Последнее сообщение от нее было еще более дерзостным и оскорбительным, чем обычно. С нею до€лжно иметь дело на ее собственном уровне, а посему я думал о ней, изучая некондиционные условия труда на фабрике. Слишком долго ограничивал я себя в милтонической изоляции и медитации. Мне явно пришло время предпринять дерзкий шаг в наше общество – не в скучной пассивной манере, свойственной школе общественных действий Мирны Минкофф, но с немалым стилем и вкусом.
Вы станете свидетелями некоему отважному, мужественному и агрессивному решению со стороны автора, решению, являющему воинственность, глубину и силу, довольно-таки неожиданные для столь кроткой натуры. Завтра я в подробностях обрисую вам свой ответ мирнам минкоффам этого мира. Результат может, между прочим, свергнуть (и даже слишком буквально) мистера Гонсалеса как некое олицетворение власти в «Штанах Леви». С этим извергом должно быть покончено. Одна из наиболее влиятельных организаций по защите гражданских прав, вне всякого сомнения, увенчает меня лаврами.
Почти невыносимая боль прошивает мне пальцы в результате сих чрезмерных писаний. Я вынужден отложить карандаш, мой движитель истины, и омыть свои искалеченные руки в ванночке теплой воды. Моя интенсивная преданность делу справедливости привела к этой продолжительной диатрибе, и я чувствую, как мой круг-в-круге Леви взмывает ввысь к новым успехам и вершинам.
О личном здоровье: руки изувечены, клапан временно открыт (наполовину).
Об общественном здравии: сегодня – ничего; мать снова скрылась, уподобившись куртизанке; один из ее пособников, как, вероятно, вам будет небезынтересно узнать, обнаружил свою безнадежность: его фетиш – автобусы «грейхаунд».
Я собираюсь вознести молитву Святому Мартину де Порресу[34] – покровителю мулатов – за наше дело на фабрике. Поскольку святого также призывают против крыс, он, вероятно, и в конторе нам поможет.
До следующей встречи,
Гэри, Ваш Воинственный Рабочий Парнишка
V
Доктор Тальк закурил «Бенсон-и-Хеджес», выглядывая в окно своего кабинета в корпусе общественных наук. На противоположной стороне темного студгородка он видел свет в окнах вечерних классов. Полдня он обшаривал ящики стола в поисках своих заметок об одном легендарном британском монархе – заметок, торопливо списанных со стостраничного обзора британской истории, который он однажды прочел в карманном издании. Лекцию предстояло читать завтра, а уже почти половина девятого. Как лектор д-р Тальк был знаменит поверхностным и саркастическим остроумием, а также легко перевариваемыми обобщениями – они делали его популярным среди студенток и помогали скрыть недостаток знаний почти обо всем на свете и, в частности, о британской истории.
Но даже сам он осознавал теперь, что репутация софиста и говоруна не спасет его перед лицом неспособности вспомнить хоть что-то о Лире и Артуре за исключением разве того, что у первого имелись какие-то дети. Тальк ткнул сигаретой в пепельницу и снова начал с нижнего ящика. У задней его стенки он наткнулся на пачку старых бумаг, которые во время первого поиска просмотрел недостаточно внимательно. Взгромоздив ее на колени, он начал отслюнивать один листок за другим и обнаружил, что они, как ему и представлялось, главным образом, были невозвращенными студентам сочинениями, скопившимися у него более чем за пять лет. Тальк перевернул одно, и взгляд его упал на грубый пожелтевший лист из блокнота «Великий Вождь»; красным карандашом на нем были выведены печатные буквы:
Ваше тотальное невежество касаемо того, на преподавание чего Вы претендуете, заслуживает смертной казни. Я сомневаюсь, ведомо ли Вам, что Святой Кассиан из Имолы[35] был заколот насмерть стилами собственных студентов. Эта смерть, благородная смерть мученика, сделала его святым покровителем учителей.
Молитесь ему, заблуждающийся глупец – Вы, вопиющий «кто в теннис?», Вы, играющий в гольф, глотающий коктейли псевдо-педант, – поскольку Вам в самом деле нужен небесный покровитель. Пусть дни Ваши сочтены, мучеником Вы не умрете – ибо не содействуете Вы цели святой, – но сдохнете абсолютным ослом, коим в действительности и являетесь.
Зорро
На последней линейке был изображен меч.
– Ох, интересно, что же с ним стало, – вслух произнес Тальк.
Шесть
I
«Гуляй-Инн Мэтти» располагался на углу в городском районе Кэрроллтон, где, пробежав шесть или семь миль параллельно друг другу, встречаются проспект Святого Карла и река Миссисипи, и проспект заканчивается. Здесь и образуется этот угол: проспект с его трамвайными рельсами по одну сторону, река с дамбой и железнодорожными путями – по другую. Внутри угла лежит отдельный маленький квартал. В воздухе постоянно висит тяжелая надоедливая вонь спиртоводочного завода на реке – запах этот особенно удушает жаркими летними днями, когда ветерок несет его с реки. Квартал вырос наобум около века назад и сегодня едва ли выглядит по-городскому. По мере того как центральные улицы пересекают проспект Святого Карла и забуриваются вглубь, они постепенно сбрасывают асфальт и покрываются гравием. Здесь – просто древнее селение, сохранившее даже несколько амбаров, отчужденный деревенский микрокосм посреди большого города.
«Гуляй-Инн Мэтти» походил на остальные дома в округе: приземистый, некрашеный, несовершенно вертикальный. «Мэтти» слегка гулял направо, кренясь к железнодорожным путям и реке. Фасад его был почти неприступен за броней жестяных вывесок с рекламой широкого разнообразия пива, сигарет и шипучек. Даже сетка на двери пропагандировала фирменный хлеб. «Мэтти» был помесью бара и бакалейной лавки, причем бакалейный аспект ограничивался преимущественно скудной гастрономией, напитками, хлебом и консервами. Рядом со стойкой располагался леˊдник, где охлаждалось несколько фунтов маринованного мяса и колбас. К тому же никакого Мэтти не существовало и в помине: единоличной властью над ограниченным ассортиментом обладал мистер Уотсон – тихий, дубленый, цвета café au lait[36] владелец.
– А все оттуда, что профисанального навыка нету, – говорил Джоунз мистеру Уотсону. Джоунз угнездился на верхушке деревянного табурета, согнув под собой ноги наподобие щипцов для льда, готовый подхватить табурет и нагло утащить его прямо перед древним взором мистера Уотсона. – Ежли б я себе обмозгование заимел, то веником бы не шваркал ни по какому полу у старой бляхи.
– Будь хорошим, – смутно отвечал мистер Уотсон. – Хорошо себя поступай с дамой.
– Чё? Ууу-иии. Да ты ващще ничо не рубишь, чувак. Я себе работу надыбал с птицем. Тебе как понравится себе работу надыбать с птицем? – Джоунз направил часть дыма на стойку. – Я в смысле, что рад – девка-таки шанец себе оторвала. Она на эту мамку Ли уже сто лет как пашет. И оторваться ей надо. Но на что спорнем, попрыгай больше бабок нашкуляет, чем я. В-воо!
– Будь паинькой, Джоунз.
– В-во! Эй, да тебе точно мозгу помыли, – ответил Джоунз. – Тебе-то никто, я погляжу, полы не приходит возюкать. Чё так? Скажи-ка ты мне.
– И ни в какие передряги не лазь.
– Эй! Ты гавришь прям как эта мамка Ли. Вам бы друг друга познакомиться. Она тебе как родная полюбит. Скажет: «Эй, дураша, ты как раз такой негритос, как в старыдобрые время, я такого всю жись искала». Скажет тебе: «Эй, ты такой милаша, как нащот пол мне воском нашваркать и стенку покрасить? Ты такой дорогусик, как нащот мне тувалет отчистить и башмаки надраить?» А ты будешь: «Да, мэм, есть, мэм. Я себя хорошо поступаю». Вот и будешь очко рвать, тока с люстры что не падать, с которой пыль стирал, и ещо какая бляха, подружка ейная придет, да они как начнут цены сравнивать, а Ли возьми да и швырни никель тебе под ноги, и гаврит: «Эй, мальчонка, чё-то паршиво ты сёдни выступил. Давай-ка нам никель обратно, пока я тут падлицаев не вызвала». Ууу-ии.
– Так та дама же ж, кажись, сказала, что подлицию вызовет, ежли ты ей сала за шкуру зальешь.
– Тута она меня и цапнула. Й-их! Я думаю, у этой Ли у самой шуры-муры в падлиции. Она мне гажноденно гаврит, какой у ей дружбан в ухрястке. Гаврит, у ей завидение шыкарное, ни один падлицай ноги в дверь не сунет. – Джоунз сгустил над крохотной стойкой грозовую тучку. – Она какие-то макли вьет с этими сиротками, точно гаврю. Тока кто-то типа Ли скажет: «Благовпарительнось», – так сразу знаешь, дело карасином пахнет. А я точно знаю: чё-то не так, потому как ни с того ни с сего Дуректор Сироток и носа не кажет – все потому, что я много чё вынюхивать стал. Ёбть! Очень хотца нахнокать, чё там как на самом деле. Я уже шибко устал в канкане сидеть за двацать дохларов в неделю, впахивать с попрыгаем на пару, он здоровенный, что твой орел. Я чё-то куда-то хочу, чувак. В-во! Я себе кондицанер хочу для воздуху, как-никак цветной чиливизар, чтоб сидеть пить чёнть получше пива.
– Еще пива хочешь?
Джоунз взглянул на старика сквозь свои черные очки и ответил:
– И ты собираисси мне еще пива запарить – бедному цветному парняге, который очко рвет за двацать дохларов в неделю? Я так думаю, тебе пора мне за так наливать, ты стока бабок огреб за это мариновое мясо с шипучкой, которое бедным черным публикам толкаешь. Ты на эти бабки, что тута огреб, уже пацана свово в колеж услал.
– Он уже у меня учитель в школе, – с гордостью ответил мистер Уотсон, открывая бутылку.
– Ай, красота какая. В-во-о! Я за всю свою жись в школе тока два года просидел. Мамуля моя чужим людяˊм бельи стирала, так чё уж там о школе. А я все шины по улице катал. Катаю себе, мамуля стирает, никто ничё не учится. Ёбть! Кто на шиноката смотреть придет, чтоб ему работы дать? И чё в конце? Я себе по найму устроил, с попрыгаем впахиваю, и командирша у меня, наверно, шпанские мухи сироткам торгует. Ууу-иии.