матривая старые рукописи, он недоумевал, почему так и не отправил их в редакции – каждая была по-своему великолепна.
Однако сейчас перед ним маячил новый, крайне прибыльный проект. Игнациус быстро очистил стол, одним движением ловко смахнув все журнальные статьи и блокноты «Великий Вождь» на пол. Перед собой он водрузил новую папку со скоросшивателем и на грубой крышке медленно вывел красным карандашом печатные буквы: «ДНЕВНИК РАБОЧЕГО ПАРНИШКИ, ИЛИ ДОЛОЙ ПРАЗДНОСТЬ». Закончив сей труд, он содрал ленты с новых пачек линованной бумаги «Синий Конь» и сложил их в папку. Карандашом проткнул дырки в нескольких бланках «Штанов Леви», на которых уже имелись записи, и подшил их в начало. Взяв шариковую ручку «Штанов Леви», он начал писать на первом листке «Синего Коня»:
Любезный Читатель,
Книги – бессмертные сыновья, презирающие своих родителей.
– Платон
Я подхожу к выводу, любезный читатель, что уже привык к возбужденному темпу конторской жизни, – я сомневался, что когда-либо вообще смогу к нему приспособиться. Разумеется, это правда: за свою недолгую карьеру в «Штанах Леви, Лимитед» я преуспел в инициации нескольких методов экономии труда. Те из вас, кто является моими собратьями по конторскому труду и оказывается читающим сей язвительный дневник во время перерыва на кофе, могут принять к сведению одно-два из моих нововведений. Наблюдения эти я адресую также управленцам и магнатам промышленности.
Мне пришлось по вкусу прибывать в контору на час позже, чем от меня ожидается. Следовательно, когда я действительно приезжаю, то приезжаю гораздо лучше отдохнувшим и освеженным и тем самым избегаю того первого унылого часа рабочего дня, за который мои по-прежнему вялые ощущения и тело превращают любое задание в епитимью. Я пришел к заключению, что с более поздним приездом работа, которую я выполняю, несет на себе печать гораздо лучшего качества.
Нововведение мое, связанное с систематизацией документации, в данный момент вынуждено оставаться секретным, поскольку оно довольно-таки революционно, и я должен выяснить до конца, насколько оно эффективно. В теории же нововведение это – великолепно. Тем не менее должен сказать, что хрупкие пожелтевшие листки бумаги в папках представляют собой пожарную угрозу. Более специальный аспект, который может оказаться и не применимым ко всем случаям, заключается в том, что папки мои, очевидно, служат приютом для разнообразных паразитов. Бубонная чума – вполне достойная участь в Средневековье; тем не менее я полагаю, что подхватить чуму в нынешнем жутком столетии было бы непростительно смехотворно.
Сегодня на контору нашу наконец снизошла благодать в лице господина нашего и хозяина м-ра Г. Леви. Если быть до конца честным, я обнаружил его довольно беспечным и равнодушным. Я привлек его внимание к табличке (да, читатель, она в конце концов написана и вывешена; довольно великодержавная геральдическая лилия придает ей теперь дополнительную значимость), но и это с его стороны вызвало не много интереса. Визит его был краток и отнюдь не деловит, но кто мы такие, чтобы ставить под сомнение мотивы этих гигантов коммерции, чьи капризы управляют прогрессом всей нашей нации. Со временем он осознает всю мою преданность его фирме, всю мою увлеченность делом. Пример мой, в свою очередь, может снова привести его к вере в «Штаны Леви».
Ля Трикси по-прежнему помалкивает, доказывая тем самым, что она гораздо мудрее, чем я полагал. Я подозреваю, что женщине этой известно очень многое, и апатия – лишь фасад ее показного презрения к «Штанам Леви». Понимать ее становится легче, когда она заговаривает о пенсии. Я обратил внимание, что ей требуется новая пара белых носков, поскольку нынешние уже довольно посерели. Быть может, в ближайшем будущем я презентую ей пару впитывающих белых атлетических носков; этот жест может растрогать ее и вывести на беседу. Ей, кажется, довольно-таки полюбилась моя зеленая шапочка, поскольку время от времени ей нравится надевать ее вместо целлулоидного козырька.
Как я уже сообщал вам в предыдущих частях моего повествования, я следовал примеру поэта Милтона, проведя юность свою в затворничестве, медитации и учении ради совершенствования искусства своего письма, как это сделал он; катаклизмическая невоздержанность моей матери вытолкнула меня в мир самым бесцеремонным образом; вся система моя до сих пор пребывает в состоянии непрерывной трансмутации. Следовательно, я по-прежнему в самой гуще процесса адаптации себя к напряженности рабочего мира. Как только система моя привыкнет к конторе, я предприму гигантский шаг и нанесу визит на фабрику – в самое взбудораженное сердце «Штанов Леви». До меня из-за фабричной двери доносилось больше, нежели слабое шипенье и рев, но нынешнее мое состояние, несколько обессиленное, в настоящий момент препятствует спуску в данный ад. Время от времени кто-нибудь из фабричных рабочих вваливается в контору с безграмотным прошением по какому-либо поводу (обычно – запой десятника, хронического пьяницы). Я навещу этот фабричный люд, как только снова обрету целостность; у меня имеются глубокие и прочные убеждения касательно общественной работы. Я уверен, что, вероятно, смогу как-то помочь фабричным. Не выношу тех, кто трусит перед лицом социальной несправедливости. Я верю в дерзкую и сокрушительную преданность проблемам современности.
Об общественном здравии: более чем единожды искал я укрытия в «Притании», привлеченный аттракционами каких-то техниколорных ужасов, заснятыми на пленку уродствами, являющимися оскорблением любых критериев вкуса и порядочности, многими роликами и катушками извращения и святотатства, что ошеломляли мой неверящий взор, шокировали мой девственный разум и запирали мне клапан.
Моя мать в настоящее время якшается с некими нежелательными элементами, пытающимися трансформировать ее в атлета, с растленными образчиками человечества, регулярно катающими кегельные шары по пути к забвению. Временами я нахожу собственное влачение успешной предпринимательской карьеры довольно болезненным при таких распрях, кои приходится претерпевать дома.
О личном здоровье: сегодня днем клапан мой захлопнулся довольно яростно, стоило мистеру Гонсалесу попросить сложить ему столбик цифр. Обратив внимание на то состояние, в которое повергла меня его просьба, он предусмотрительно сложил столбик сам. Я пытался не устраивать из этого сцены, но клапан мой оказался сильнее. Этот управляющий конторы, между прочим, может со временем оказаться страшным занудой.
До новых встреч,
Дэррил, Ваш Рабочий Парнишка
Игнациус с удовольствием перечел только что написанное. «Дневник» таил в себе массу возможностей. Он мог бы стать современным, жизненным, подлинным документом проблем молодого человека. Наконец он закрыл папку и стал размышлять об ответе Мирне – о бичующей, неистовой атаке на все ее бытие и мировоззрение. Лучше подождать, пока он не посетит фабрику и не увидит, какие общественные действия там можно предпринять. Такую наглость нужно обуздывать как доˊлжно; быть может, ему удастся сделать с фабричными рабочими нечто такое, от чего Мирна покажется реакционершей в сфере общественной работы. Он должен доказать свое превосходство над этой отвратительной распутницей.
Взяв в руки лютню, он решил на какой-то миг успокоить себя песней. Массивный язык его прокатился по усам в предвкушении и разминке, и, перебирая струны, он запел:
– Не медли ни минуты, к наследью своему —
Спеши дорогой ровной по сердцу и уму.
– Заткнись! – проверещала мисс Энни из-за своих наглухо закрытых ставней.
– Да как вы смеете! – громыхнул в ответ Игнациус, раздирая собственные рамы и высовываясь в темный холодный проулок. – Откройтесь. Как смеете вы таиться за этими ставнями?
В неистовстве он вбежал в кухню, наполнил водой кастрюльку и метнулся обратно в комнату. Он только прицелился, чтобы окатить водой по-прежнему глухие ставни мисс Энни, как на улице треснула дверца автомобиля. По проулку кто-то шел. Игнациус захлопнул окно и выключил свет, прислушиваясь, как мать с кем-то разговаривает. Проходя под его окном, патрульный Манкузо что-то произнес, а хриплый женский голос ответил:
– Похоже, все чисто, Ирэна. Света нету. Видать, картину пошел глядеть.
Игнациус натянул куртку и выбежал в прихожую к передней двери, как раз когда они открывали дверь кухни. Он спустился по ступенькам и увидел перед домом белый «рэмблер» патрульного Манкузо. С большим трудом Игнациус нагнулся и ткнул пальцем в клапан одной покрышки, подождал, пока не перестанет шипеть, и низ покрышки не растечется блином по кирпичам канавы. Затем протиснулся на задний двор по проулку, ширина которого едва пропускала его туловище.
В кухне ярко горел свет, и через закрытое окно он слышал дешевенькое радио матери. Игнациус тихо поднялся по ступенькам и вгляделся в закопченное стекло задней двери. Мать и патрульный Манкузо сидели за столом с почти полной пинтой «Прежних времен». Патрульный выглядел подавленнее обычного, однако миссис Райлли притопывала ногой по линолеуму и робко посмеивалась над тем, что наблюдала посередине комнаты. Коренастая женщина с седыми волосами в мелких завитушках танцевала на линолеуме одна, потряхивая маятниками грудей, болтавшимися под белой спортивной блузкой. Туфли для кегельбана решительно топотали по полу, перемещая раскачивавшиеся груди и вихлявшие бедра взад и вперед между столом и печкой.
Так значит, это и есть тетушка патрульного Манкузо. Только у патрульного Манкузо тетушкой может быть нечто подобное, фыркнул себе под нос Игнациус.
– В-воо! – радостно орала миссис Райлли. – Санта!
– Смотрите, дэтки, – заорала в ответ седая тетка, точно рефери на поединке профессионалов, и затряслась в шейке все ниже и ниже, пока чуть было совсем не рухнула на пол.
– О, мой бог! – сказал Игнациус ветерку.
– У тебя пузо надорвется, – рассмеялась миссис Райлли. – Ты мне прямо в подпол провалишься.