– Ты, главное, не волнуйся. Санта обо всэм позаботится. Я тебе всэ сделаю. Человек, что рыбным рынком заправляет, грит, не знает, как старичка звать. Но я выясню. На самом деле, мне кажется, я как-то на днях видала, как он по улице Святого Фэрдинанда шел.
– И про меня спрашивал?
– Ну, Ирэна, у меня не вышло с ним поговорить, я даже не знаю, тот ли это старичок был.
– Вот видишь? Старичку тоже никакого дела нет.
– Не говори так, дэушка. Я в пивнушке поспрошаю. На воскрэсной службе потолкусь. Я узнаю, как его звать.
– Старичку этому до меня никакого дела.
– Ирэна, вреда не будет, если ты с ним сойдэтесь.
– У меня и с Игнациусом хлопот полон рот. Это ж позорище, Санта. А еси мисс Энни, женщина по соседству у нас, увидит его с такой тележкой. Она и так нас уже за несоблюдение опчественного порядка привлечь хочет. Шпиёнит из-за ставень в проулочке нашем.
– Нельзя ж так из-за людей расстраиваться, Ирэна, – посоветовала Санта. – Вот у меня сосэди так уж сплэтники. Если тут можешь прожить, в приходе Святого Одо Клюнийского, так вэзде выживешь. Злобные – вот они какие, ты уж мне повэрь. Я одной из квартала точно кирпичом в морду заеду, если про меня не заткнется. Мне тут кой-кто сказал, как она меня «веселой вдовушкой» кличет. Но уж будь спокойна – она у меня получит. Мне все равно кажется, она тут гуляет с одним – на вэрфях работает. Так я, наверно, напишу муженьку ее миленькое такое нонимное письмо, пускай проучит бабу свою как следывъет.
– Уж я-то знаю, каково тебе, голуба. Помню, девчонкой еще жила на Дофиновой улице. Аманимные письма, помню, папаша мой получал… про меня. Гадкие. Я все подозревала, что это моя двоюродная сестра, бедняжечка, так в старых девах и проходила, их пишет.
– А какая двоюрыдная? – живо поинтересовалась Санта. У родственников Ирэны Райлли всегда были кровавые биографии, которые стоило послушать.
– Та, что себе на руку опрокинула котел с кипитком, когда была девчонкой. Так и осталась ошпаренной, понимаешь? Как ни зайду к ее мамаше домой, так она все сидит на кухне за столом и пишет, пишет. Про меня, наверно, писала же ж. Сильно завидывала, когда мистер Райлли стал за мной ухаживать.
– Вона как в жизни бывает, – сказала Сандра: ошпаренная родственница в драматической галерее Ирэны была фигурой неинтересной. А затем хрипло и весело добавила: – А я вот вэчеринку закачу с тобой, и с Анджело, и с его женой, если она придет.
– Ай, как чудненько, Сандра, да вот только ж я не очень сейчас к вечеринкам расположена.
– Растрясти косточки, дэушка, не повредит. Ежли я чего вызнаю про того старичка – и его позову. Вы с ним хоть потанцываете.
– Ну, уж если ты старичка увидишь, голуба, скажи, что мисс Райлли привет передавала.
За дверью ванной Игнациус пассивно распростерся в еле теплой водичке, пальцем подталкивая взад-вперед целлулоидную мыльницу, то и дело прислушиваясь к тому, что мать говорит по телефону. Время от времени он притапливал мыльницу, та заполнялась водой и тонула. Тогда он нашаривал ее на дне ванны, опорожнял и пускал по водам снова. Его изжелта-небесные глаза не отлипали от запечатанного бурого конверта, лежавшего на стульчаке. Вот уже некоторое время Игнациус пытался решить, открывать ему конверт или не стоит. Травма обретения работы повлияла на его клапан отрицательно, и он ожидал, когда теплая вода, в которой он барахтался розовым гиппопотамом, произведет на его систему успокоительного воздействия. И вот тогда он ринется к конверту. «Райские Киоскеры» должны оказаться приятственным нанимателем. Он будет проводить все время, поставив тележку где-нибудь у реки и копя впечатления для своего «Дневника». Мистер Клайд обладал определенным отцовским качеством, которое Игнациусу нравилось; старик, исшрамленный и ссохшийся магнат сосиски, станет желанным новым персонажем «Дневника».
Наконец Игнациус почувствовал, что расслабился достаточно, и, вознеся из вод мокрую тушу, взял в руку конверт.
– Ну почему непременен именно такой конверт? – рассерженно осведомился он, изучая пятачок штампа почтового отделения станции «Планетарий», Нью-Йорк, на грубой бумаге. – Содержимое, вероятно, накорябано столярным карандашом или того хуже.
Он разодрал конверт, вымочив всю бумагу, и извлек сложенную афишу, гласившую гигантскими буквами:
ЛЕКЦИЯ! ЛЕКЦИЯ!
М. Минкофф дерзко освещает
«Секс в Политике: Эротическая Свобода
Как Оружие Против Реакционеров»
20.00. Четверг, 28-е
Ассоциация Молодых Иудеев – Гран-Конкурс
Вход: 1,00 доллар – ИЛИ – Подпишите Петицию
М. Минкофф, Которая Агрессивно Требует
Больше Секса Лучшего Качества Для Всех
И Ускоренный Курс Для Национальных Меньшинств! (Петиция будет отправлена в Вашингтон.)
Подпишите сейчас и спасете Америку
от сексуального невежества, целомудрия и страха.
Достаточно ли вы идейны для того, чтобы помочь
в этом дерзком и значимом движении?
– О, мой бог! – фыркнул Игнациус в мокрые усы. – Ей теперь позволяют выступать в общественных местах? И что означает, во имя всего святого, название этой смехотворной лекции? – Игнациус с издевкой перечел афишу еще раз. – Как бы то ни было, я знаю, что освещать она будет дерзко, и в некотором извращенном смысле мне бы хотелось услышать, как эта маленькая распутница лепечет перед целым залом. На сей раз она превзошла себя в оскорблении вкуса и пристойности.
Проследовав по нарисованной от руки стрелке в нижней части афиши и дойдя до слов перевернуть, Игнациус повиновался и стал читать на обороте, где Мирна что-то написала:
Господа!
Что случилось, Игнациус? Я не получила от тебя ответа. Что ж, на самом деле я тебя не виню за то, что ты не пишешь. Наверное, я действительно хватила через край в последнем письме, но сделала это лишь потому, что меня обеспокоила твоя параноидальная фантазия, вероятно, коренящаяся в нездоровом отношении к сексу. Ты же знаешь, что с тех пор, как мы с тобой познакомились, я не переставала задавать тебе достаточно прямые вопросы, призванные выявить твои сексуальные наклонности. Другим моим желанием было помочь тебе обрести подлинное самовыражение и удовлетворение посредством благотворного естественного оргазма. Я уважаю твой разум и всегда принимала твои эксцентрические тенденции – именно поэтому мне хочется, чтобы ты достиг высокогорья совершенного ментально-сексуального равновесия. (Качественный взрывной оргазм очистит все твое естество и выведет тебя из мрака.) Только не злись на меня из-за письма.
Я объясню про эту афишу немного ниже в данном письме, поскольку, как я себе представляю, тебе должно быть интересно, как вообще могла произойти эта дерзкая высокоидейная лекция. Хотя для начала должна сообщить тебе, что съемки нашего фильма отменены, поэтому если ты планировал сыграть домовладельца, забудь об этом. В сущности, у нас возникли трудности с фондами. Из папаши я не смогла выдоить больше ни единой драхмы, поэтому Леола, моя харлемская находка, стала очень враждебно относиться к вопросу жалованья (вернее, его отсутствия) и, в конечном итоге, обронила одну-другую реплику, которые, на мой взгляд, прозвучали слегка антисемитски. Кому нужна девушка, недостаточно преданная общему делу и не согласная бесплатно участвовать в проекте, который принес бы благо всей ее расе? Шмуэль решил стать лесным объездчиком в Монтане, поскольку планирует ставить драматическую аллегорию, действие которой происходит в темных чащобах (Невежество и Обычай), и ему хочется лучше прочувствовать лес. Насколько я знаю Шмуэля, его затея стать объездчиком с треском провалится, однако аллегория, я уверена, выйдет противоречивой и вызывающей, преисполненной нелицеприятных истин. Пожелаем ему удачи. Он фантастичен.
Возвращаясь к лекции. Наконец-то я, кажется, обретаю платформу для своей философии и т. д. Все это случилось странным образом. Несколько недель назад я оказалась на вечеринке, которую одни мои друзья устраивали в честь такого очень настоящего парня, только-только из Израиля. Он был невероятен. Я не шучу.
Игнациус испустил чуточку райского газа.
Несколько часов подряд он пел народные песни, выученные там; по-настоящему значимые песни, которые лишь подтвердили мою теорию, что музыка должна, в основе своей, быть инструментом социального протеста и самовыражения. Он продержал нас в этой квартире много часов – мы слушали и просили еще. Позже мы все начали говорить – на многих уровнях, – и я высказала ему все, что было у меня на уме.
– Хо-хм, – неистово зевнул Игнациус.
Он ответил: «Зачем ты таишь это все в себе, Мирна? Почему бы не оповестить об этом мир?» Я рассказала ему, что часто выступала в дискуссионных клубах и в моей группе групповой терапии. И еще рассказала об этих своих письмах редактору, которые печатались в «Новой Демократии», «Человеке и Массах» и «Ну же!»
– Вылезай сейчас же из ванной, мальчик! – донесся из-за двери материнский вопль.
– Чего ради? – спросил он. – Вам нужно ею воспользоваться?
– Нет.
– Тогда уходите, пожалуйста.
– Ты сидишь там уже слишком долго.
– Прошу вас! Я пытаюсь читать письмо.
– Письмо? Кто это написал тебе письмо?
– Мой дорогой друг мисс Минкофф.
– Ты же последний раз говорил, из-за нее тебя из «Штанов Леви» выперли.
– Так и есть. Тем не менее, быть может, это оказалось замаскированной услугой. Моя новая работа возможно, станет довольно приятственной.
– Ну какой ужас, а? – печально вымолвила миссис Райлли. – Из никудышной конторы выгнали, а теперь сосыски на улице торгуешь. Ну, я тебе так скажу, Игнациус. Только попробуй мне, чтоб сосысочник тебя уволил. Знаешь, что Санта сказала?
– Я убежден: что бы она ни изрекла, это было проницательно и язвительно. Я мог бы себе вообразить, что ее издевательства над родной речью довольно затруднительны для понимания.