Вместе с тем я не хочу и созерцать ужасное зрелище: негры возвышаются до среднего класса. Я расцениваю это движение величайшим оскорблением их цельности как народа. Однако я уже начинаю говорить, как Бирды[31] и Паррингтоны[32], и скоро совершенно забуду «Штаны Леви», мою коммерческую музу в данных трудах. На будущее проект мог бы стать социальной историей Соединенных Штатов с моей точки зрения; если «Дневник рабочего парнишки» на книжных прилавках постигнет успех, я, быть может, своим пером отражу подобие нашей нации целиком. Нация наша требует пристального рассмотрения совершенно незаинтересованным наблюдателем, подобным вашему Рабочему Парнишке, и у меня в архивах уже имеется достаточно солидная коллекция заметок и пометок, оценивающих всю современную сцену и сообщающих ей перспективу.
Поспешим же на крыльях прозы обратно к фабрике и ее народу, побудившему меня к столь обширному отступлению. Как я уже сообщил вам, меня только что подняли с пола, причем представление мое с последовавшим за ним кунштюком послужили источником неимоверного ощущения товарищества. Я поблагодарил их сердечно, а они тем временем весьма заботливо вопрошали о моем состоянии с акцентами, свойственными английскому языку семнадцатого века. Я при падении не пострадал, а поскольку гордыня – Смертный Грех, которого я, в общем и целом, тщательно избегаю, то мне абсолютно никакого урона не было нанесено.
Затем я расспросил их о фабрике, ибо это и явилось причиной моего визита. Казалось, работники довольно-таки жаждут поговорить со мной и даже весьма заинтересованы мною как личностью. Очевидно, томительные часы, проводимые между раскроечных столов, делают каждого посетителя здесь вдвойне желанным. Мы живо болтали, хотя рабочие в целом о работе говорили уклончиво. На самом деле, казалось, больше всего прочего их интересую я; меня не беспокоили знаки их внимания, и я парировал все их вопросы блаженно, пока последние, в конце концов, не стали слишком личными. Некоторые рабочие, время от времени забредавшие в контору, задавали целенаправленные вопросы о распятии и сопутствующих ему украшениях; одна настойчивая дама попросила разрешения (каковое, разумеется, было предоставлено) время от времени собирать вокруг распятия некоторых своих собратьев и петь спиричуэлы. (Я питаю отвращение к спиричуэлам и всем этим убийственным кальвинистским гимнам девятнадцатого века, однако с готовностью согласился страдать, жертвуя своими барабанными перепонками, если припев-другой этих рабочих осчастливит.) Когда же я начал расспрашивать их о заработной плате, то обнаружил, что конверт со средней еженедельной суммой содержит менее тридцати ($30) долларов. Мое взвешенное мнение сводится к следующему: в смысле заработной платы личность заслуживает гораздо большего лишь потому, что на пять дней в неделю остается в таком месте, как фабрика вообще, в особенности если фабрика эта – «Штаны Леви», где протекающая крыша грозит обрушиться в любой момент. И кто знает? У этих людей, возможно, есть занятия и получше, чем слоняться без толку по «Штанам Леви», – например, сочинять композиции джаза, или создавать новые танцы, или делать то, что бы они там ни делали с такой легкостью. Неудивительно, что на фабрике царит апатия. Но все равно невероятно, чтобы это несоответствие между хандрой производственной линии и лихорадочной суетой конторы могло гнездиться в одной груди («Штанов Леви»). Будь я одним из фабричных рабочих (а я, возможно, составил бы довольно крупный и устрашающий экземпляр, как я говорил ранее), я бы уже давно взял приступом контору и потребовал приличной зарплаты.
Здесь я должен сделать одно замечание. Бесцельно посещая старшие классы средней школы, однажды в кофейне я познакомился с некоей мисс Мирной Минкофф, тоже старшеклассницей, громогласной неприятной девой из Бронкса. Этого знатока вселенной, ограниченной Гран-Конку€рсом, привлекло к столику, за которым я вершил свой суд, одной лишь неповторимостью и магнетизмом моего бытия. Как только великолепие и оригинальность моего мировоззрения стали очевидны через посредство беседы, распутница Минкофф принялась атаковать меня на всех уровнях, в определенный момент даже пнув меня под столом довольно энергично. Я и очаровывал, и смущал ее одновременно; иными словами, я был для нее чересчур. Провинциальная узость и ограниченность интересов гетто города Готэма[33] не подготовили ее к уникальности Вашего Рабочего Паренька. Мирна, видите ли, искренне полагала, что все человеческие существа, проживающие к югу и западу от реки Гудзон, – неграмотные ковбои или же (что еще хуже) Белые Протестанты, тот класс человеческих существ, который как группа специализируется в невежестве, жестокости и пытках. (Я в особенности не горю желанием защищать Белых Протестантов; я и сам к ним не очень расположен.)
Вскоре брутальная манера поведения Мирны в обществе отпугнула всех моих присных от столика, и нас оставили наедине – с остывшим кофе и пылкими словами. Когда я оказался неспособен согласиться с ее ослиным ревом и детским лепетом, она сообщила мне, что я, по всей видимости, – антисемит. Ее логика представляла собой смесь полуправд и клише, ее мировоззрение – кашу ложных представлений, извлеченных из учебника национальной истории, написанного с точки зрения тоннеля метрополитена. Она зарылась в свой огромный черный саквояж и обрушила на меня (почти буквально) засаленные экземпляры «Мужчин и Масс», «Ну же!», «Прорванных Баррикад», «Всплеска», «Отвращения» и прочих манифестов и памфлетов, имеющих отношение к организациям, самым рьяным активистом коих она являлась: «Студенты за Свободу», «Молодежь за Секс», «Черные Мусульмане», «Друзья Латвии», «Дети за Смешанные Браки», «Советы Белых Граждан». Мирна, как видите, была ужасно ангажирована своим обществом; я же, с другой стороны, будучи старше и мудрее, им дезангажирован.
Ей удалось выманить довольно много денег у своего отца, чтобы уехать и поступить в колледж с целью посмотреть, каково «там, снаружи». Увы, «там» она обнаружила меня. Травма нашей первой встречи вскормила наш взаимный мазохизм и привела к некоему (платоническому) роману. (Мирна решительно мазохистка. Счастлива она лишь когда полицейская овчарка вонзает клыки в ее черные лосины, или когда ее тащат ногами вперед по ступенькам с какого-нибудь слушания в Сенате.) Должен признать, я всегда подозревал, что Мирна заинтересована во мне сенсуально; мое прижимистое отношение к сексу интригует ее; в каком-то смысле я стал для нее еще одним проектом. Мне, вместе с тем, удалось отразить все ее попытки штурма замка моего тела и разума. Поскольку и Мирна, и я повергали в смятение прочих студентов, пребывая порознь, став парой, мы сбивали их с толку вдвойне – всех этих улыбчивых южан с куриными мозгами, из кого, за редкими исключениями, и состоит наше студенчество. Общежитские слухи, насколько я понимаю, связывали нас с нею в совершенно невыразимо порочных интригах.
Панацея Мирны от всего – от рухнувших арок до депрессии – секс. Она с гибельным эффектом пропагандировала эту философию паре южных красоток, которых взяла под свое крылышко, дабы отремонтировать их отсталый разум. Прислушавшись к советам Мирны, с охотной помощью различных молодых людей одна из симпатичных простушек пережила нервный срыв, другая безуспешно пыталась перерезать себе вены разбитой бутылкой из-под кока-колы. Объяснение Мирны свелось к тому, что обе девушки оказались перво-наперво слишком реакционны, а после этого она с новым рвением продолжила свои проповеди секса в каждом классе и каждой пиццерии, едва не подвергшись изнасилованию уборщиком корпуса общественных наук. Я тем временем пытался наставить ее на путь истинный.
После нескольких семестров Мирна исчезла из колледжа, объявив в своей обычной оскорбительной манере, что «в этом месте меня не могут научить ничему, чего бы я не знала». Черные лосины, спутанная грива волос, монструозный саквояж – все пропало; утыканный пальмами студенческий городок вернулся к своей традиционной летаргии и обжиманиям. С тех пор я еще несколько раз видел эту эмансипированную прошмандовку, поскольку время от времени она предпринимает «инспекционное турне» по всему югу, в конечном итоге останавливаясь в Новом Орлеане, чтобы завлекать меня страстными речами и пытаться соблазнить мрачными тюремно-каторжными песнями, которые тренькает на своей гитаре. Мирна очень искренна; к сожалению, она также противна.
Когда я увидел ее в последнем «инспекционном турне», она была довольно-таки замызганна. Она проехала по всем деревням Юга, обучая негров народным песням, которые сама выучила в Библиотеке Конгресса. Негры же, видимо, предпочитали более современную музыку и с вызовом включали транзисторы на полную громкость, стоило Мирне затянуть одну из своих мрачных панихид. Хоть негры и пытались ее игнорировать, белые проявляли к ней величайший интерес. Банды белых нищебродов и наемных работяг изгоняли ее из деревень, резали ей шины, секли по рукам. Ее травили ищейками, оглушали электрострекалом для скота, ее жевали полицейские собаки, обстреливали дробью из ружья. Она обожала эту жизнь до мельчайшей секунды, довольно-таки гордо (и, я мог бы добавить, довольно-таки двусмысленно) демонстрируя мне шрам от клыка в верхней части ее бедра. Мой ошеломленный и неверящий взор отметил, что по такому случаю на ней были темные чулки, а вовсе не черные лосины. Крови моей тем не менее взыграть не удалось.
Мы обмениваемся корреспонденцией довольно регулярно, причем обычно Мирна склонна сочинять эпистолы с увещеваниями участвовать в лежачих акциях протеста, сидячих акциях протеста, забастовках с омовением и тому подобном. Поскольку, однако, я не принимаю пищу в общественных столовых и не плаваю в воде, советами ее я пренебрегаю. Сопутствующей темой ее корреспонденции является понуждение меня приехать в Манхэттен, дабы мы с нею взметнули ввысь знамя двойного смятения в этой столице механизированных кошмаров. Если мне когда-либо станет лучше, я могу предпринять такое путешествие. В данный же момент эта маленькая мускусная распутница Минкофф, должно быть, пребывает в тоннеле глубоко под улицами Бронкса – уносится на поезде метрополитена с митинга социального протеста на оргию народного пения или что похуже. Настанет день, и власти нашего общества, вне всякого сомнения, задержат ее просто за то, что она – это она. Заточение наконец сделает жизнь Мирны значимой и покончит с ее фрустрацией.