Закричал народ, заулюлюкал, шапки в небо побросал, наконец угомонился, и на помост поднялся первый купец. Рассказал кратко, кто он и откуда, какой товар привёз, уплатил пошлину да получил из рук княгини грамоту на право торговли. Фрося отметила, что у неё даже руки не дрожали, когда она ярлык вручала.
Боярин Ретша скрипел зубами. И дёрнул его черт прийти вчера к этой брыдливой бабе да сказать про торг. Сам же ей в руки такого журавля передал. А ведь раньше он с купцов подати брал да грамоты, князем Владимиром подписанные, выдавал. И денежка лишняя текла, и почёт с уважением. А теперь что? Ничего. Стой да парься весь день в бобровой шубе. Хоть бы лавку поставили. А кто виноват? Боярин Позвизд виноват. Давай, говорит, осрамим на весь город баламошку лесную, глядишь, князь сговорчивей будет. Вот Решта, дурень, его и послушал, но вышло наоборот всё. Зимой княгиня хлеб раздавала, весной — грамоты. Люд любит супругу Давыжую. Плохо дело. Ой плохо.
Пока предавался унынию боярин Ретша, на помост поднялся новгородский купец Михал.
Он поклонился, произнес речь приветственную и подал княгине небольшой, искусно сделанный сундучок.
— Матушка — сударыня, позволь преподнести тебе подарок. В знак благодарности и как символ дружбы.
Ефросинья кивнула и одарила купца легкой улыбкой, вспоминая, как пару лет назад они удачно помогли друг другу. Однако стоило ей открыть ларец, как улыбка тут же сошла с её лица, а сердце замерло.
Из влажного песка проклёвывались пять зелёных ростков: плотных, плоских, заостряющихся кверху. Эти побеги она не могла бы спутать, даже если бы очень захотела. Не удержалась и смахнула пальцами песок с одного из растений, тут же наткнувшись на шероховатую коричневую луковицу. Перед ней были тюльпаны.
Купец нахмурился, глядя на то, как побелела княгиня, на то, как очертились её скулы. Не такой реакции он ждал на свой подарок и теперь судорожно мял войлочную шапку в руках, не зная, куда деться от пристального взгляда, выискивающего у него что-то на лице.
— Тебя кто-то надоумил сделать этот дар? — спросила Ефросинья вроде спокойно, но стеклянный звон в голосе скрыть не удалось.
Михал вновь поклонился, медленно, спокойно, с достоинством, понимая, что сейчас от его ответа зависит гораздо больше, чем право торговать в Муроме.
— Сударыня, — начал он, — в свой прошлый приезд сюда я слышал рассказ одного из воинов, о том, что в доме твоём девичьем была печь, изрисованная красными цветами, похожими на мак, не успевший раскрыться. Подивился я тогда искусству твоему, да и позабыл до поры до времени. Удачно расторговавшись, я решил посетить далекую и удивительную Персию. На вырученные деньги купил пушнины, мёд и отправился вниз по Волге. Через много месяцев прибыл в богатую и дивную страну, в которой не бывает зимы.
В несколько дней распродал всё добро, купил шелка́, специи, листы красные[68] и отправился домой. Вот тогда-то, на обратном пути, я и увидел поле, усеянное цветами невероятной красоты. И вспомнил о тебе, княгиня. А потом одинокий пастух, что следил за отарой, сказал, что цветы называются тюрьпаны, и поведал мне легенду своего народа. Говорят, что когда-то давным-давно, их царь Фархад влюбился в простую, но прекрасную девушку Ширин. Еще говорят, она была предназначена ему самим Господом. Супруги были счастливы вместе, но счастье их длилось недолго. Поданные окружили их сетями из зависти, лжи и сплетен.
Голос его набрал силу и теперь был хорошо слышен на всю площадь. Шепотки и пересуды стихли. Каждому было интересно послушать, какую быль привез купец из далекой страны. Михал же продолжил:
— В один, сокрытый тучами день царя обманули, сообщив, что его любимая погибла, и предложили другую жену. Но лишь услышав о смерти своей суженой, правитель направил своего коня со скалы и разбился. Там, где упали капли его крови, тут же распустились алые бутоны, а где слезы Ширин, оплакивавшей своего мужа, — белые. С тех пор везде, где растут тюрьпаны, люди помнят, что нельзя идти против человеческой любви и божественной воли.
Ефросинья на лишнее мгновенье задержала опущенные веки, показывая, что она поняла и приняла ответ купца, а ещё то, что она оценила его находчивость. Это ж надо так, одним рассказом, и народ потешить, и княгине выказать свою поддержку, и упрекнуть особо говорливых в пагубности сплетен.
— Благодарю тебя. Очень грустную историю ты рассказал, но своим подарком порадовал. Эти тюрьпаны будут высажены на княжеском дворе, чтобы каждый, кто приходил, помнил легенду, рассказанную тобой. Даю тебе разрешение торговать в Муроме. После оплаты пошлины переговори с тиуном моим, я желаю быть первым твоим покупателем.
Михал выдохнул, пряча в бороде улыбку, и отошел к княжескому тиуну. На сегодня он был последним купцом, пришедшим за ярлыком. Однако ещё оставались судебные дела. Княгиня подозвала к себе мечника и спросила, какие будут. Тот сверился с записями и отчитался:
— Спор из-за межи, убийство татя, жалоба на вдову, что давала в долг без свидетелей, спор о беглом холопе и жалоба на мельника о краже муки.
Фрося кивнула, давая понять, что услышала. Да, как и говорил Илья, дела будут не из лёгких. Всё верно: простые решали старосты или тот же воевода мог виру взять за драку в корчме или воровство доказанное. Однако как ни настраивалась княгиня, но всё рано не ожидала, что суд произведёт на неё такое впечатление. Да, она знала статьи Русской правды, но это оказалось полбеды. Надо было понять, какую и в каком случае применить, а еще разобраться, к какому социальному статусу относятся стороны. Обманывают ли они или говорят правду. И если с гражданскими делами было ну хоть сколечко понятно, то от быстроты уголовного разбирательства просто волосы дыбом вставали.
— Этот тать ночью забрался в подклеть, я его вилами и проткнул, — хмурый дубильшик переминался с ноги на ногу.
— Княгиня, когда вора нашли, руки у него были связаны за спиной, — четко отчитался молодой сыскарь.
— Так я его не насмерть проткнул, он живой был, потому и путы накинул. Чтоб не убёг.
— А раны почему не перевязал? — уточнила Фрося.
— Так зачем татю-то? — искренне удивился дубильщик.
Толпа, словно зрители шоу, засвистела, заулюлюкала.
— Померший-то Шило — отступник, он по домам не ходил, все чаще на базаре тёрся. Резану[69] наточит, домой приходишь — в калите дыра, а денег нет, — подал кто-то голос.
— Так ты, мимозыря, в мошне носи или за пазухой, не порежут тогда, — выкрикнул другой.
Фрося думала, что хорошо бы разобраться, как оно на самом деле было. Спросить жену дубильщика, поузнавать, чего это карманника понесло в дом. Выяснить, как это так хозяин лихо умудрился через пол вилами заколоть вора. Много вопросов было у Фроси, но сзади кашлянул Илья, и княгиня вздёрнула руку кверху, призывая к молчанию.
— В законе сказано, если хозяин убьёт вора на своём дворе, или у клети, или у хлева, то так тому и быть, но если продержит до рассвета, то вести его надо на княжеский суд. Если же хозяин убьёт вора, но люди видели, что он был связан, то платить за него полную виру[70]. Мастер признал, что убил вора, сыскарь показал, что вор был связан. Потому решение моё таково: взять с дубильщика Сбыни пять гривен, как за убийство холопа.
Площадь загудела, обсуждая решение. Илья склонился к уху и тихо произнёс:
— А ведь он сказал, что сначала проткнул, а потом связал, но не наоборот.
— Знаю, — Фрося скривилась. — А у тебя есть лекарь, который осмотрит умершего и скажет, рана была смертельная или нет? Руки связал кожевенник татю до того, как проткнул вилами или после? Или может пусть сыскарь поспрашивает на подоле, отчего это карманник вдруг работу сменил?
Илья крякнул.
— Эка, какие мысли тебе в голову приходят, княгиня. Ладно. Понял, обговорим после.
«Отмыться бы ещё после от таких решений», — с грустью подумала Фрося, слушая следующего жалобщика.
К концу дня голова напоминала медный котёл, а глаза отказывались смотреть прямо. Княгиня искренне радовалась последнему делу. Вину мельника подтвердили несколько мужиков из разных сёл. Двое даже принесли мешки. В одном вперемешку с мукой был мел, а в другом — сухая известь. Уточнив у крестьян, что никто не пострадал, она взяла с мельника виру как за кражу и повелела ущерб мужикам возместить в полном объеме деньгами или мукой. Писарь записал решение, и Ефросинья уже поднялась, собираясь откланяться и ехать домой. Но тут, расталкивая люд локтями, из толпы выбрался взмыленный, взъерошенный мужик в дорогом шерстяном кафтане, который был покрыт копотью и сажей. Он сорвал шапку с головы и бухнулся на грязную, заплёванную ореховой шелухой землю.
— Смилуйся, государыня! Накажи поджигателя!
Фрося нахмурилась, рассматривая жалобщика и потянула носом. Через смрад весенних стоков и немытых тел шел едва уловимый запах гари, явственно отличимый от дымного, печного, коим с начала осени пропитывался город.
— Говори толком, не медли! — приказала она, сама панически соображая, неужели, пока они тут сегодня на площади суд вершат да купцов привечают, кто-то поджог замыслил.
— Твой емец[71] спалил мою лодку и амбар с добром! — мужчину било крупной дрожью, он обнял себя руками. — Мы с сыном на двух лодках из Чернигова торговать пришли чечевицей да горохом. Так вот ирод все добро с одной лодки сжег, и амбар, где у меня люди лежали!
Фрося похолодела от ужаса. Что это? Месть? Ссора? Помешательство?
— Люди живые были? — спросила она вроде тихо, но на площади было такое безмолвие, что её вопрос услышали даже в дальних рядах. Мужчина замялся, не торопясь отвечать. Ефросинье это сильно не понравилось. Было предчувствие чего-то очень-очень нехорошего.
— Мертвые они были, — раздалось уверенное с другого края площади. Народ расступился, и Ефросинья увидела светловолосого мужчину с лицом, испещрённым множеством мелких круглых шрамов. На груди темно-серой свиты, небрежно расшитой красными шерстяными нитками, виднелась серебряная подвеска со княжьим знаком. Мужчина ткнул пальцем в купца, и зло бросил: