желания увидеть. Единственная экскурсия за пределы Нового Орлеана водоворотом низвергла меня в пучину отчаяния: Батон-Руж. В одной из будущих частей настоящего повествования, в ретроспекции, я, быть может, опишу это паломничество сквозь топи, это странствие в пустыню, из которого я вернулся сломленным физически, умственно и духовно. С другой стороны, Новый Орлеан – комфортабельный метрополис, обладающий определенной апатией и застоем, которые я не нахожу противными моему естеству. По меньшей мере, климат его мягок; к тому же именно здесь, в Городе Полумесяца, я пребываю уверенным в наличии крыши над головой и «Д-ра Орешка» в желудке, несмотря на то что определенные регионы Северной Африки [Танжер и т. д.] время от времени щекотали мой интерес в прошлом. Путешествие кораблем тем не менее, вероятно, расстроит всю мою нервную систему, и я не настолько извращен, чтобы предпринимать путешествие воздухом, даже имей я возможность его себе позволить. Автобусная линия «Грейхаунд» угрожающа в достаточной степени для того, чтобы я вынужден был смириться со своим статус-кво. Если бы только упразднили эти туристские автобусы с круговым обозрением; мне представляется, что одна их высота нарушает какие-то уложения национальных шоссейных дорог в той их части, которая касается зазора при езде по тоннелям и тому подобному. Быть может, кто-то из вас, дорогие читатели, с присущей вам юридической хваткой способен выудить из памяти соответствующий параграф. Их действительно следует уничтожить навсегда. Одной мысли, что они снуют где-то этой темной ночью, довольно, чтобы меня охватили тревога и дурные предчувствия.)
Фабрика – большая, амбарообразная структура, размещающая в себе рулоны материи, раскроечные столы, массивные швейные машины и печи, предоставляющие пар для глажки. Тотальный эффект достаточно сюрреален, особенно когда видишь передвигающихся повсюду Lеs Afriсaines, выполняющих свои задания в подобном механизированном интерьере. Присущая этому ирония захватила мое воображение, должен признать. В памяти всплыло что-то из Джозефа Конрада, хотя в тот момент я, кажется, был не в состоянии припомнить, что именно. Вероятно, я уподобился Курцу из «Сердца тьмы», когда вдали от контор торговой компании в Европе он лицом к лицу сталкивается с предельным ужасом. Я в самом деле припоминаю, что воображал себя в пробковом шлеме и белых джодпурах, и лицо мое оставалось загадочным под вуалью противомоскитной сетки.
Печи поддерживают в помещении достаточно тепла и духоты в эти промозглые дни, однако летом, подозреваю я, рабочим суждено вновь наслаждаться климатом своих предков – тропической жарой, несколько усугубляемой этими громадными углепожирающими пароизрыгающими приспособлениями. Я понимаю, что в данное время фабрика работает далеко не на полную мощность, и не мог не заметить, что только один из этих приборов находился в действии, сжигая в себе уголь и нечто похожее на раскроечный стол. Кроме того, я стал свидетелем тому, как за все проведенное мною там время была закончена одна пара брюк, несмотря на тот факт, что рабочие беспрерывно слонялись вокруг, сжимая в руках всевозможные лоскуты материи. Одна женщина, как я заметил, гладила какую-то детскую одежду, а другая поразительно быстро умудрялась на одной из больших швейных машин соединять друг с другом сегменты атласа цвета фуксии. Похоже было, что она выделывает довольно красочное, но вместе с тем распутное вечернее платье. Должен признать – я восхитился мастерству, с которым она продергивала материал взад и вперед под массивной электрической иглой. Женщина эта, очевидно, была умелой работницей, и мне представилось вдвойне бессчастным, что она не предоставляет своих талантов для создания пары штанов… «Штанов Леви». На фабрике, очевидно, серьезна проблема морального состояния.
Я пустился на поиски мистера Палермо, фабричного десятника, который, между прочим, по своему обыкновению не отходит от бутылки дальше чем на несколько шагов, как об этом свидетельствуют многочисленные ушибы, претерпеваемые им от падений между раскроечных столов и швейных машин, но безуспешно. Вероятно, он заглатывал свой жидкий обед в одной из множества таверн в непосредственной близости от нашей организации; бар имеется на каждом углу района, где располагаются «Штаны Леви», – показатель того, что уровень заработной платы в этом районе весьма низок. В особенно безнадежных кварталах – по три-четыре бара на каждом перекрестке.
В своей невинности я заподозрил, что непристойный джаз, исторгавшийся громкоговорителями со стен фабрики, и лежит в корне той апатии среди рабочих, свидетелем коей я стал. Дух выдерживает бомбардировку этими ритмами лишь до определенного предела, за которым начинает осыпаться и атрофироваться. Следовательно, я отыскал и повернул выключатель, контролировавший музыку. Это действие с моей стороны привело к довольно-таки громкому и вызывающе хамскому реву протеста со стороны коллектива работников, которые принялись хмуро меня рассматривать. Поэтому я включил музыку снова, широко улыбаясь и дружелюбно помахивая рукой в попытках признать свое решение недальновидным и завоевать расположение рабочих. (Их огромные белые глаза уже окрестили меня «Мистером Чарли». Мне придется побороться за то, чтобы показать свою поистине психотическую преданность делу оказания им помощи.)
Очевидно, непрерывная реакция на музыку выработала в них почти павловский рефлекс на шум – рефлекс, полагаемый ими удовольствием. Проводя бессчетные часы своей жизни в наблюдениях за этими испорченными детьми по телевидению, где те танцуют под такого рода музыку, я представлял себе, какой физический спазм она должна вызывать, и предпринял собственную консервативную версию того же самого прямо на месте, в целях дальнейшего умиротворения рабочих. Должен признать, что тело мое двигалось с удивительным проворством; я не лишен внутреннего чувства ритма; предки мои, должно быть, выдающимся образом отплясывали джиги на вересковых пустошах. Не обращая внимания на взгляды рабочих, я зашаркал ногами под одним из громкоговорителей, изгибаясь и вскрикивая, безумно бормоча себе под нос: «Давай! Давай! Ну, крошка, ну! Я тебе говорю. Во!» Я понял, что снова отвоевываю у них территорию, когда некоторые стали показывать на меня пальцами и смеяться. Я смеялся им в ответ, чтобы продемонстрировать, что и я тоже разделяю их хорошее настроение. De Сasibus Virorum Illustrium! О Падении Мужей Великих![29] Мое падение состоялось. В буквальном смысле. Моя видная система, обессиленная круговращательными движениями (особенно в районе коленей), в конечном итоге восстала, и я рухнул на пол в бессмысленной попытке изобразить одно из тех вопиюще извращенных танцевальных па, каким столько раз был свидетелем по телевидению. Рабочих, казалось, это довольно-таки озаботило, и они помогли мне подняться крайне вежливо, улыбаясь мне наидружелюбнейшим манером. Я понял, что больше не следует опасаться за свой faux pas[30] – отключение их музыки.
Несмотря на все, чему негры подвергались, они тем не менее – довольно приятный народец по большей части. Вообще-то я мало имел с ними дела, поскольку вращаюсь либо в кругу равных мне, либо вообще нигде, а поскольку равных мне вокруг не наблюдается, я не вращаюсь нигде. Побеседовав с несколькими работниками, причем все они, казалось, были не прочь поговорить со мной, я обнаружил, что получают они еще меньшее жалованье, чем мисс Трикси.
В каком-то смысле я всегда ощущал нечто вроде сродства с цветной расой, поскольку положение ее сродни моему: и она, и я существуем за пределами внутреннего царства американского общества. Мое изгнание, разумеется, добровольно. Тем не менее очевидно, что многие негры желают стать активными членами американского среднего класса. Не могу даже вообразить почему. Должен признаться, что стремление это с их стороны подводит меня к сомнению в их оценочных суждениях. Однако, если они желают влиться в буржуазию, меня это совершенно не касается. Они сами могут подписывать себе приговор. Лично я агитировал бы довольно непреклонно, заподозри кого-либо в попытках подсадить меня повыше, в средний класс. То есть я агитировал бы против озадаченного этим человека, предпринявшего такую попытку помочь мне. Агитация эта приняла бы форму множества маршей протеста вместе с полагающимися в таких случаях традиционными знаменами и плакатами, гласящими вот что: «Долой Средний Класс», «Средний Класс Должен Исчезнуть». Не стану возражать я и против того, чтобы швырнуть один-другой «коктейль Молотова». Помимо этого, я бы старательно избегал садиться рядом со средним классом в закусочных и общественном транспорте, поддерживая внутренне присущую мне честность и благородство моего бытия. Если же белый представитель среднего класса достаточно суициден, чтобы присесть рядом со мной, воображаю, что я бы крепко избил его по голове и плечам одной своей громадной рукой, другой же одновременно и довольно-таки искусно швыряя «молотов» в проезжающий мимо автобус, под завязку набитый другими белыми представителями американского среднего класса. Вне зависимости от того, месяц или год будет тянуться осада меня, я уверен, что в конечном итоге все оставят мою персону в покое – после того как будет произведена оценка учиненных мною тотальных опустошения и разора.
Я поистине восхищаюсь тем трепетом ужаса, каковой способны вселять негры в сердца отдельных членов белого пролетариата, и желаю только (это довольно личное признание) сам обладать способностью внушать такой же. Негр внушает ужас лишь тем, что остается самим собой; однако я для достижения той же цели вынужден прибегать к угрозам. Возможно, мне следовало родиться негром. Подозреваю, что я был бы довольно крупным и устрашающим экземпляром, непрестанно прижимался бы полным бедром к увядшим лядвиям белых фемин в средствах общественного транспорта, исторгая из дам не один панический взвизг. Более того, будь я негром, моя мать не настаивала бы, чтоб я искал себе хорошую работу, поскольку для меня бы не существовало хорошей работы. Да и мать моя, изнуренная старая негритянка, была бы слишком сломлена годами низкооплачиваемой каторги домашнего услужения, чтобы ходить по вечерам играть в кегли. Мы с нею могли бы с приятностью проживать в какой-нибудь заплесневелой трущобной лачуге в состоянии нечестолюбивого покоя, в довольстве осознавая, что мы нежеланны, что любые устремленья тщетны.