– Эй, мистер-Ер, я, конешно, извиняюсь, – выкрикнул из толпы какой-то человек. – Мне тут сказали, что у вас с подлицией нелады. Эт правда?
Волна тревоги и беспокойства разбилась о головы рабочих.
– Что? – завопил Игнациус. – Где услыхали вы подобную клевету? Это совершенно ложно. Какой-то сторонник белого превосходства, какая-то провинциальная деревенщина, возможно, даже сам Гонсалес, без сомнения, распустил этот подлый слух. Как вы смеете, сэр? Все вы должны осознавать, что у нашей цели – много врагов.
Пока рабочие звучно ему аплодировали, Игнациус недоумевал, откуда этому типу стало известно о попытке ареста его олигофреном Манкузо. Возможно, тип стоял в толпе возле универсального магазина. Патрульный этот – просто ложка дегтя во всеобщей бочке меда. Тем не менее момент, кажется, удалось спасти.
– Теперь вот это понесем мы с собой в авангарде! – закричал Игнациус поверх последних брызг аплодисментов. Он драматично рванул простыню от пояса, разворачивая ее. Среди желтых пятен большими печатными буквами красным карандашом выделялось слово «ВПЕРЕД». Под ним замысловатым синим шрифтом значилось: «Крестовый Поход за Мавританское Достоинство».
– Интересно, кто спал на этой ветоши, – сказала рьяная женщина с духовными наклонностями, которой было назначено руководить хором. – Боже!
Несколько предполагаемых бунтовщиков выказали сходное любопытство в более явных физиологических понятиях.
– Тихо же! – рявкнул Игнациус, громоподобно топнув ногой по столу. – Прошу вас! Две наиболее статных женщины понесут вот это знамя между собой, когда мы маршем вступим в контору.
– Я к этому не притронусь, – заявила в ответ одна.
– Тихо! Все! – яростно выкрикнул Игнациус. – Я начинаю подозревать, что вы, люди, в действительности не заслуживаете подобной цели. Вы очевидно не подготовлены принести ни одной окончательной жертвы.
– А чего это ради мы потащим с собой эту рвань? – поинтересовался кто-то. – Я думал, у нас тут демосрация должна быть нащот зарплаты.
– Рвань? Какую рвань? – отвечал Игнациус. – Я держу сейчас перед вами самое наигордое из знамен – отождествление нашей задачи, визуализацию всего, к чему мы стремимся. – Рабочие вгляделись в пятна еще напряженнее. – Если вы желаете просто ворваться в контору, как стадо, то станете участниками не более чем обычного бунта. Одно лишь знамя придает форму и достоверность нашей агитации. В такие вещи вовлечена определенная геометрия, определенный ритуал, который следует соблюдать. Вот – вы, дамы, стоящие вон там, возьмите его за края и размахивайте с честью и гордостью, воздев руки повыше, и так далее.
Две женщины, на которых указал Игнациус, медленно добрели до раскроечного стола, щепотками взяли знамя за краешки и растянули между собой, будто хламиду прокаженного.
– Это выглядит гораздо внушительнее, чем я себе воображал, – произнес Игнациус.
– Ты этой штукой передо мной, подруга, не махай, – сказал кто-то женщинам, пустив по толпе еще одну рябую волну смешочков.
Игнациус щелкнул камерой и нацелил ее на знамя и рабочих.
– Не будете ли вы все любезны помахать еще раз палками и камнями? – Рабочие весело подчинились. Мирна поперхнется эспрессо, когда это увидит. – Теперь немножко неистовее. Яростно грозите оружием. Грознее гримасы. Громче орите. Возможно, некоторые из вас могли бы попрыгать вверх и вниз, если вы не возражаете.
Они с хохотом следовали его инструкциям – то есть все, кроме двух женщин, угрюмо державших гордое знамя.
В конторе мистер Гонсалес наблюдал, как мисс Трикси врезалась в дверной косяк, совершая свое утреннее проникновение на рабочее место. В то же самое время он задавался вопросом, что может означать новый буйный всплеск шума, донесшийся с фабрики.
Игнациус снимал сцену перед собой еще минуту или две, а затем проелозил камерой по столбу наверх, к потолку, что, по его мнению, представило бы собой интересный и довольно-таки изысканный кинематографический прием, предполагающий устремленность. Зависть сгрызет пахнущие мускусом жизненно важные органы Мирны. Достигнув верхушки столба, камера задержалась на нескольких квадратных футах проржавевшей изнанки фабричной крыши. Затем Игнациус протянул камеру рабочему и попросил заснять себя. Когда тот навел на него объектив, Игнациус нахмурился и потряс кулаком, чем неимоверно развлек рабочих.
– Ну ладно, – великодушно произнес он, забрав камеру и снова щелкнув тумблером. – Давайте же сдержим на мгновенье наши бунтарские инстинкты и распланируем свои стратагемы. Перво-наперво, две эти дамы будут шествовать со знаменем в авангарде. Непосредственно за знаменем последует хор с какой-либо надлежащей народной или религиозной мелодией. Дама, отвечающая за хор, сама может выбрать напев. Не зная совершенно ничего о ваших народных музыкальных склонностях, я оставляю выбор за вами, хотя мне и жаль, что у нас не оказалось достаточно времени, чтобы я обучил всех вас красотам какого-нибудь мадригала. Осмелюсь только предложить вам выбирать мелодию помощнее. Оставшаяся часть составит батальон воинов. Я сам последую за всем ансамблем с камерой, чтобы запечатлеть сие знаменательное событие. В грядущем все мы, вероятно, сможем реализовать некие дополнительные поступления за счет проката этого фильма в студенческих организациях, а также в иных сходным образом ужасающих сообществах… Просьба не забывать еще вот что. Наш первый подступ будет мирным и благоразумным. Войдя в контору, две дамы поднесут знамя прямо к управляющему. Хор выстроится вокруг распятия. Батальон останется на заднем плане, покуда не потребуется. Поскольку мы имеем дело с самим Гонсалесом, я подозреваю, что батальон будет призван в дело довольно скоро. Если же спектакль этот окажется неспособен пробудить в Гонсалесе эмоций, я скомандую: «В атаку!» Это и станет сигналом к вашему натиску. Есть вопросы?
Кто-то сказал:
– Ну и говно все это, – но Игнациус проигнорировал одинокий голос. Фабрику охватило счастливое затишье – рабочие истосковались по перемене распорядка. Между двух печей с минуту пьяно помаячил десятник мистер Палермо и исчез.
– Очевидно, план битвы ясен, – произнес Игнациус, когда вопросов не последовало. – Не будут ли две дамы со знаменем любезны занять свои места вон там, у дверей? Теперь, пожалуйста, хор – соберитесь за ними, а затем – батальон. – Рабочие быстро перестроились, улыбаясь и тыча друг в друга орудиями войны. – Прекрасно! Хор может приступать к пению.
Дама с духовными наклонностями дунула в рожок, и участники хора с вожделением затянули:
Ох, Иисус, иди со мной повсюду,
И я всегда – всегда доволен буду.
– Это в самом деле звучит довольно волнующе, – заметил Игнациус. После чего вскричал: – Вперед!
Боевой порядок повиновался столь быстро, что не успел Игнациус вскричать чего-либо еще, как знамя уже миновало фабрику и начало подниматься по лестнице в контору.
– Остановитесь! – заорал Игнациус. – Помогите мне кто-нибудь слезть со стола!
Иисус, будь же другом навсегда
До самого – до самого конца, о да!
Дай за руку тебя мне взять,
И я почую благодать
Того, что рядом ты идешь
Со мною, несмотря на дождь.
Тебе молитвы возношу,
Не жалуюсь и не прошу,
Когда Иисус со мною.
– Стойте! – бешено орал Игнациус, видя, как последние шеренги батальона скрываются за дверями. – Вернитесь сюда немедленно.
Двери захлопнулись. Он опустился на четвереньки и подполз к краю стола. Затем перевернулся и через довольно длительный промежуток времени, потраченный на маневрирование конечностями, умудрился сесть на краю, свесив ноги. Заметив, что ступни болтаются всего лишь в нескольких дюймах от пола, Игнациус решился на прыжок. Он уже оттолкнулся от стола и приземлился на пол, когда камера соскользнула у него с плеча и гулко треснулась о цемент. Пленка вывалилась из нее на пол выпотрошенными внутренностями. Игнациус подобрал камеру и щелкнул тумблером, который должен был привести ее в действие, но ничего не произошло.
Я верю – ты спаситель, Иисусь,
Меня в тюрьму упрячут пусть.
Ох, ох, ты вечно меня ждешь,
Смысл жизни мне даешь.
– Что поют эти маньяки? – вопросил Игнациус у опустевшего цеха, фут за футом рассовывая пленку по карманам.
Ведь ты меня не заморозишь
И никогда меня не бросишь,
Мне никогда не согрешить,
Мне вечно в выигрыше быть,
Когда Иисус со мною.
Игнациус, волоча за собой несмотанную пленку, поспешил к дверям и вошел в контору. Две женщины окаменело предъявляли задник изгаженной простыни смущенному мистеру Гонсалесу. Полузакрыв глаза, хор самозабвенно выводил свою мелодию, окончательно в ней увязнув. Игнациус протолкался сквозь ряды батальона, кротко переминавшегося с ноги на ногу в тылах, прямо к столу управляющего конторы.
Мисс Трикси заметила его и поинтересовалась:
– Что происходит, Глория? Что здесь делают все эти фабричные?
– Бегите отсюда, покуда можете, мисс Трикси, – с великой серьезностью посоветовал он.
Ох, Иисус, ты шлешь мне благось,
Нет фараонов здесь, и это – это радось.
– Я тебя не слышу, – возопила мисс Трикси, хватая его за руку. – Это негритянский театр приехал?
– Ступайте трясти своей усохшей анатомией над отхожим местом, – свирепо заорал на нее Игнациус.
Мисс Трикси зашаркала прочь.
– Ну? – осведомился Игнациус у мистера Гонсалеса, перемещая двух дам таким образом, чтобы управляющему стали видны буквы на лицевой стороне простыни.
– Что это означает? – спросил мистер Гонсалес, прочитав транспарант.
– Вы отказываете этим людям в помощи?
– Им – в помощи? – испуганно переспросил управляющий. – О чем вы говорите, мистер Райлли?
– Я говорю о грехе против общества, в котором виновны вы.