Ради матери я вознес молитву Святой Зите из Лукки[56], всю жизнь прослужившей горничной и претерпевшей множество лишений, – в надежде, что она поддержит мою мать в ее сражении с алкоголизмом и ночными бесчинствами.
Укрепившись своей интерлюдией религиозного отправления, я прислушался к хлопанью абордажной сабли о бедро. Она мне казалась неким орудием высокой морали, подгонявшим меня в направлении Квартала, и каждый пластмассовый хлопок говорил: «Воспрянь духом, Игнациус. У тебя в руках устрашающий быстрый меч». Я уже чувствовал себя крестоносцем.
Наконец я пересек Канальную улицу, делая вид, что не замечаю того внимания, кое обращали на меня все без исключения прохожие. Меня поджидали узкие улочки Квартала. Бродяга ходатайствовал было о предоставлении ему «горячей собаки». Я отмахнулся от него и решительно продолжил путь. К несчастью, ноги мои не поспевали за моей душой. В лодыжках ткани плоти моей уже умоляли об отдыхе и комфорте, поэтому я разместил тележку на обочине и уселся рядом. Балконы старинных зданий нависали над моей головой, подобно темным ветвям аллегорической чащобы зла. Символическим образом мимо пронесся автобус «Желание»[57], едва не придушив меня своим дизельным выхлопом. Прикрыв на мгновение глаза, чтобы сосредоточиться и посредством этого собраться с силами, я, должно быть, задремал, ибо помню только, что меня грубо пробудил полицейский, стоявший рядом и тыкавший мне под ребра мыском башмака. Должно быть, некий мускус, испускаемый моим телом, особенно привлекателен для правительственных властей. К кому еще, невинно ожидающему свою мать около универсального магазина, может пристать полицейский? За кем еще станут шпионить и на кого еще могут донести за то, что он подобрал беспомощного бездомного котенка из канавы? Подобно суке в течке, я, кажется, притягиваю всю клику блюстителей закона и санитарных инспекторов. Мир когда-нибудь доберется до меня под каким-либо смехотворным предлогом; я просто ожидаю того дня, когда меня поволокут в какой-нибудь застенок с кондиционированным воздухом и бросят там под флуоресцентными лампами и звуконепроницаемым потолком, чтобы я сполна заплатил за свои насмешки над всем, чем дорожат их ничтожные латексные сердца.
Поднявшись во весь свой рост – что само по себе достойное зрелище, – я взглянул сверху вниз на преступившего черту фараона и сокрушил его метким замечанием, которое, по счастью, ему не удалось понять. Затем я покатил тележку вглубь Квартала. Поскольку день был в самом разгаре, людей на улочках шевелилось немного. Я предположил, что местные обитатели до сих пор пребывают в постелях, приходя в себя после всех тех непристойностей, коим предавались прошедшей ночью. Многим, вне всякого сомнения, требовалась медицинская помощь: шов-другой там или тут – на порванное телесное отверстие или сломанный половой орган. Я мог только воображать, сколько пар изможденных и порочных глаз пожирают меня голодными взорами из-за ставней, и гнал от себя подобные мысли. Мне уже начинало казаться, что я – особо аппетитный бифштекс в мясной лавке. Тем не менее никто не призвал меня завлекающе из-за ставней; хитроумные интеллекты, что пульсируют, себя не помня, в своих темных апартаментах, вне всякого сомнения, – более тонкие соблазнители. Я подумал, что, по крайней мере, вниз могла бы спорхнуть записка. Из какого-то окна вылетела банка из-под замороженного апельсинового сока и едва не попала в меня. Я нагнулся и подобрал ее, чтобы исследовать полый жестяной цилиндр на предмет наличия в нем какого-либо сообщения, однако на ладонь мне вытек лишь вязкий осадок концентрированного напитка. Что это – какой-то непристойный намек? Пока я размышлял над этой тайной и вглядывался в окно, из которого контейнер могли швырнуть, к тележке приблизилось пожилое лицо без определенных занятий и взмолилось о франкфуртере. Неохотно я продал ему один, придя к безрадостному выводу, что, как обычно, работа мешает в самый важный момент.
К этому времени, разумеется, окно, из которого банку выпустили в полет, уже захлопнулось. Я покатил тележку дальше по улице, пристально разглядывая закрытые ставни в поисках какого-нибудь знака. Когда я проходил мимо, ушей моих достигал дикий хохот из многих зданий. Очевидно, сбитые с толку обитатели оных потакали той или иной непристойной забаве, в высшей степени развлекавшей их. Я пытался уберечь свой девственный слух от подобного мерзостного греготания.
По улицам бродила группа туристов с фотоаппаратами наготове, и их блестящие очки сверкали бенгальскими огнями. Заметив меня, они замерли и резкими среднезападными голосами, что вспороли мои нежные барабанные перепонки звуками, напоминавшими треск молотилки (сколь невообразимо ужасен этот звук!), стали умолять меня позволить себя сфотографировать. Растроганный их милостивым вниманием, я молча снизошел. Несколько минут они щелкали затворами камер, а я делал им одолжение, принимая высокохудожественные позы. Стоя перед тележкой, будто пиратским кораблем, я угрожающе замахивался абордажной саблей для одного особо памятного снимка, а другая моя рука покоилась на бушприте жестяной сосиски. Для кульминации мне удалось взобраться на самый верх тележки, однако солидность моего телосложения оказалась чересчур обременительной для этого хлипкого средства передвижения. Тележка начала выкатываться из-под меня, однако джентльмены, присутствовавшие в группе, были настолько любезны, что схватили ее и помогли мне спуститься. Наконец эта учтивая группа распрощалась со мною. Когда они уходили прочь, неистово фотографируя что ни попадя, я услышал, как одна отзывчивая дама произнесла: «Печальное зрелище, правда? Надо было ему хоть что-то дать». К сожалению, никто больше (вне всякого сомнения, правые консерваторы все до единого) благосклонно не отреагировал на ее мольбу о благотворительности, несомненно думая, что несколько центов, брошенных в мою сторону, непременно станут вотумом доверия государству всеобщего благоденствия. «Он просто потратит все на выпивку», – с гнусавой мудростью и обилием твердых «р» уведомила своих приятелей другая женщина, иссохшая старая карга, чья физиономия выдавала связь с «Женским союзом христианской трезвенности». Очевидно, остальные стояли на стороне прошмандовки из ЖСХТ, ибо группа продолжила свой путь.
Должен признаться – я бы не отклонил подношение в той или иной форме. Рабочему Парнишке кстати каждый пенни, который может попасть в его амбициозные и настойчивые руки. Кроме того, снимки могли бы принести этим мужланам из кукурузного пояса победу в каком-нибудь фотографическом состязании. Какой-то миг я раздумывал, не побежать ли мне вдогонку за туристами, но в эту минуту меня приветствовала криками неправдоподобная сатира на туриста – тщедушная фигурка в бермудских шортах, отдувающаяся под тяжестью монструозного аппарата с объективами, не иначе – камеры «Синемаскоп». При ближайшем рассмотрении, я заметил, что это не кто иной, как патрульный Манкузо. Я, разумеется, проигнорировал вялую олигофреническую ухмылку этого Макиавелли, сделав вид, что подтягиваю свою серьгу. Его явно выпустили из заточения в латрине. «Ну как оно все?» – безграмотно настаивал он. «Где моя книга?» – устрашающим тоном осведомился я. «Я еще ее читаю. Очень интересная», – в ужасе отвечал он. «Извлеките для себя пользу из ее уроков, – предупредил его я. – Когда вы ее закончите, я попрошу вас подать мне в письменном виде критический разбор и анализ ее идейного содержания для человечества!» Великолепные раскаты этого приказа еще не успели стихнуть в воздухе, а я уже гордо зашагал дальше по улице. Затем, осознав, что тележка забыта, я величественно вернулся за нею. (Эта тележка – ужасная ответственность. Я чувствую себя так, точно связан с умственно-отсталым ребенком, требующим постоянного внимания. Я ощущаю себя наседкой, сидящей на особо крупном жестяном яйце.)
Настало уже почти два часа, а я продал ровно одну «горячую собаку». Вашему Рабочему Парнишке нужно подсуетиться, если цель его – достичь успеха. Обитатели Французского Квартала, очевидно, не ставили франкфуртеры во главу списка потребляемых деликатесов, а туристы явно приезжали в колоритный и красочный Н. О. не для того, чтобы набивать утробы райскими продуктами. Ясно одно – у меня назревала, по нашей коммерческой терминологии, «проблема сбыта». Злобный Клайд в отместку выделил мне маршрут, обозначаемый словосочетанием «Белый Слон» – этот термин он как-то раз употребил при мне в ходе одного из наших производственных совещаний. Обида и зависть вновь сокрушили меня.
Помимо этого, я должен разработать некие способы справиться с последними проявлениями наглости М. Минкофф. Возможно, Квартал предоставит мне какой-либо материал для этого: крестовый поход за вкус и приличия, за теологию и геометрию, быть может.
Об общественном здравии: в одном из центральных кинематографических театров вскоре начинает демонстрироваться новый фильм с моей излюбленной кинозвездой женского рода, чье недавнее музыкально-цирковое излишество ошеломило и огорошило меня. Я каким-то образом должен его посмотреть. На пути моем стоит лишь моя тележка. Новый фильм рекламируется как «изощренная» комедия, в которой упомянутая звезда, вне всякого сомнения, достигнет новых апогеев перверсии и святотатства.
О личном здоровье: поразительное увеличение веса, вызванное, без сомнения, тревогой, которую внушают мне всевозрастающие неприятность и недружелюбие моей дорогой матушки. Трюизм человеческой натуры заключается в том, что люди начинают ненавидеть тех, кто им помогает. Таким образом, мать обратилась против меня.
В подвешенном состоянии,
Лэнс, Ваш Осажденный Рабочий Парнишка
V
Симпатичная девушка с надеждой улыбнулась доктору Тальку и выдохнула:
– Я обожаю ваш курс. В смысле – он шикарный.
– О, ну что же, – в полном восторге ответил доктор Тальк. – Это очень любезно с вашей стороны. Боюсь, что курс, правда, несколько, общ…