Эмоциональное выгорание
М. К. После десяти, иногда пятнадцати лет общей жизни муж и жена все же привыкают друг к другу. Это происходит естественным образом, без чтения психологических пособий, само собой. Мы обсудили ситуацию, когда супруги, как им представляется, исчерпали друг друга, но как выяснилось – это иллюзии, не исчерпали, а подчинились сочиненному в соавторстве сценарию. Существует еще одна проблема, даже не «надоело», не «скучно», а «больше не могу». Кажется, это называется эмоциональное выгорание? Когда кончились силы. Вообразим себе сцену. Она входит в дом. Уже не ранний вечер. Никто не идет к ней навстречу, все заняты. Сын, подросток одиннадцати лет, в наушниках перед компьютером, он ничего не слышит; дочь, старшая сестра, перед айпадом, ей тоже ни до чего; в их комнате жуткий беспорядок – тетрадки, одежда, носки, в сто лет не мытом мутном аквариуме грустно плавает некормленая черепаха. В другой комнате муж лежит перед своим лэптопом, он тоже… устал. Они, впрочем, поужинали, голод не тетка, сварили сосиски и макароны; в раковине гора немытой посуды. Посудомоечную машину – ее давнюю мечту – просто негде в этой кухне разместить. И только любимый пес, лабрадор по кличке Багратион, радостно скулит и прыгает на нее, наконец-то с ним погуляют! Что она чувствует? «Всё! Больше в этом доме я находиться не могу! Я должна отдохнуть! Уехать! Я должна сейчас же, немедленно покинуть это собрание людей. И зверей».
Понятно, что это эмоциональная реакция, и можно сказать, как вы не раз в подобных случаях говорили, что такие сцены долго готовятся, годами, что это лишь конечная станция длинного пути. Но именно на этой станции я хочу выйти и спросить: когда человек понимает, что он больше не может всё это выносить, насколько он должен себе верить? Надо ли быстренько собрать чемоданчик и уехать на три дня в санаторий? Или следует уехать вообще навсегда?
Т. Б. Думаю, верить себе надо всегда. Кто же лучше нас самих знает, в чем мы нуждаемся? Но почему – уехать навсегда? Что именно так непереносимо?
М. К. Как что? Что этому человеку никто особенно не рад, что он в сущности вытеснен из этого пространства, ему нет в этом доме места, что к нему относятся потребительски. И от всего этого вместе он страшно устал. Поэтому хочет выйти хотя бы ненадолго, набраться сил.
Т. Б. Вы сразу несколько вещей отметили. Во-первых, что человек вытеснен, ему нет места. И следуя логике вытеснения, которой он, по-видимому, не сопротивлялся, ему больше ничего не остается, как выйти за пределы того пространства, из которого его вытесняют. Поскольку отступать больше некуда…
Вторая мысль – человек устал. И он хочет выйти, чтобы набраться сил, отдохнуть. А что он устал делать?
М. К. Служить ближнему своему!
Т. Б. А-а, это тот самый «метод создания семейного счастья», про который вы говорили, начав беседу о супружестве… Служить ближнему. А что это значит? Исполнять свои обязанности, не давая себе возможности отдохнуть? Так истощился он. Сил не осталось ни капельки. Многие люди разрешают себе передохнуть, только будучи доведенными до крайней степени изнеможения. А если еще есть силы шевелиться, то отдыхать не имеют права. Такая у них установка. И окружающие вовсе не деспоты. Они, может, даже призывали его отдохнуть, остановиться, поберечь себя. А он, как заведенный, все «служил» и «служил». За таким вариантом самоэксплуатации обычно стоит какой-то психически ощущаемый дефицит, какая-то скрытая беда.
Но, может быть, близкие действительно воспринимали его как прислугу? Тогда почему он на это соглашался? Возможно, окружающие не видели его усталости, потому что невнимательны к нему, а может быть, потому, что он скрывал свою усталость? Но кто должен следить за степенью его усталости? Иногда люди доводят себя до полного истощения сил умышленно, хотя и не вполне сознательно, чтобы сказать: «Вот, посмотрите, до чего вы меня довели!» Как ребенок, который, обидевшись, думает: «Вот заболею, и лучше даже умру – будете тогда знать!» Может быть, окружающие и пытались облегчить его ношу, но он отказывался, говоря: «Нет-нет, я сам!» Потому что не может доверить ничего никому. Он всё сделает лучше других! А если и не лучше, то некого будет винить, если что не так.
М. К. Ну, или ему просто трудно принимать чужую заботу и помощь, не привык.
Т. Б. Возможно. Но это всё из разряда психологических игр и не имеет отношения к служению.
Но что же это такое – служение? И чем оно отличается от службы? И в том, и в другом случае человек как бы себе не принадлежит. Но разница всё же есть. Служение – бескорыстно. Служба должна быть оплачена. В служении человек не ищет награды, хотя и бывает вознагражден, причем главная его награда – удовлетворение от исполненного долга.
В семье есть много обязанностей, которые люди либо берут на себя добровольно, либо вынуждены их исполнять, потому что «деваться некуда». В последнем случае вполне возможно, что исполнять их они будут так, как солдат в карауле, мечтающий о дембеле, – внутренне отсутствуя. И никакое это не служение, а служба, от которой нет ни радости, ни удовлетворения. И вот еще что важно. Если служение добровольное, то заботиться о себе человек должен сам. А если жена берет на себя подвиг служения ближнему добровольно, а при этом считает, что те, кому она служит, должны заботиться о ее самочувствии, то на ее претензии окружающие вполне резонно могут заметить: «Ты сама на себя все это взвалила! Мы тебя не просили!»
Но вернемся к тому, с чего мы начали.
Ситуация, которую вы описали, заканчивается уходом, а до этого имела место другая стратегия поведения в конфликте – подавление. Помните? Человека давно что-то не устраивало, но он делал вид, что всё в порядке. А больше делать вид не может. Подавление всегда заканчивается либо взрывом, либо уходом – тихим или с хлопаньем дверьми.
Но почему человек не высказывал своего недовольства раньше?
М. К. Например, потому что не хотел ссориться, боялся испортить отношения. Был уверен, что так и надо, и честно «нес свой крест», считая, например, что живет, как требуется, проявляя терпение, смирение, кротость… И действительно же терпел!
Т. Б. Боялся испортить отношения и потому терпел. До последнего, пока хватало сил… Поэтому протест – «Не могу так больше!» – бывает часто очень неожиданным для окружающих. Муж мог давно подвинуться, пойти навстречу, если бы знал, что происходит в душе у доведенной до крайности жены.
Но эмоциональное выгорание – это не совсем «не могу больше!». Этот термин употребляют тогда, когда имеет место отсутствие чувств. Человек перестает чувствовать то, что чувствовал раньше – любовь, нежность, сострадание. Они были, но «выгорели». Человек функционирует – то есть всё, что положено, делает. Помыл, приготовил, убрал. Отвел-привел. Выслушал. И даже по голове ребенка погладил, потому что хорошая мать должна так делать. И даже сказал: «Ты у меня молодец». Но ни капельки душевной теплоты в это не вложил. Жена может исполнять свой супружеский долг так же без всяких чувств – сказано же: «Не уклоняйтесь друг от друга» и «тело жены принадлежит не ей, а ее мужу». Конечно же, апостол устанавливал симметрию – что и муж не хозяин своего тела, оно принадлежит жене. Но как пользоваться этим принадлежащим ей телом, она не знает. Отвернулось к стенке и храпит…
Эмоциональное выгорание – это состояние истощения, паралича наших сил, чувств и утраты радости по отношению к жизни.
М. К. Вот-вот, и я про это!
Т. Б. Знаете, явление эмоционального выгорания первоначально было замечено у людей помогающих профессий – врачей, священников, сестер милосердия.
М. К. Психологов, психотерапевтов…
Т. Б. Да, и у них тоже. Но в наше время эмоциональное выгорание все чаще случается с людьми в отношениях с близкими, в семье.
Женщина, полная благих намерений служить ближним, через какое-то время может обнаружить, что у нее нет сил, чтобы исполнять то, что взвалила на себя сама. Требования окружающих, которые раньше она исполняла с легкостью, теперь кажутся ей чрезмерными. Всего для нее слишком много. При одной только мысли, что завтра всё начнется сначала – снова нужно вести ребенка в сад, готовить обед, у нее возникает чувство усталости. Ее чувства выгорели до горсточки пепла. Она не только не способна любить, но и перестала чувствовать себя – как будто она машина, робот.
Для последней стадии процесса эмоционального выгорания характерен «синдром отвращения» – человек испытывает отвращение ко всему. Он полностью сломлен. Он заболевает – телесно и психически, переживает отчаяние, но все равно не может перестать функционировать и остановиться. Смерть может казаться ему единственным выходом из этого замкнутого круга. При этом часто людям удается скрывать от близких свое состояние, и лишь когда они уже не могут больше жить, они пытаются что-то сделать для своего спасения.
Эмоциональное выгорание можно понимать как особую форму экзистенциального вакуума. Это страдание от чувства пустоты и отсутствия смысла. Следуя за кажущимся смыслом, мы не можем быть эмоционально вовлечены в то, что делаем, и механически исполняем свой долг. Эмоциональная вовлеченность и удовольствие от того, что человек делает, защищают его от выгорания, несмотря на усталость.
Если я не могу подарить свое сердце тому, что я делаю, то я неизбежно отсутствую там, где нахожусь. Если я слушаю кого-то, а думаю при этом о чем-то своем, я обманываю этого человека. Он думает, что я здесь, с ним, а фактически меня нет. И наше общение выхолащивается. И это приводит к утрате отношений и к несоответствию самому себе. И если я не присутствую сердцем в каком-то деле, не только это дело не имеет для меня ценности, ценность утрачивает также моя жизнь.
Выгорание – это такой счет, который нам выставляют за долгое отчужденное отношение к жизни, за жизнь, которая не является по-настоящему моей.
М. К. Ничего себе. Жизнь, которая не является по-настоящему моей! То есть я во что-то верю, верю, что нужно быть хорошей матерью, растить шестерых или двоих своих детей, оставаться верной любящей женой, не огорчать своего мужа, быть во всем ему доброй помощницей, другом, любовницей, наконец. И всеми силами стараюсь жить по своей вере. Быть и такой, и эдакой. А потом оказывается, что эта жизнь не моя. Что мое – это, предположим, танцы? Я же с детства любила танцевать. И значит, надо было вообще никого не рожать, а становиться танцовщицей кордебалета, тогда и никакого эмоционального выгорания бы не настало? Как страшно жить!
Т. Б. Да нет. Если рожала, потому что хотела, если наслаждалась своим материнством, а не делала то, что «положено» делать, чтобы быть хорошей матерью, то всё в порядке. А танцевать можно и с детьми. И семейный «кордебалет» организовать можно! А вот если я варю щи, глажу пеленки, а сама думаю о том, что вместо этого могла блистать на сцене, то точно – живу не той жизнью. Не своей.
М. К. Признаем: даже живя своей жизнью, можно очень устать. Вопрос. Откуда все же взять силы? Как освежить свои чувства, эмоции?
Т. Б. Ну если человек оставляет ту же самую стратегию – служить изо всех сил без продыха, то это тупик, как в ситуации, которую вы описали. А если остановиться – может, получится найти источник где-то на стороне. Пополнил, принес в семью – отдал. Принес – отдал. Где взял? А где смог. Поехал в санаторий, отдохнул, поднакопил силенок. Можно дальше лямку тянуть. Пошел в фитнес – взбодрился. Стал в храм ходить, молиться – «Господи, помоги!»
Но если эмоциональной отдачи, удовлетворения от служения нет, то качать в одну сторону никаких сил не хватит, это бездонная бочка… Значит, что-то в самой системе отношений – к близким и к самому себе – глубоко неправильно. Ложная жертвенность, например, берущая начало в желании быть хорошей. Ложное понимание служения. Отрицание себя. Отсутствие или забвение собственных интересов, заполнение пустоты и бессмысленности жизни. Мотивов такого поведения много. Но если систему не изменить, истощение случится.
М. К. В какую сторону изменить? Всё же выгородить свое пространство на территории семьи, сказать: а вот здесь моя площадка, здесь мое личное время, мой покой, и никто, пока я принимаю хвойную ванну, – да, полтора часа, и что? – так вот, ни один из вас не трогает меня, не стучится, не плачет, не подвывает под дверью. Так?
Т. Б. Нет, перемена заключается в том, чтобы сказать: «Я взяла на себя непосильную ношу – служить и ничего не требовать для себя. На самом деле я тоже хочу получать. Внимание и заботу. И вы мне тоже должны! Не только я вам». Потому что если эта территория, которую я пометила как свою, она для того только, чтобы забиться в нее, как в нору, отдышаться и снова выйти на служение, то это всё та же стратегия. Просто теперь не нужно выходить за пределы семьи, чтобы отдышаться. Направление перемены в том, чтобы процесс отдачи энергии перестал быть односторонним. Чтобы не только давать, но и брать.
М. К. Но как брать – от детей, от малышей особенно? От мужа, он тоже как дитя, поскольку муж у нас, в смысле в России, тоже инфантильный пошел. Взрослеет годам к сорока двум. Может, сразу за стареньких выходить? Идея!
Т. Б. От детей получать удается, если мы умеем уловить границу наших возможностей и не делаем больше, чем можем в данный момент. Мы не останавливаемся часто именно из-за этой идеи «служения». Или идеи «хорошей матери» – хорошая мать должна поступать так-то и так-то. Ведь по законам формальной логики естественным является вывод – если я не делаю так, как положено, то я плохая мать. А кому же хочется считать себя плохой?
Но если я не слежу за уровнем заряда своей энергетической батареи – по аналогии с мобильным телефоном, – то могу остаться в нужный момент без связи с миром. И если моя внутренняя батарейка разрядится, я лишу близких моего тепла. Лишу их любви, в которой они нуждаются. Поэтому именно из-за любви к ним я должна быть внимательной к сигналам своей внутренней обесточенности, чтобы вовремя обеспечить подзарядку. Должна остановиться. А если я делаю столько, сколько могу, а не «через не могу», то я в состоянии и любоваться своими детьми, и играть с ними, и шутить. И веселее проводить время. Ведь в отношениях с детьми есть не только долг, там есть и радость. Но и для радости должны быть силы.
А с мужем дело обстоит, с одной стороны, проще, потому что ему можно сказать – я больше не могу так жить. Устала. Он, конечно, может этого не услышать…
М. К. Или не понять. Или не согласиться – чем ты лучше? с какой стати ты устала? А я? Ты посмотри, сколько делаю я!
Т. Б. Да, он может не понять или не захотеть понять, ведь чтобы стало по-другому, он тоже должен измениться. А любая перестройка – энергетически затратное дело. Где же взять энергию, чтобы изменить семейную систему?
Можно извне, если люди проходят семейную психотерапию. Тогда добавочная энергия – от психотерапевта. Он добавляет свою энергию к той, которая есть у пары, пришедшей, чтобы изменить свою жизнь. У них есть желание измениться, а значит, есть и энергия, но она движется по рельсам, заданным сложившимися отношениями. Внешней энергии для изменения траектории движения может требоваться немного, просто терапевт знает, в какой точке ее надо приложить.
Или изнутри системы, когда жена, доведенная до отчаяния, говорит: «Не могу-у больше!!!» Тогда система может измениться от энергии протеста. Откуда взялась эта энергия у тихой, безответной, измученной женщины? Она взяла ее из того «резервуара», из которого мы берем энергию, когда речь идет о жизни и смерти. Ту энергию, которая позволяет сделать прыжок отчаяния через пропасть.
К сожалению, чаще всего этим «Не могу больше!» дело и заканчивается. Всё остается как прежде. Ведь женщины, которые «служат», обычно не умеют брать.
М. К. Брать… Да ведь это тоже не просто, особенно если брать не очень привык. Как брать? В какой форме? Тем более что многого-то и не надо. Вот в чем грусть. Не надо многого. В моей нарисованной выше картинке – придуманной, конечно, но, как мне кажется, придуманной похоже, – всё, что нужно было, это выйти из комнаты. Выйти к маме, жене в коридор, улыбнуться. Подхватить сумки, помочь раздеться. Может быть, обнять. Тогда и невымытая посуда оказалась бы не так страшна, и беспорядок в комнате – всё померкло бы, все печали перед лицом этой встречи пришедшего домой усталого человека. Но все мы знаем, и я в том числе, как невероятно трудно иногда совершить это элементарное мышечное усилие, просто поднять себя с дивана. А совершив его, еще и разозлишься – ты же не хотел вставать! Но никто, конечно, не оценил, как ты старался. И все-таки это уже шаг. И немалый! Почти без иронии говорю. Мышечное усилие! Но бывает и на меньшее, на слово доброе, нет у супругов сил. Просто слово. Легкое шевеление губ и языка. Произнести от сердца «Милый», «Милая». Всё! Видите, я всё о том же. Семейная жизнь – это усилие, иногда элементарное.
Т. Б. Странно всё же это, вам не кажется? Элементарное усилие, легкое шевеление губ – и то человеку не под силу! Ребенок, которому так свойственно радоваться приходу мамы и бежать ей навстречу, должен приложить усилие, чтобы ей улыбнуться, ее обнять. А приложив его, злится – как будто его заставили это сделать!
Придется сделать отступление от темы, чтобы поговорить о том, как еще люди отбивают охоту общаться друг с другом.
Все мы проходили в школе теорию условных рефлексов. Но, видимо, плохо ее поняли. А жаль. Потому что открытые Павловым законы, такие же непреложные, как законы физики, лежат в основе всех ситуаций обучения. Суть этих законов заключается в следующем. Если я делаю что-то и получаю в этот момент удовольствие, я буду стремиться это действие повторить. А боль, страх или любые другие неприятные эмоции, совпавшие по времени с моими действиями, приведут к тому, что я буду стараться таких действий избегать. Реакцию страха и избегания можно сформировать практически на любой нейтральный или даже изначально позитивный стимул.
В жизни мы используем отрицательное подкрепление, сами того не подозревая. А потому получаем вовсе не тот результат, на который рассчитывали. Вот ребенок пришел из школы радостный и хочет рассказать маме, что он увидел во дворе. Ворона гналась за собакой! Но мать встречает его грозным окриком: «Ты почему так задержался? Суп давно остыл!» И радость от встречи с матерью отравлена. На следующий день ребенок «почему-то» опять задерживается. Он помнит, что мама была недовольна его опозданием, и хочет избежать ее гнева, но ноги «не хотят» идти быстрей. И снова та же история – грозная мама на пороге! «Еще раз задержишься неизвестно где – выпорю!» Его приход домой и встреча с мамой получают не положительное, а отрицательное подкрепление.
Конечно, не всегда мать ведет себя так грубо, как в ситуации, которую я описала. Придя домой усталая с работы, она может просто холодно посмотреть на сына, вышедшего ей навстречу, увидев его грязные ботинки посреди прихожей или куртку, брошенную на пол. Может спросить: «Ну, и сколько двоек ты сегодня принес?» или «Опять проторчал у телевизора весь день?» И если это повторяется, ребенку будет требоваться усилие, чтобы выйти навстречу маме.
М. К. Но вернемся к возможности изменения ситуации.
Т. Б. Какой? Отношений с мужем, зашедших в тупик из-за идеи служения? Знаете, есть такой образ: муж – это дерево, растущее посреди дома. И с этим нельзя не считаться – оно занимает много места, на него натыкаешься всякий раз, когда хочешь пройти через середину комнаты. Но если жена считает, что ее долг поливать и удобрять это дерево и вжиматься в стены, чтобы у дерева было больше места куда расти, то это одна ситуация. А если она может посидеть под сенью этого прекрасного дерева, прислониться к нему, опереться на его ствол, когда она устала, вкусить плодов, растущих на его ветвях, – это совсем другая история. И мне думается, что изменяться надо в эту сторону. Потому что если мы начнем на этой поднявшейся изнутри энергии протеста встречное движение – отвоевывать свое пространство, стремясь к компенсации по принципу «Теперь я буду деревом! Я буду здесь расти, а ты должен меня обслуживать!» – мы продолжаем строить отношения исходя из идеи служения, в которой слагаемые просто меняются местами – один все равно должен служить другому.
Мне думается, что идея служения часто бывает неправильно понята, извращена. Служение есть на самом деле естественное проявление любви, а когда любви нет, люди пытаются замаскировать ее отсутствие ревностным исполнением своего долга. Обязанностей, за которыми они прячутся, чтобы скрыть, в первую очередь от самих себя, что любви нет. Что они не удовлетворены отношениями, что супруг их раздражает. Это вообще-то обычное дело в отношениях – скрывать истинные чувства. Но может быть лучше, правильнее любить своих близких, а не служить им? Потому что когда любишь человека, делаешь для него все, что можешь. И с радостью. И делать больше, чем можешь, не требуется. А когда любви нет, то и служить, в общем-то, не удается.
И можем ли мы любить ближних, если не любим себя? Ведь о том, что это связанные вещи, напоминает нам заповедь «Возлюби ближнего как самого себя».
М. К. Да, не больше, не безоглядней, а в точности как себя.
Т. Б. То есть любовь к себе и есть тот образец, к которому мы должны стремиться в отношениях с другими. Мы же часто пытаемся возлюбить ближнего как раз «больше себя», занимаясь самоотречением, принижая себя, жертвуя своими интересами и потребностями. А в результате наше ущемленное «я» мстит не только нам, но и тем, кому мы себя принесли в жертву.
М. К. Да, всё это верно. Но вот интересно. Мы говорили с вами, что даже такой, вроде бы естественной, вещи, как человеческие отношения, можно и нужно учиться. Узнавать законы существования души и следовать им. А можно ли научиться любить? Стоит ли за «стерпится – слюбится» психологическая правда? И наверное, до сих пор бывают браки, когда вроде бы это подтверждается. Один знаю сама: будущих мужа и жену познакомили за три недели до свадьбы. Ему пора было становиться священником, в православной традиции священником может стать лишь человек женатый, но у этого молодого человека никого на примете не было. И его духовник предложил – а вот взгляни-ка. Вскоре они обвенчались. Уже двадцать с лишним лет они вместе и, похоже, очень любят друг друга. Количество их детей достигло той самой цифры, после которой уже боишься сбиться. Семь? Восемь? Примерно столько.
Значит, научиться любить по заказу все-таки можно?
Т. Б. Если речь идет о том, чтобы научиться испытывать определенные чувства, которые мы принимаем за любовь, то вряд ли. Любовь не сладкие чувства, а отношение.
Любящий человек может испытывать разные чувства, но его отношение к тому, кого он любит, от чувств не зависит.
А про любовь «по заказу» хочу рассказать вам историю. О Доме малютки, который мы посетили во время студенческой практики в Будапеште почти сорок лет назад. Зная, как обстоят дела в наших детских домах, мы готовились к встрече с обездоленными малышами, жадно ищущими внимания взрослых. Но наши страхи оказались напрасными – нашим взорам предстала совершенно идиллическая картина. Милые, спокойные воспитательницы. Детки, которые настороженно относятся к чужим – точно так же, как домашние в их возрасте. И по уровню развития – интеллектуального и физического – ничем от своих одногодок, живущих в семьях, не отличаются.
Как же удалось такого достичь? Можно сказать, что вся система воспитания в этом райском месте основана на ненасилии. Когда девушек принимают на работу, им говорят: «Вы не обязаны любить детей, вы просто должны делать то, что положено. И если вы ударите их хотя бы раз, вы будете тут же уволены». А дальше они получают подробные инструкции, как им действовать. Например, как кормить грудничков, приучая есть из ложечки. Все просто – кормить надо так, как это делает любящая мать или бабушка. Не спеша. Ласково приговаривая. Дожидаясь, пока кашка будет проглочена и ротик откроется, чтобы получить новую порцию. Не надо тыкать ложкой, заставляя ребенка открыть рот. Пусть он съест столько, сколько захочет, нет цели впихнуть в него всё и побыстрей. Кормить надо так, как будто это единственный ребенок на их попечении. А как же другие дети? Ведь накормить надо всех! Но не все хотят есть одновременно. И когда дойдет их очередь, они получат свою порцию внимания и заботы.
Почему я про это вспомнила? Да потому что создательнице этой системы воспитания удалось вычленить из поведения по-настоящему любящих матерей те элементы, которые позволяют детям ощущать себя любимыми, и описать их в виде инструкций. А когда молодые, неопытные девушки-воспитательницы начинали эти инструкции выполнять, они проникались заложенной в их основу любовью – внимательным, добрым отношением к малышам. И вот что интересно – эта система отношений на пользу не только детишкам. Она позволяет воспитательницам делать свою работу с удовольствием, наслаждаясь контактом с ребенком. Так что овладение понятным для тех, кто нам дорог, языком любви и есть один из путей овладения искусством любви.
М. К. Что же, звучит оптимистично, наконец. В царство трезвости пришло утешение под самый занавес.
Можно полюбить, я тоже так думаю, к языку внешних жестов и установок подключается и сердце, и заложенное в него умение любить. В честь такого светлого окончания главы на такую непростую тему – рассказик.
Тренировки по плаванию
Своего мужа я полюбила на шестнадцатом году совместной жизни. Почему? Ванечка вырос. Начал бриться, а когда долго не брился – обрастал по подбородку мхом – такими кусточками темными, кудрявыми. Я вдруг увидела: красивый. Не потому что сын мой, а правда.
Девушка Ванечки, Алена, его не любила. В эти-то годы что они умеют! Но даже и щенячье, на что они способны, Алена к нему не испытывала. Однако и от себя не гнала, придерживала. Он ей создавал хорошую репутацию в классе. Девочка при мальчике совсем не то что без. Вот и держала на привязи. Но Ванечка все чувствовал и страдал. Он-то был по уши.
И вот впервые за много лет я пригляделась к своему Гене и как прозрела – оценила его в первый раз. Хотя ведь что я в Ванечкины-то годы говорила: «Вот что угодно, девочки, но за человека по имени Геннадий замуж не выйду ни за что! И за Вениамина, одно и то же». Как в воду глядела, только наоборот.
А вышло вот как.
Гена спас меня, так получилось, но благодарности к нему я никогда не испытывала. Любовь у меня главная до него случилась, и какая. Сначала я влюблялась во всех подряд. Как окошко какое было внутри распахнуто, и каждый, кто посимпатичней мимо проходил: одноклассники, однокурсники потом, преподаватель, один знаменитый актер даже – меня зачаровывал. Но это как ветерки были: полюблю-полюблю денечек, другой, неделю, один раз почти месяц продержалась, но выдувало, проехали, дальше мчимся. А тут – началось.
Тренером он был моим, у меня по плаванию разряд еще со школы, но в десятом классе я плавание забросила, стала готовиться в институт, и потом как-то всё не до того было, а в конце института вдруг вспомнилось, и опять начала ходить в бассейн, больше, конечно, для себя. Сначала сама ходила, а потом записалась в секцию. Получилось, как раз к нему. Высокий такой, мышцы под футболкой, как шары бильярдные, лицо – кровь с молоком, но главное – глаза! синевы необыкновенной. А иногда вдруг раз! – и просто серые. Я запала. Хотя секция была так себе, всего три человека в ней на тот момент оказалось. Два парня-первокурсника, салажата, да я. И вот показывает наш тренер, как вдыхать, а сам прямо-прямо смотрит, и не в глаза – в душу глядит. Я стала думать, может, он не тренер, а экстрасенс? Приворожил меня, это точно. Но что-то не хочется вспоминать, скажу только, что любовь у нас была с картинками, с купаньями ночными, и с по крышам гуляньем, один раз даже с мордобоем – приревновал он меня сильно, зато когда понял, что не прав, на коленях стоял, босоножки мне целовал и все по очереди пальчики.
Встречались мы полтора года, пока он не отвалил в Америку, причем молча.
Как я его искала! Везде! Милицию на ноги подняла, но уже и узнав, что случилось, поверить не могла: как так? как можно было взять и исчезнуть. В субботу сходили в парк культуры, на колесе обозрения катались, как дети малые, смеялись, как всегда, а в воскресенье он к телефону уже не подходил. В понедельник тоже. Во вторник я к нему в общежитие поехала – так меня там даже на порог не пустили. Потом-то я выяснила, его уже и не было там, он в понедельник улетел, накануне вечером. То есть мы же даже не попрощались.
Так я и попала в психушку, на нервной почве, ничего, выкарабкалась, Гене как раз благодаря. Но пока таблетки глотала, всю эту историю постаралась выжечь, и выжгла. Почти. Только помню как нес меня до метро на руках, когда дождь лил, воды по колено, а мне нужно было быстрей на экзамен по философии, там преподша злючка была! Он подхватил меня и понес, сильный был очень человек – несет, я держу над ним свой, в цветной горошек зонтик, но что-то мало помогает, заливает со всех сторон! Я в одном сарафане, с утра жара была, мерзну жутко, смеюсь от стеснительности, а он сжимает меня крепко-крепко, хочет согреть и не улыбается, только в глаза глядит, как всегда прямо, ровно, и так чисто, ясно – вот это забыть не могла, и каждый раз казалось: как я могла, нужно было получше разобраться тогда, в чем дело, и все-таки найти его, даже в Америку за ним поехать. Тогда всё, всё бы могло бы сложиться по-другому!
Гена приходил в психушку к матери, соседке моей по палате, она была у него с сильным приветом, но довольно тихая. Мне что, я хоть и в отключке полной, но матери его помогала – она есть не хотела и ходила у него еле-еле, я ее каждый раз уговаривала и водила то на обед, то на ужин, то в туалет. Гена за мать сильно меня благодарил, так и познакомились, а как вышла я на волю, начали встречаться. Правда, был он меня на восемь лет старше. Институт свой я так и не закончила, мне всё руки на себя наложить хотелось, а он меня утешал и очень поддерживал – натренировался уже на маме-то. И более-менее я успокоилась. Потом и замуж позвал. Для бедной Тани все были жребии равны, как в школе мы учили, – я согласилась.
Родили мы вскоре Ванечку. Сынок был похож не на Гену, а на того… тренера! Такие ж глаза – серое с ярко-голубым намешано, и также цвет меняют от освещения – иногда синие-синие, как небо летом, а то – сталь. Это притом, что и у меня, и у Гены глаза темно-карие. Не только глаза, ушки той же формы у Ванечки были – чуть лопоухие, отогнутые сверху, даже форма черепа! И какой высокий, стройный потом вымахал, хотя мы с Геной оба низкие. Но есть, говорят, такое явление, телегония. С научной точки зрения это, конечно, бред, я не спорю, но ведь – факт. И факт этот – мой Ванечка. Только смуглый он вышел в Генку – там вся их родня по отцу из Молдавии.
Рос Ваня добрым мальчиком, рисовал очень хорошо, собирался стать дизайнером, и надо ж, напасть. Влюбился в эту Алену, да так, как только в пятнадцать лет бывает. Спать перестал, все чего-то рисует да эсэмэски ей эсэмэсит. И нет бы отшила его, так и не отшивает, но особенно и не откликается, а он вот буквально! худеет на глазах. Жаль до слез, а как поможешь? Тут звонит его классная руководительница, ваш сын три недели не был в школе, все в порядке? Как не был? Каждое утро уходил, с рюкзаком, учебниками, вот только, оказывается, не в школу. Призвала я Ваню, а он на все вопросы отмалчивается, на контакт не идет и смотрит до того… странно! Отсутствующе так. Уговорила его сходить к психологу, но большого толку от этого не получилось, точнее, совет ее был – куда-нибудь переехать, в новое место, в новую обстановку. Но куда переедешь, осталось-то год в этой школе домучиться, и потом, какая разница – все равно и по интернету, и по телефону все друг с другом сейчас связаны. И я надеялась, что как-нибудь постепенно пройдет.
Папа наш вечно на работе, в автосалоне своем, начну ему вечером жаловаться, хочу посоветоваться – молчит; а однажды как сказанет: «Ну, а что ты хочешь, Надь, наследственность. Мать моя из депрессий не вылезала, и с тобой мы где познакомились, помнишь?» Вдруг вскакивает, и к Ваньке в комнату – раз, я – следом бегу! Берет его за грудки, мрачно так, и говорит: «Будешь мать расстраивать, не будешь в школу ходить, ты мне не сын. Дома можешь не появляться!» Ванечка на это смолчал, а потом, как мы с отцом вернулись на кухню, тихо-тихо собрал вещички и вышел. Ночевать не вернулся, на мобильный не отвечал.
Что за ночь мы пережили, рассказывать не буду. Утром пришла эсэмэска: «Мама, всё ОК». И опять ни слуху, ни духу. Еще два дня прошло. В школу идти выяснять не хочется – выгонят его, будет на плохом счету. Кое-как разведали, что ночует он у друзей, по очереди. Вернулся домой только через четыре ночи. Гена вообще с ним не разговаривает, но хотя бы и не трогает, еле уговорила его. Что ж, такое время у мальчика, надо пережить. Хотя как пережить, непонятно. И Алена эта вроде как в конце концов вообще его бросила, с другим кем-то начала гулять, уже, значит, вышла в тираж. Ванечка буквально почернел. Даже рисовать больше не рисует, целыми днями сидит у себя в комнате и слушает музыку. На все вопросы глядит исподлобья и говорить не хочет. Только с каждым днем все худее. Бородой зарос, одни глаза остались.
И тут моя хорошая знакомая из нашего же турагентства дала мне совет. Съездить к одной женщине, живет не так далеко, в городе Дмитрове, и женщина эта будто бы прозорливая. Что-то типа гадалки, но не совсем, а вроде как и лучше. Этой знакомой она в свое время помогла найти мужа. Смешно мне стало – чушь ведь! И стыдно – к гадалкам ходят малолетки да несчастные женщины. С другой стороны – сын, единственный. К лучшему ничего не меняется, учиться Ваня так и не хочет, в школу почти не ходит. И я решилась.
Взяла, как и было велено, Ванечкину фотографию и поехала в город Дмитров. Ехала два часа, а разговор наш с прозорливой продолжался минут, наверное, двадцать. Ни на ведьму, ни на гадалку она мне похожей не показалась, скорее, на певицу оперную – статная такая дама, грудь, волосы темные распущены, но одежда самая обыкновенная, скромная. Хотя вид королевский.
Правда, королева показалась мне сильно уставшей. Не успела я дорассказать про Ванечку, она и говорит, глядя прямо на фотографию: «Психические заболевания мальчика не коснутся, погрустит и забудет, сложность тут другая. В роду вашего мужа по материнской линии жены не любили мужей. Четыре поколения! Образовался порочный круг. Надо его разорвать, тогда и сына вашего любить будут, от этой девушки он скоро и сам отойдет, но когда появится другая… Принимайте меры!» И – зырк!
Меня как ударило: правда. Всё правда! Мать-то Гены, Ирина Васильевна, Царство Небесное, тоже не сразу свихнулась, сначала трех мужей бросила, в том числе Гениного отца, и про бабку свою он всегда говорил: суровая была женщина, зимой снега не допросишься, с дедом жила как кошка с собакой.
Вот ведь. Не полюблю Гену, Ванечка будет мучиться всю жизнь.
Только я открыла рот, чтоб спросить, да как же, как мне Гену-то полюбить, не любила ведь его толком никогда, и замуж пошла за него, чтобы в дурку опять не загреметь – он меня очень поддерживал!
Но прозорливая меня остановила, не позволила говорить. Помолчала, посидела с закрытыми глазами, потом снова глянула и говорит: «Другой, другой на сердце у вас. Сколько лет уже. Надо эту дрянь…» – и рукой так показала, как выбросить из сердца дрянь. Будто гадость какую – раз и бросила за левое плечо, и поморщилась, как от скверного запаха. «Да ведь я… и Гена…» – но она уже прочь меня выпроваживает.
Ехала я в электричке и всё думала, как же мне полюбить Гену. И ведь хороший! Работящий, заботливый, слова дурного не слышала от него. Бывает, даже ужин приготовит, и Ванечку, конечно, любит, хотя и по-своему, не на словах. Он вообще не очень-то на слова, молчит больше. Зато если скажет – так скажет. Давно еще, когда женихался, спросила его: «Я тебе зачем? Что ты нашел во мне! В психованной». А он: «Ты – моя женщина». И всё.
Да разве он-то – мой, мой мужчина? Но получается – да?
Думаю дальше: так, сказано ж было – другой на сердце, надо выбросить. Но кто? Тренера я почти забыла, только вот дождик да глаза остались. Стала пытаться, прям в электричке, этот дождь вырвать из памяти, а как? Да вот так: будто не было! Не было такого, ни дождя, ни рек по колено мутных, ледяных, прям у метро „Университет“, и не нес меня никто, не прижимал крепко. Но как не нес, когда нес? Только вспомнила, опять сердце забилось, и мысли вернулись прежние: да я ж любила его! и не отвоевала, не догнала! вот кто мой мужчина, и никаких сомнений.
И тут как ворота передо мной распахнулись. Поняла я, нужно мне его снова увидеть. Заново с ним встретиться и всё, наконец, понять. Семнадцать лет спустя! Если надо – выкинуть, как прозорливая повелела, а нет – значит, такая судьба.
При нынешних-то возможностях – найти человека – пустяки, фамилия у него была редкой, хотя звали его Сергеем, даже отчество я его вспомнила, и нашла очень быстро в „Одноклассниках“, поглядела, почитала – похоже, и правда побывал он в Америке, но как будто недолго, тогда же и вернулся. Фотографии у него были сплошь старые, только совсем молодого его, почти каким я его помнила, недавних ни одной. И объявление прямо там же, на странице его висело, что дает тренировки частным образом. Зайчик ты мой, неужели так ничему больше и не научился в жизни? Написала я ему письмо, не от своего, конечно же, имени, что ищу для сына-подростка тренера. Он ответил только через неделю, но очень вежливо и велел приходить с сыном прямо в бассейн. А надо сказать, что с тех пор, как я к прозорливой съездила, Ванечка стал получше. Может, увидел, что ничто ему дома не угрожает, и поуспокоился, даже в школу снова начал ходить. Я уже и дышать на него боялась, тем более, думаю, надо дело довести до конца.
Поехала я в бассейн. В бассейне „Школьник“ он, оказывается, работал, возле универмага „Заря“, теперь уже бывшего, кто из наших краев – знает это место. Подошла к дежурной у стойки, сказала, что нужен такой-то. Вызвали его.
Выходит. В тренировочном костюме, в кроссовках. Неузнаваемый. Раздался! – и в плечах, и живот выпер, и красный весь какой-то цвет лица, и лысый наполовину. Где ж, Сережа, твои пышные волосы? И будто ниже стал ростом, совсем как высокий уже не смотрится. Меня, конечно, не узнаёт.
– На тренировку?
– Да, – говорю.
– Мальчик ваш в раздевалке уже?
– Да нет, я пока сама хотела выяснить у вас кое-что, без него пришла.
Он глаза поднимает, недовольно так, глядит на меня… Ба!
Глаза-то! Глаз нету! Вместо того что было – блёклые и будто умершие блюдечки. Как под целлофаном застиранным, кто советское время пережил, помнит, стирали тогда пакетики, сушили; вот этим пакетиком как будто укрытые – бледно-серые, угасшие. Ни твердости никакой, ни ясности.
Я говорить не могу, стою столбиком.
– Так что вы хотели выяснить, – разочарованно так, и даже вроде и злится уже, что молчу или что без ребенка.
– Сережа, я Надя, не узнал? Помнишь меня?
Дернулся он.
– Надя?
Вижу, узнает постепенно. Не обрадовался, не улыбнулся даже.
– Вот так да! Не ждал. Надо же. Ну, пойдем, пойдем.
Весь как-то засуетился, завел меня в тренерскую, в каморку их крошечную.
– Надо же. Так ты нарочно?
– Ну, не совсем. Сын у меня и правда есть, плавать умеет, но не особенно, хорошо бы ему еще поучиться, вот у тебя, например.
– Чай будешь?
Я отказалась, но он все равно за водой сходил, вскипятил чайник, наливать начал, гляжу: руки дрожат. Вот тебе и тренер.
Спросила я его, конечно, куда он делся тогда, почему не простился. А он вспомнить не мог! Разве я не простился? Наверное, не хотел тебе делать больно! Что ж с собой меня не позвал? Да куда, Надь? Ехал наугад, то ли найду работу, то ли нет… Но сказать „до свиданья“ ты мог? Да я сказал, что ты? Нет, правда не сказал?
А я-то… А он вспомнить не мог. Ну а как под дождем меня нес, это хоть помнишь?
Тут он сразу разулыбался:
– Помню! Вот времечко было! Девушки меня любили!
– Ты и сейчас ничего, – вроде и утешаю его. – Тоже любят наверняка.
– Нет, – рукой машет, – Надя, нет.
И как-то в сторону всё глядит. Но в чем дело, не объясняет. Поговорили мы в итоге недолго.
Узнала я, что из Америки несолоно хлебавши через год он вернулся обратно, женился, два раза подряд, две дочки растут в разных браках, сейчас то ли в разводе, то ли нет, до конца я не поняла. Много работ сменил, и не только по специальности, вот сюда тоже недавно совсем устроился, и то с большим трудом, хотя зарплата – курам на смех… И всё вниз косится, в глаза не смотрит. Стала я собираться, а он вроде как тянет, не дает уйти и намекает, что вообще-то рассчитывал провести тренировку… Оставила я ему денег. Пять тысяч, аванс за пять тренировок, сказала. И бегом, бегом домой!
А дома – Гена. Рано сегодня вернулся, выходит ко мне.
– Что с тобой? На тебе лица нет.
Молчу я, не отвечаю.
Плащ помогает снять, из кухни чем-то вкусным тянет.
Поглядела я на него, в глаза ему – а глаза-то у него… нормальные, смотрит внимательно, так по-доброму, беспокойно только немного. Но беспокоится-то он обо мне!
Обняла я его покрепче и отпускать не хочу.