го слишком низок и не сможет поддерживать большой рынок – и снова в том же духе. Он сказал, что единственный выход – сдавать ее в аренду под склад, но, опять же, доходы от склада невелики, и место очень неудачное. Поэтому не беспокойся. «Штаны Леви» по-прежнему наши, как доставшийся по наследству ночной горшок.
– Ночной горшок? Пот и кровь твоего отца – ночной горшок? Я вижу, чего ты добиваешься. Уничтожить последний памятник отцовским свершениям.
– Это «Штаны Леви» – памятник?
– Я так никогда и не пойму, чего ради мне там захотелось работать, – сердито пробормотала мисс Трикси из подушек, куда воткнула ее миссис Леви. – Слава богу, бедная Глория вовремя ушла.
– Прошу прощения, дамы, – произнес мистер Леви, посвистав сквозь зубы, – но Глорию вы можете обсуждать без меня.
Он встал и направился в джакузи. Пока вода вихрилась вокруг и била его реактивными струями, он размышлял, как же ему сбагрить «Штаны Леви» какому-нибудь незадачливому покупателю. Должна же быть от фабрики хоть какая-то польза. Каток? Спортзал? Негритянская церковь? Потом ему стало интересно, что произойдет, если он оттащит гимнастическую доску миссис Леви на дамбу и сбросит ее в Залив. Он насухо вытерся, надел махровый халат и вернулся в гостиную просмотреть бюллетени скачек.
Мисс Трикси сидела на кушетке. Лицо ей уже вытерли. Ее рот превратился в оранжевый мазок. Тусклые глаза подчеркнуты тенями. А миссис Леви поправляла взбитый шиньон на жидких старушечьих волосенках.
– Что это вы со мной теперь-то делаете? – сипела мисс Трикси своей благодетельнице. – Вы за это поплатитесь.
– Ты себе представляешь? – гордо спросила миссис Леви, и в голосе ее не осталось уже ни единой враждебной нотки. – Ты только посмотри.
Мистер Леви посмотрел. Мисс Трикси выглядела точной копией мамочки его дорогой супруги.
II
В «Гуляй-Инне Мэтти» Джоунз налил себе пива в стакан и вонзил длинные зубы в пену.
– Эта женщина, Ли, она к тебе плохо относится, Джоунз, – говорил ему между тем мистер Уотсон. – Вот что мне точно не нравится – когда цветной человек себя на посмешище выставляет, потому что цветной. Она ж тебя как черномазого на плантации разрисует.
– В-во! Черным чувакам и без того круто достается, чтоб еще публики животик надрывали. Ёбть. Не надо было этой мамке Ли говорить, что мне падлиция работать отправила. Надо было сказать, меня люди из чесного найма прислали, девка хоть перетрухала б чуток.
– Ты лучше сходи в подлицию, скажи, что увольняисси, но другое место себе искать пойдешь.
– Й-их! Да чтоб в ухрястке изыком трепать падлиции – да ни в жись. Падлиция на меня посмотрит тока – и живо за очко в каталашку. В-во! Никакой работы черным публикам не светит – для них тока нары в каталашке. Хочшь хавку легулярно – так садись в тюрягу, ничо лучше нет. Тока я лучше с голодухи помру снаружи. Я лучше полы эти лятские мыть буду, чем в тюрягу, номера для машин красить да коврики с ремнями плести и прочее говно. Я просто сглупил, очком в канкан сел в этой «Ночью тех». Сам навалил, сам и разгребу.
– А я все равно грю – сходи в подлицию, скажи, с одной ушел, а на другую не нанялся.
– Ага. Я мож пийсят лет до другой шкандыбать буду. Чевой-то не видать, чтоб ходили и орали повсюду, что им неклавицыˊрные черные чуваки нужны. Ууу-иии. Такие паскуды, как эта Ли, кучу падлиции знают. Иначе б этот бардак с разбодяженным пойлом давно прикрыли на фиг. Чего я пойду наобум ее корешам в падлиции говорить: «Эй, чуваки, я тута ищщо побомжую чутка». А он мне: «Лады, парниша, тока ты еще и посидишь чутка». В-во!
– Ну а как там твой саботаж продвигается?
– Херовато. Ли меня как-то заставила верхотурочно полы драить, видит же ж, что дрянь на полу тока толще и толще, поэтому скоро ее тупой клеён, беньдяшка, по щиколку в грязи будет. Ёбть. Я ж те гаврил, я адриск написал ей на один сироцкий пакет, так что если она еще будет для Еднёво Фона их рассылать, может, и ответ получим. Я точно позырить хочу, чего ей на этот адриск пришлют. Мож, и падлицию. В-во!
– Довольно ясно, что ничо ты не добьёсси. Сходи поговори в подлицию, мужик. Они тебя точно поймут.
– Да стремаюсь я падлиции, Уотсон. Ууу-иии. Ты б тож стремался, как постоял бы себе тихо-мирно в «Вулвырте», а тут тебя падлиция метет за милу душу. Особо когда Ли, видать, с половиной падлиции шуры-муры крутит. В-во! – Джоунз выпустил нечто похожее на атомный гриб, радиоактивное облако, постепенно осевшее на стойку бара и ледник с маринованным мясом. – Слуш, а чё стало с той тупой мамкой из «Штана Лёвы», заходил сюда еще? Ты его видал с тех пор?
– Тот мужик, что про демонсрацию говорил?
– Ну да, еще что у них за главного жирный белый придурок, который бедолагам черным впаривал, что надо скинуть томную бонбу на верхушку компании, самим поубиваться, а что от их очка останется – то в каталашку.
– Я его больше тут не видел.
– Ёбть. Хотел узнать, где этот жирный придурок щас прячется. Мож, позвонить в «Штан Лёвы» спросить про него. Я б его скинул на «Ночью тех», что твою томную бонбу. Похоже, он из таких как раз, от кого мамка Ли в свой штан наложит. В-во! Ежли я и стану швицаром, то таких сапаташников ни одна плантацыя не видела. Ууу-иии. Весь хлопок на поле догорит, а я еще не кончу.
– Смотри, Джоунз. В заваруху не вляпайся.
– В-во!
III
Игнациусу становилось все хуже и хуже. Клапан его, казалось, склеился, и сколько ни подскакивай – не открывался. Титаническая отрыжка вырывалась из газовых камер его желудка и в клочья рвала пищеварительный тракт. Иногда она выходила с ревом. Иногда, ослабев, находила приют в груди и распаляла изжогу.
Он знал, что физической причиной недомогания было энергичное потребление райских продуктов. Но были и иные, менее явные. Мать все больше наглела и шла на неприкрытый антагонизм; ее уже невозможно было держать под контролем. Возможно, она вступила в какую-то маргинальную группировку крайне правого толка, потому и стала такой воинственной и враждебной. Совсем недавно она устроила в их побуревшей кухне настоящую охоту на ведьм: принялась задавать ему всевозможные вопросы, касавшиеся его политической философии. Что и странно. Мать всегда была заметно аполитичной, голосовала только за тех кандидатов, которые, по ее мнению, хорошо относятся к своим матерям. Миссис Райлли четыре срока твердо поддерживала Франклина Рузвельта вовсе не из-за «нового курса», а потому что, видимо, он любил и уважал миссис Сару Рузвельт[58]. Миссис Райлли также голосовала не столько за Гарри Трумэна, сколько за женщину, стоявшую перед викторианским особняком в Индепенденсе, штат Миссури. Для миссис Райлли фамилии Никсон и Кеннеди означали Ханну и Розу[59]. Кандидаты без матерей смущали ее, и в дни сиротских выборов она оставалась дома. Игнациус не мог понять ее внезапных и неуклюжих попыток защитить американские ценности от собственного сына.
Еще имелась Мирна, являвшаяся ему в череде снов, принявших вид многосерийного «Бэтмена», который он в детстве смотрел в «Притании» Одна серия следовала за другой. В особенно ужасной он стоял на платформе подземки, возрожденный в облике Святого Иакова-младшего, замученного евреями. Через турникет прошла Мирна с плакатом «НЕНАСИЛЬСТВЕННЫЙ КОНГРЕСС СЕКСУАЛЬНО ОБЕЗДОЛЕННЫХ» и начала доставать его вопросами. «Иисус выступит вперед, в шкурах или же без оных», – величественно предрек Игнациус-Иаков. Однако Мирна, презрительно ухмыляясь, столкнула его вместе с плакатом на рельсы, прямо под колеса отходящего поезда. Проснулся он как раз в тот миг, когда поезд уже был готов сокрушить его. Сны о М. Минкофф были еще хуже его старых кошмаров о туристических автобусах с круговым обзором: Игнациус, величественно возвышаясь на верхних палубах этих обреченных механизмов, таранил ими ограждения мостов и несся навстречу взлетавшим реактивным самолетам по рулежным дорожкам аэропортов.
По ночам Игнациуса изводили сны, а днем – невозможный маршрут, на который его поставил мистер Клайд. Казалось, ни одна живая душа во Французском Квартале не заинтересована в поедании «горячих собак». Он приносил домой все меньше и меньше, а мать, в свою очередь, становилась все неприветливее. Когда и как же наконец завершится этот порочный цикл?
В утренней газете он прочел, что гильдия художниц устраивает в Пиратском переулке показ своих картин. Воображая, что полотна эти окажутся достаточно омерзительными, чтобы занять на некоторое время его внимание, он столкнул тележку на брусчатку Переулка и покатил ее к ассортименту художественных произведений, болтавшихся на железных прутьях задней ограды кафедрального собора. На бушприт тележки, в попытках привлечь к бизнесу внимание квартальных обитателей, Игнациус приклеил лист из блокнота «Великий Вождь», на котором в карандаше печатными буквами значилось: «ДВЕНАДЦАТЬ ДЮЙМОВ (12˝) РАЯ». До сих пор на призыв никто не откликнулся.
В Переулке толпились хорошо одетые дамы в широкополых шляпках. Игнациус направил нос тележки в скопление народа и двинулся вперед. Какая-то женщина прочитала заявление «Великого Вождя» и завопила, призывая компаньонок держаться подальше от кошмарного призрака, объявившегося на их художественной выставке.
– «Горячую собачку» не желаете, дамы? – с приятностью в голосе поинтересовался Игнациус.
Взоры дам изучили вывеску, серьгу, кашне, абордажную саблю и взмолились о том, чтобы Игнациус двигался дальше. И дождь для их выставки был бы достаточно губителен. Но это…
– «Горячие собаки», «горячие собаки», – повторял Игнациус чуть более сердито. – Пряности из гигиеничных райских кухонь.
В наступившей вслед за этим тишине Игнациус свирепо рыгнул. Дамы сделали вид, что изучают небосвод и маленький садик на задворках собора.
Игнациус догромыхал до изгороди, оставив тщетную надежду что-нибудь продать, которую еще поддерживало присутствие тележки, и вперился в живописные полотна, пастели и акварели, нанизанные на прутья. Хотя стиль каждой работы отличался разной степенью вульгарности, сюжеты картин были сравнительно безыскусны: камелии, утопающие в мисках с водой, азалии, вздернутые в амбициозные букеты, магнолии, похожие на белые ветряные мельницы. Некоторое время Игнациус в одиночестве яростно вглядывался в эти дары – дамы отступили от изгороди, образовав нечто вроде маленького кружка самообороны. Тележка тоже осталась покинутой на брусчатке в нескольких футах от нового члена художественной гильдии.