– Она сказала, что тебе пора надавать по мордасам.
– В ее устах это сравнительно грамотно.
– И что сейчас эта твоя Мирна делает? – подозрительно осведомилась миссис Райлли. – Чего это она так расписалась? Ей хорошая ванная бы не помешала, девчоночке этой.
– Психика Мирны способна иметь дело с водой лишь в оральном контексте.
– Чиво?
– Вы не будете любезны прекратить орать, словно рыботорговка, и ступайте наконец по своим делам. Неужели в духовке у вас не жарится бутылка мускателя? Оставьте меня уже в покое. Я очень нервен.
– Невры? Ты ж в этом кипитке ж целый час сидишь.
– Вода уже едва ли горяча.
– Так вылазь из ванной.
– Ну почему вам так важно, чтобы я покинул эту ванну, мамаша? Я действительно вас не понимаю. Неужели как домохозяйку вас в настоящий момент не призывает ни одно дело? Я заметил сегодня утром, что пыль в вестибюле уже формируется в сферические образования величиной почти с бейсбольные мячи. Приберите дом. Позвоните и выясните точное время. Сделайте что-нибудь. Прилягте и поспите. В последние дни вы выглядите довольно осунувшейся.
– Как тут не сунуться, мальчик. Ты ж сердце своей бедной мамуле разбиваешь. А вот пади я замертво, что б ты делал?
– Ладно, я не собираюсь принимать участия в этом идиотском разговоре. Продолжайте свой монолог, если угодно. Только тихо. Я должен сосредоточиться на новых непристойностях, которые М. Минкофф замыслила в этом письме.
– Я так больше уже не могу, Игнациус. Вот погоди – скоро найдешь меня на кухне, с инфарком. Допрыгаешься, мальчик. Один останешься на белом свете. Вот упадешь тогда на коленки и боженьке молиться будешь за то, как свою бедненькую мамулечку мучил.
Из ванной донеслось лишь молчание. Миссис Райлли дожидалась хоть всплеска воды, хоть шороха бумаги, но дверь ванной с таким же успехом могла вести в склеп. Через минуту или две бесплодного ожидания она протопала по коридору к духовке. Услышав скрип дверцы, Игнациус вернулся к письму.
Он сказал: «С таким голосом и личностью, как у тебя, ты должна выступать перед людьми в тюрьмах». Потрясающий парень: у него не только разум крутой, он сам – настоящий mensch[44]. Он вел себя так благородно и внимательно, что я едва глазам своим верила. (Особенно после общения со Шмуэлем, который идеен и не трус, но чересчур громогласен и несколько быдловат.) Я ни разу в жизни не встречала человека, настолько преданного борьбе с реакционными идеями и предрассудками, как этот фолксингер. Самый лучший друг у него – негр-абстракционист, как он сказал, создающий по всему холсту величественные кляксы протеста и вызова, иногда располосовывая холст ножом в клочья. Он вручил мне такой блистательный памфлет, в котором показано, как Папа Римский пытается сколотить себе ядерный арсенал: у меня по-настоящему глаза открылись, и я переслала памфлет редактору «Новой Демократии», чтобы помочь ему бороться с Церковью. Но у него к тому же еще и на БАСПов[45] зуб. Он их вроде как ненавидит. Я в том смысле, что парню палец в рот не клади.
На следующий день он мне позвонил. Не угодно ли мне будет прочесть лекцию его группе общественных действий, которую он сейчас сколачивает в Бруклин-Хайтсе? Меня просто обуяло. В этом мире, где все друг другу волки, такая редкость – найти друга… по-настоящему искреннего друга… по крайней мере, я так думала. Ладно, чтобы как можно быстрее перейти к сути дела, я на своей шкуре поняла, что лекторство – это как шоу-бизнес: актеров отбирают на кушетке и все такое. Понимаешь, о чем я?
– Верю ли я этому вопиющему оскорблению хорошего вкуса, в которое упирается мой взор? – поинтересовался Игнациус у плавающей мыльницы. – Эта девушка совершенно лишена стыда!
И вновь я вынуждена была осознать тот факт, что тело мое привлекает некоторых больше, нежели мой разум.
– Хо-хм, – вздохнул Игнациус.
Лично мне хочется разоблачить этого липового «фолксингера», который, я полагаю, в данный момент охотится за какой-нибудь другой идейной юной либералкой. По словам одной моей знакомой, она слышала, что этот «фолксингер» – на самом деле баптист из Алабамы. Нет, ну какая же фальшивка. Поэтому я прочла тот памфлет, который он мне подарил, и выяснила, что его напечатал Клан. Это даст тебе какое-то представление о том, с какими идеологическими тонкостями приходится сегодня иметь дело. Мне он показался хорошим либеральным памфлетом. Теперь я вынуждена унижаться и объяснять редактору «Новой Демократии», что хотя брошюра и бросает вызов, но написана не теми людьми. Что ж – БАСПы нанесли ответный удар и попали на этот раз в меня. Инцидент напомнил мне о том случае в парке По, когда белочка, которую я кормила, оказалась крысой, хотя на первый взгляд – вылитой белочкой. Поэтому – век живи, век учись. Этот самозванец подал мне мысль. Даже на объедках учатся. Я решила разузнать тут в АМИ, можно ли как-нибудь вечером получить аудиторию. Через некоторое время мне ответили, что да. Конечно, аудитория здесь, в бронксской АМИ, наверное, окажется несколько замшелой, но если мне лекция удастся, настанет день, и я, быть может, выступлю в АМИ на Лекс. – авеню, где постоянно высказывают свои взгляды великие мыслители, вроде Нормена Мейлера или Симура Крима[46]. Попытка не пытка.
Надеюсь, ты работаешь над своими личностными проблемами, Игнациус. Не ухудшилась ли твоя паранойя? Основа паранойи, мне кажется, в том, что ты вечно запечатан в этой своей комнате и с подозрением относишься ко всему остальному миру. Мне непонятно, почему ты так упорно живешь там с этими крокодилами. Несмотря на капитальный ремонт, по которому плачет твой разум, мозги твои по-настоящему могут вырасти и расцвести здесь, в Нью-Йорке. Ты довольно уже перечишь себе и своей ментальности. Когда я проездом из Миссисипи виделась с тобой в последний раз, ты был в неважной форме. К нынешнему моменту ты, вероятно, совершенно регрессировал от проживания в этой своей некондиционной трущобе, где все твое общество – одна мать. Неужели твои естественные инстинкты не требуют высвобождения? Прекрасный и осмысленный любовный роман трансформирует тебя, Игнациус. Я это точно знаю. Неимоверные эдиповы узы опутали твой мозг и губят тебя.
Я не надеюсь и на то, что твои социологические или политические идеи становятся прогрессивнее. Ты уже оставил свой проект по формированию политической партии или выдвижению кандидата в президенты по праву помазанника божьего? Я помню, ты высказывал эту мысль, когда я в конце концов встретилась с тобой и бросила вызов твоей политической апатии. Я с самого начала знала, что проект этот – реакционный, но он, по крайней мере, демонстрировал, что в тебе развивается хоть какое-то политическое сознание. Будь добр, напиши мне по этому поводу. Я очень переживаю. Нам в этой стране нужна трехпартийная система, а мне кажется, что изо дня в день фашисты набирают силу. Твоя Партия Божественного Права – как раз такая маргинальная программа, которая сможет отвлечь на себя бо€льшую часть фашистских сторонников.
Что ж, позволь мне прерваться. Надеюсь, лекция пройдет успешно. Ты в особенности мог бы получить пользу от ее предмета. Кстати. Если ты все же соберешься активизировать движение Божественного Права, я смогу помочь тебе организовать здесь ячейку. Прошу тебя – выберись из этого своего дома, Игнациус, и вступи в мир, тебя окружающий. Меня тревожит твое будущее. Ты всегда был одним из самых важных моих проектов, и меня интересует твое нынешнее ментальное состояние, поэтому – пожалуйста – вылезай из подушек и напиши мне.
М. Минкофф
Позже, обернув сморщенную розовую кожу в старый фланелевый халат и закрепив его на бедрах английской булавкой, Игнациус уселся в своей комнате за стол и наполнил чернилами авторучку. В прихожей мать разговаривала с кем-то по телефону:
– …И я до последнего цента сняла всю страховку его бедненького дедушки Райлли, чтоб он только в коллеже учился. Нет, ну какой ужас, а? Столько денег коту под хвост.
Игнациус рыгнул и вытянул ящик стола, где, как он полагал, у него осталась еще бумага для писем. Нашелся только йо-йо, купленный у филиппинца по соседству несколько месяцев назад. На одном боку филиппинец по просьбе Игнациуса вырезал пальму. Игнациус отпустил шарик к полу, но резинка лопнула, и он с грохотом закатился под кровать, затормозив на кипе журналов и блокнотов «Великий Вождь». Отцепив от пальца резинку, Игнациус снова зарылся в ящик и извлек чистый бланк «Штанов Леви».
Возлюбленная Мирна!
Я получил Ваше оскорбительное сообщение. Неужели Вы всерьез полагаете, что меня могут заинтересовать Ваши вызывающие рандеву с такими недочеловеками, как фолксингеры? В каждой Вашей букве, как мне представляется, я обнаруживаю отсылки к ничтожеству Вашей личной жизни. Прошу вас впредь ограничиваться обсуждением насущных тем и тому подобного; таким образом, Вам, по крайней мере, удастся избежать непристойности и оскорблений. Тем не менее мне видится, что символ крысы и белки, или крысобелки, или белкокрысы – многозначителен и довольно превосходен.
В темную ночь этой сомнительной лекции единственным Вашим слушателем, должно быть, окажется какой-нибудь безнадежно одинокий библиотекарь, заметивший свет в окнах аудитории и пришедший в надежде скрыться там от хлада и ужасов своей личной преисподней. И в этом зале – его сутулая фигура в одиночестве перед кафедрой, пустые сиденья эхом возвращают Ваш гнусавый голос, вколачивающий скуку, смятение и сексуальные намеки все глубже и глубже в лысый череп бедолаги, и без того сбитого с толку до грани истерики, – в этом зале, вне всякого сомнения, он самообнажится, размахивая своим исцарапанным органом, как дубинкой, уже отчаявшись заткнуть тот мрачный голос, что монотонно не смолкает у него в голове. На Вашем месте я бы немедленно отменил лекцию. Я убежден, что руководство АМИ будет только радо принять Вашу отставку, в особенности если им посчастливится созерцать ту безвкусную афишу, которая сейчас, вне всякого сомнения, расклеена по всем телеграфным столбам Бронкса.