и расслабляющего мышцы укола.
Елисей вытер вспотевшие ладони и сделал шаг в рамку. Аппаратура подтвердила его право посетителя находиться здесь.
— Стефания Мазур расположилась во внутреннем дворе VIP-апартаментов, следуйте за подсветкой, — сориентировал его электронный голос системы.
Парень стоял, опершись на живую изгородь, и смотрел на женщину, подстригавшую можжевеловый куст, зеленые мягкие ветки устлали каменную дорожку. Вот она закончила работу и не спеша повернулась.
— Ты пришел, — произнесла Стефания одними губами, и улыбнулась. А Елисей понял, что все эти годы мать ждала и помнила его. Жила надеждой встречи.
Praeteritum XXI
По малех же днех преди реченный князь Павел отходит от жития сего, благоверный же князь Петр по брате своем един самодержец бывает граду Мурому. Княгини же его Февронии боляре его не любляху жен ради своих, яко бысть княгини не отечества ея ради, богу же прославляющу добраго ради жития ея.
«Повесть о Петре и Февронии Муромских»
Холодный колючий ветер бросал в лицо комья снега, щёки давно занемели, а ресницы покрыл иней. Руки мёрзли, несмотря на теплые рукавицы, а ноги в тонких кожаных ботинках уже не чувствовались. Кончился и горячий взвар, и каша на сале закончились и ржаные хлеба, напечённые для раздачи, только короткий зимний день никак не хотел подходить к концу.
— Сударыня Ефросинья, ты б уже в дом пошла, раздали всё на сегодня, нет ничего более, только мороз крепчает, — позвала Илта.
— Почему они не расходятся? — Фрося подняла глаза в отчаянье. — Холодно же, замёрзнут.
— А куда им идти? В нетопленной избе немногим теплее, разве что ветер не дует, за то дети орут.
Дети…Фрося вспомнила голодного, одичавшего Елисея. Что он там в супермаркете украл? Быстрый завтрак, кажется, в виде маленьких звёздочек. Первые несколько месяцев только его и ел, на остальное глядя с опаской.
Горло сдавил ком. Как всегда, воспоминания о семье пришли неожиданно, выбивая почву из-под ног. Как они там? Отец, Марго, Елисей, Иван?
— Надо достать ещё еды, раздать, помрут же, — выросшую в эпоху синтетического питания, Ефросинью каждый раз приводил в ужас вид голодающих людей.
— На всё воля Божья, — Фросины плечи укрыл тёплый плащ, — иди в дом, застудишься, завтра будет ещё хлеб, — князь Давид хмуро смотрел на площадь, с которой медленно расходились люд.
Дом…Их новым домом стал княжий терем. Серый, неуютный внутри, поделенный строго на мужскую и женскую половину. С множеством тёмных клетей и чужих людей. Усадьба Давида, как и его удел, перешли младшему брату, и теперь Юрий стал там хозяином. Князь вспомнил, как спала с лица супруга, когда он велел ей готовиться к переезду, как побелели её алые губы. Странная, непостижимая женщина… Другой бы сказали, что она княгиней Муромской стала, счастлива была б, а эта все силы истратила на то, чтоб не разреветься. И вдруг самому Давиду стало жалко и дом их уютный, и время скоротечное. Очень мало они провели вдвоём, а сейчас ещё меньше будут. Обнял он супругу и в порыве нежности предложил:
— Хочешь, оставайся здесь. В этом доме матушка моя жила, покуда отец в Муроме правил.
— Нет, — Фрося медленно покачала головой. — Не дело так. Дом не там, где перина и ковёр, дом рядом с теми, кто дорог.
Давид задохнулся, не в силах совладать с воздухом, выпущенным из лёгких.
— Дворовых бери, кто пойти захочет.
Так и переехали в новые, негостеприимные хоромы. И в первый же день случился шум. Фрося категорически отказалась заселяться в свои отдельные покои. Многочисленные дочери боярские, приставленные к княгине для порядка, стенали на все голоса, что не положено, соромно, словно крестьянам, на одной кровати спать, в одной мыльне мыться, но Ефросинья была непреклонна. Донесли князю, но на того столько дел свалилось, что он на жалобы боярынь лишь рыкнул, что домом княгиня занимается, с ней и вопросы все решать надобно. Бабы не успокоились и нажаловались митрополиту. Епископ пообещал поговорить с гордой княгиней.
— Сударыня Ефросинья, что ж ты супруга своего позоришь? — строго вопросил священник после литургии. — Или не знаешь, что «Добродетельная жена — венец для мужа своего, а позорная — как гниль в костях его[60]».
Фрося удивленно подняла бровь: редко когда митрополит Муромский разговаривал с ней. Знал, что у четы княжеской свой духовник есть.
— В чем же позор мой, владыка?
— Не помнишь ты места женского. Не желаешь целомудренно ждать супруга своего. Делишь с ним одр каждую ночь, в блуд вгоняя.
Если бы не почти три года, проведенные в этом странном, диком времени, Фрося, пожалуй, и наговорила бы много лишнего от шипящего «Наша постель — не ваше дело» до ехидного «Неужто пустое ложе меньше в блуд вгоняет, чем законной женой занятое»? Но спасибо отцу Никону и урокам его, не дал опозориться. Поэтому Ефросинья подавила полыхнувшую ярость, пониже склонила голову и, пряча хитрую улыбку, произнесла:
— Апостол Павел сказал: «Каждый пусть пользуется своею женою. И не стыдится, но входит и садится на ложе днем и ночью, обнимает мужа и жену и соединяет их друг с другом, не лишая друг друга, точию по согласию»[61]. А Иоан Златоуст добавил: «Ты соблюдаешь воздержание и не хочешь спать с мужем твоим, и он не пользуется тобою? Тогда он уходит из дому и грешит, и, в конце концов, его грех имеет своей причиной твое воздержание. Пусть же лучше он спит с тобою, чем с блудницей». Кто я такая, владыка, чтоб противиться божьим законам и мужам учёным? Как смею я не счастливить супруга своего и не исполнять первое предназначение моё как жены? И отчего же смирение моё позором считается?
Митрополит на это лишь кашлянул, благословил княгиню на скорое появление чад, на чём и посчитал разговор оконченным и свой наставнический долг исполненным. Искренне порадовавшись про себя, что исповедует княгиню игумен Борисоглебского монастыря.
Таким образом это маленькое сражение было выиграно, и одрина Давида оставлена за супругами. Остальными делами Ефросинье приходилось заниматься на женской половине, в светлице. Однако дочери и жены боярские не успокоились и понесли своё возмущение домой, рассказывая про то, как ведьма на мужнином ложе косы чешет, волосы скручивает, сминает да перину князю ими набивает. Тот всю ночь крепко спит, а она вороной по Мурому летает да в чужие окна заглядывает. А думные мужи и рады навету. Гуляют слухи по городу, словно ветра зимние. Слушает люд, крестится, да не знает, верить али нет. Вон она, княгиня, каждую заутреннюю в церкви стоит, пол под ней не дымится. А как голод настал, первая, кто хлеба раздавать стала. Тем не менее бояре на очередном совете собрались да поставили князю вопрос ребром: мол негоже княже с женой-ягой жить, не по статусу. Времена волхвов прошли.
Давид смотрел на думных старцев и только диву давался. Князь Владимир почил, отец Никон болеет, в Муроме голод, в казне пусто, а они против женщины воюют. Что ж тут скажешь, нашли главную из проблем.
— Верно вы говорите, мужи Муромские, не при волхвах живём, так чем вас жена венчанная не устраивает? И не надо мне про ведьмовство тут баять, каждый из вас Ефросинью в храме на причастии видел. Так чем она негожа вам?
— Безродная девица ниже тебя стоит, — боярин Позвизд медленно поднялся с лавки, остальные закивали, соглашаясь. — Много дочерей достойных в Муроме есть, но ты нашёл в рязанском лесу бортникову дочь и живешь с ней, как с ровной.
— Безродная, говоришь? — Давид нехорошо улыбнулся. Хотел было напомнить, как в начале позапрошлого лета, княжий тесть громче всех кричал, что обет, перед Богом данный, исполнять надо. Хотел, но не стал, ибо понимал, отчего соловьем пел боярин тогда и почему волком воет сейчас. Слабую да тихую Ефросинью, из светлицы нос не кажущую, они бы ещё терпели, но почуяли в ней опору княжескую и вздыбились. Однако Давид отдавать супругу свою на растерзание был не намерен. Понимал, что стоит хоть раз показать слабину, и будет не князь Муромский, а Петрушка.
— Ты, боярин Позвизд, видать забыл, что отец твой вёсельником[62] был и грамоту свою получил от отца моего за подвиг ратный, так что не тебе родом кичиться. Да и половина дочерей ваших — приплод от рабынь да холопок, неужто считаете, что ровня они мне? Да и кто из них хотя бы грамоте обучен, а? Али мной править хотите через кукушку ночную?
Бояре, не ожидавшие такой отповеди, молчали. Позвизд, не получив поддержки, сел. Давид оглядел всех хмурым взглядом, а после крикнул холопу, что у дверей стоял:
— Ефросинью сюда приведи. Быстро!
Слуга поклонился и выскочил вон. Через несколько минут Фрося стояла посреди гридницы и смотрела на злого, как вепрь, Давида. Однако злость князя направлена была не на неё. Оглядела всех, поклонилась, коснувшись рукой пола.
— Здрав будь, княже. Звал?
— Да. Будь добра, напомни мужам Муромским, кем была великая княгиня Ольга?
Фрося вопросительно подняла брови: прошлой зимой они как-то разговаривали на эту тему. Ефросинья рассказала различные предположения ученых на этот счет, а супруг поведал легенду, которая передается у них из поколения в поколение. Не эту ли сейчас историю просит рассказать князь? Давид медленно опустил ресницы, подтверждая.
— Девица Хельга была варяжского племени, — Фрося с первых слов заставила свой голос звучать ровно и уверенно, так, словно она сейчас не перед боярами в гриднице стоит, а лекцию читает, — Родилась она в деревне Выбуты Псковской земли, а занималась тем, что переправляла путников на ладье через реку Великую. После замужества с князем Игорем стала княгиней Киевской Ольгой, а после — правительницей земель Русских при сыне своём Святославе.
— Верно ты всё сказала. Уяснили мысль мою, бояре? — Давид обвёл всех взглядом, а после повернулся к слуге и велел: