным столом завтракали слуги. Кухарка хлопотала у печи. При появлении Давида все поднялись, поклонились, приветствуя. Даже старая карга Ефимья. Сотник довольно хмыкнул, кивнув в ответ. Узнал, что отец Никон и матушка Фотинья отбыли ещё затемно, остальные из хозяев не поднимались.
— Завтрак подавать? — поинтересовалась стряпуха.
— Нет, супругу дождусь, — ответил Давид. — Как она встанет, в гриднице накроете, — потом повернулся к новому тиуну. — Звать как?
Парень склонил голову.
— Ждан Тихонович я. Нежатин сын.
— Это не тебя ли в Суздаль три года назад учиться отправляли? — припомнил хозяин.
— Меня, — усмехнулся он. — Теперь я читаю быстро, складывать в уме до тысячи могу, знаю, как хозяйство вести, и службы на греческом понимаю.
Давид хмыкнул, вспоминая, как не так давно этого недоросля суровая Нежата в ученье отдавала. Хорошо, конечно, если отрок, ума набравшись, домой вернулся.
— Ладно, доедай быстро, и пойдем, покажешь, что нового в усадьбе.
Через несколько минут Ждан уже выскочил во двор.
— Амбар мы отремонтировали, — начал рассказывать тиун, — в сусеках были доски гнилые, их перестелили, корчаги все просушили, треснутые заменили. Оброк зерновой сударыни Ефросиньи два дня назад прибыл, обмолоченный весь. Одну пятую часть пшеницы да столько же ржи мукой привезли. Так же из Герасимок две бочки меду прибыло, одну решили на питьё пустить, вторую придержать. Здесь, — Ждан открыл кладовую, — Илта копчения хранит, мелочь пока: рыба, колбаса, телятины несколько кусков да пара уток, хозяйка сказала, на мясо не тратиться, вдруг князь охоту устроит. Сегодня в планах поставить ол вариться.
Из амбара пошли к бане, там почти ничего не изменилось, только две девчонки, весело напевая, стирали белье, ловко тёрли рубахи о ребристую доску. Пенилась вода, летали маленькие блестящие пузыри. Пахло паром да хвоей.
В конюшне все стойла вычищены, побелены. Короб с навозом едва заполнен, сверху щепой присыпан.
— Хранилище, как и нужник, чистят раз в месяц. Золотарь седмицу назад приезжал.
Давид зарылся руками в волосы, поражаясь переменам. Всё это было слишком хорошо, а значит, где-то должен быть подвох. Дома, во дворе и в постройках чистота, порядок, все починено, дорожки почти все кирпичом выложены. Две новые печи стоят, стекло одно вправлено. Вопрос теперь в тратах, сколько на это всё убранство серебра ушло, все же добыча в этот поход небольшая была, а с удела оброк, как правило, невелик всегда. Хорошо ещё, что, судя по зерну, год урожайный вышел.
— Добро, — кивнул он управляющему, — теперь по деньгам скажи.
Ждан почесал кончик носа.
— Все расходы у сударыни Ефросиньи записаны.
«Ну, хоть счет ведёт да не шелками закупается, и то хлеб» — решил Давид, и в глубокой задумчивости отправился завтракать. Прав игумен: такая не будет сидеть сложа руки. А где действия, там и ответственность. Умение же нести эту самую ответственность — поистине княжеская черта.
Совсем по-иному смотрел он на вчерашний разговор. Верно супруга поступила. И не важно действительно кухарка с единственной ночи понесла или нет, слухи не к чему, особенно когда у князя Владимира так и нет наследника. Что ж, каковыми не были Фросины мотивы, в итоге поступила она в интересах семьи, а это дорого стоит.
Еще не давали покоя слова игумена о суде над Фросей. Что успели не поделить брат с супругой?
За завтраком Ефросинья рассказала про траты, чем опять удивила непомерно. Как она выразилась, на свои «бабьи капризы» деньги брала из серебра, что ей матушка Фотинья на свадьбу подарила, да ресурсами села удельного обошлась. Среди «капризов бабьих» оказались печи, брусчатка, окно, прялки и утюг. Ни тебе колтов с эмалью, ни жемчуга скатного, ни посуды серебряной.
— А зеркало и слив? — спросил Давид под конец рассказа, уже откровенно веселясь.
— А этим я отца Никона озадачила, — задорно подняла супруга указательный палец вверх, — и смотрела на него грустными глазами, пока не помог.
— Знаешь, на моей памяти ты первая, кто смог озадачить отца Никона. Гордись!
— Вот ещё, он сделал всё исключительно по доброй воле, — весело фыркнула Фрося. И потом гораздо серьезней добавила: — Ты мне лучше скажи: Тиуна оставляем? У него ряд лишь до твоего приезда.
— Оставляем, дельный парень, и платье ему следует подарить из моих старых, — согласился Давид. — А теперь я хочу узнать, что за суд над тобой князь Владимир учинил в моё отсутствие?
Фрося приподняла брови, размышляя, неужели не знает сотник о случившемся? Или желает её позицию услышать? Хотя с Жирослава станется и не рассказать ничего.
Поэтому подробно поведала все, что произошло с ней в княжеском тереме, начиная от попытки тиуна Никиты напугать тёмной клетью и заканчивая тем, как вовремя появился сын боярина Ретши.
Давид выслушал с непроницаемым лицом и про измену Верхуславы, и про клевету Кирияны. Фрося, как ни старалась, так и не смогла понять, поверил ли ей супруг или нет.
Через неделю начали привозить оброк из Давидова удела. Впервые за пять лет старосты возвращались назад трясущиеся, взмокшие, да с дурными вестями. Не досчитался князь зерна, более того, из-за того, что привезённое необмолоченным было, да еще и с сором, велел оставшуюся часть мукой прислать. А за серебром с пушниной и вовсе сам поехал. Дымы пересчитал, пришлых расселил, отчего размер ежегодной выплаты на десятую часть увеличился.
Дома было принято решение часть излишков зерна продать. Позвали к себе купцов. Тиун торговался до хрипоты. В итоге с тремя из них били по рукам.
Уже вечером, когда купеческие телеги были загружены, а серебро отсчитано, один из торговых людей — Михал, тот, у которого Фрося соль покупала, подошел к хозяевам да с поклоном спросил:
— Дочь твоя крёстная Ретка накидки вяжет, я как-то видел, что она одну снесла торговцу тканями, он за неё пять кун дал, а после продал за пол гривны. Есть ли такие ещё? Я все заберу и за каждую я готов дать двадцать кун.
Фрося оторопела от такого ценника, Давид нахмурился: что там за накидки девчушка делает? Золотом что ли да скатнем расшивает?
Позвали крестницу, та поведала, что есть две шали готовые, одну довязывает, и убежала за товаром. Пока узнавали да спрашивали, Фрося пришла в себя.
— Слушай, Михал, шали тебе Ретка продаст, все три, но все же за полгривны каждую. Таких нет точно от Константинополя до Швеции. И в Новгороде ты выручишь явно больше за диковинку, поэтому не скупись, девице ещё приданное собирать.
— Да с такими руками я сам на ней женюсь! — расхохотался Михал, а зашедшая с шалями Ретка зарделась, как вишня.
Купец пощупал мягкие платки, развернул, удостоверившись, что нет ни одного повторного узора, и ударил рукой по столу.
— Будь по-вашему! Завтра за последней накидкой заеду. Эх, мечта, а не невеста!
Выложил серебро и, откланявшись, отбыл.
Давид, наблюдая всю эту сцену, лишь головой покачал и задумчиво отметил:
— Негоже княжеской крестнице за купца выходить.
Девушка снова покраснела, а Фрося мысленно порадовалась тому, что девочка маленькая ещё, рано ей о женихах думать.
Praeteritum XX
И взем мечь, нарицаемый Агриков, и прииде в храмину к сносе своей, и видев змия зраком аки брата си, и твердо уверися, яко несть брат его, но прелестный змий, и удари его мечем. Змий же явися яков же бяше естеством и нача трепетатися и бысть мертв и окропи блаженнаго князя Петра кровию своею.
«Повесть о Петре и Февронии Муромских»
Зима в Муроме искристая, морозная, пропитанная дымным запахом.
Белый бархатный снег укрывает серость улиц, оседает на крышах домов, наряжая многочисленную резьбу в шапки да сосульки. Ока, скованная льдом, притягивает всех от мала до велика. Каждый, у кого есть свободный час, хватает рукавицы, салазки, коньки[56] и бежит веселиться. Кто катается с горки, крича от счастья на всю округу, кто деревянными клюками пытается загнать увертливый кожаный мячик в небольшую лунку, а кто и вовсе засел в снежной крепости да одаривает снежками прохожих. Эггегей! Берегись! Не зевай!
Еще Муромская зима — это пиры с застольями. Вольготно гуслярам да скоморохам, им и каша, и ручки от калачей, и брага. А коли расщедрится кто на медяшку, так вообще песня веселей идёт. Какую, говоришь, спеть, барин?
У князя Владимира каждую седмицу собираются бояре, дружина, гости заезжие да мастера славные. Чарку опрокинуть за здоровье князя с княгиней да сплетни послушать. А сплетен тех, что блох у собаки.
Ефросинье зимние пиры не понравились. Шумно, еда тяжелая, мясная, непривычная, питьё только хмельное. Кругом вонь кислятиной от вспотевших тел. Даже высокий стол не всегда скатертью застелен. Раз пришли, а на столе крошки, Фрося их возьми да смети в руку, запамятовала, что здесь на пол всё кидают. Так потом месяц по городу слухи ходили, что супруга сотника, словно голодная, остатки хлебные со стола собирает. Нет, уж лучше дома с книжкой или рукоделием. Шуршит прялка, крутится колесо, тянется нить, а с нитью и песня звонкая, мастерицам на радость.
Ходит Давид на пиры один, не пропускает. Сидит, ол потягивает, не столько пьет, сколько по усам да бороде на пол сливает. Вид хмельной, смотрит на гостей, взгляд скользит, ни на ком не останавливаясь, не вглядываясь. Утомится, глаза прикроет, и неясно, то ли дремлет сотник, то ли нет.
Поздний час. Ушел князь Владимир в опочивальню, и люд весёлый понемногу расходиться начал. Среди первых откланялся боярин Богдан. После, сильно припадая на изувеченную ногу, покинул гридницу Илья-воевода. Горделиво поднялась Верхуслава, кивнула вежливо гостям и ушла к себе. Постепенно погасли светильники, смолкли гусляры. Пора и Давиду покидать княжий терем да идти к своей печи, к жене ласковой. Ан нет, сидит воин, то ли пьян упился, то ли устал от хлопот домашних, то ли жд