– О мой бог! – взревел Игнациус, прогулявшись взад и вперед по Переулку. – Как смеете вы представлять публике эти недоношенные уродства!
– Пожалуйста, проходите дальше, сэр, – выступила дама посмелее.
– Магнолии выглядят совершенно не так, – продолжил Игнациус, тыча абордажной саблей в особо вызывающую пастель. – Вам, дамы, нужно пройти курс ботаники. И, возможно, – геометрии тоже.
– Вам вовсе не обязательно смотреть наши работы, – донесся из группы оскорбленный голос дамы, изобразившей обсуждаемую магнолию.
– Нет, обязательно! – завопил Игнациус. – Вам необходим критик, обладающий хоть каким-то вкусом и пристойностью. Боже милостивый! Кто из вас нарисовал эту камелию? Смелее. Вода в этой вазе похожа на машинное масло.
– Оставьте нас в покое, – раздался пронзительный голос.
– Женщины, вы бы лучше бросили закатывать чаепития и устраивать завтраки, а сели бы и поучились рисовать, – громыхал Игнациус. – Перво-наперво, вам следует знать, как держат кисть. Я бы предложил вам собраться всем вместе и для начала покрасить чей-нибудь дом.
– Уходите.
– Если бы вы, «художницы», смогли участвовать в росписи Сикстинской капеллы, она бы сейчас выглядела как особенно вульгарный железнодорожный вокзал, – фыркнул Игнациус.
– Мы не намерены терпеть оскорбления какого-то грубого киоскера, – высокомерно заявила представительница шайки широкополых шляпок.
– Понимаю! – заорал Игнациус. – Так это вы, значит, клевещете на репутацию торговца «горячими собаками»?
– Он безумен.
– Он так простонароден.
– Так груб.
– Не поощряйте его.
– Мы вас не желаем здесь видеть, – ядовито и просто высказалась представительница.
– Я мог бы себе это представить! – раздул ноздри Игнациус. – Очевидно, что вы боитесь того, у кого еще сохранился какой-то контакт с реальностью, кто способен правдиво описать вам все те увечья, что вы нанесли холсту.
– Покиньте нас, будьте любезны, – распорядилась представительница.
– Буду. – Игнациус схватился за рукоятки тележки и толкнул ее прочь. – Вам, дамы, следует пасть на колени и молить о прощении за то, что я увидел на этом заборе.
– Город явно деградирует, если на улицах можно встретить такое, – произнесла какая-то женщина, когда Игнациус проковылял мимо по Переулку.
И тут он с удивлением почувствовал, как от затылка у него отскочил маленький камушек. Он зло продолжал толкать тележку дальше по брусчатке, пока не достиг конца Переулка. Там он поставил сосиску на якорь в одном из боковых проходов, чтобы не бросалась в глаза. У него болели ноги, и он не хотел, чтобы кто-нибудь беспокоил его просьбами продать франкфуртер, пока он отдыхает. Хотя дела и так шли хуже некуда, наступают времена, когда человек должен быть верен себе и свое благополучие блюсти прежде всего. Еще немного такой торговли, и ноги его превратятся в две кровоточащие культи.
Игнациус неловко присел на боковые ступеньки собора. Его свежевозросший вес, а также вздутие, вызванное бездействующим клапаном, делали неудобным любое положение тела, кроме стоячего или лежачего. Стащив сапоги, он принялся разглядывать огромные горбыли ступней.
– Ох, матушки, – раздался над Игнациусом голос. – Что я вижу? Прихожу это я полюбоваться на кошмарно безвкусную выставку – и каков же на ней Экспонат Номер Один? Призрак пирата Лафитта. Нет. Толстяк Арбакл. Или Мари Дресслер?[60] Скажите же мне, или я умру.
Игнациус поднял взгляд и увидел молодого человека, купившего у его матери шляпку в «Ночи утех».
– Подите от меня прочь, хлыщ. Где головной убор моей матери?
– Ах, вон что, – вздохнул молодой человек. – Боюсь, он был уничтожен во время поистине дикого сборища. Его полюбили как родной.
– Я в этом больше чем уверен. Как именно его осквернили, я интересоваться не стану.
– А я все равно не вспомню. В ту ночь для маленького moi[61] было слишком много мартини.
– О, мой бог.
– Что, во имя всего святого, вы делаете в этом причудливом наряде? Вы похожи на Чарлза Лотона[62] в женском платье в роли Царицы Цыганской. Кого вы должны изображать? Мне в самом деле очень интересно.
– Проходите мимо, фат, – отрыгнул Игнациус, и его газовые извержения эхом прогрохотали между стен Переулка. Женская художественная гильдия обратила шляпки к источнику вулканического извержения. Игнациус окинул свирепым взором рыжий бархатный пиджак и розовато-лиловый кашемировый свитер молодого человека, а также его угловатое блестящее лицо и волну светлых волос, ниспадавшую на лоб. – Подите от меня прочь, пока я не поверг вас наземь.
– Ох, боже мой! – Молодой человек рассмеялся чередой веселых детских смешочков, от которых затрясся весь его пушистый пиджачок. – Вы действительно душевнобольной, правда?
– Как вы смеете! – завопил Игнациус. Он отцепил абордажную саблю и начал колотить молодого человека по икрам своим пластмассовым оружием. Тот захихикал и затанцевал перед Игнациусом, уворачиваясь от ударов, – его грациозные телодвижения сильно мешали точности попаданий. Наконец он перепрыгнул на другую сторону Переулка и оттуда помахал Игнациусу ручкой. Игнациус схватил свой слоновий сапог пустынной модели и запустил им в выписывавшую пируэты фигурку.
– Ой, – пискнул молодой человек. Сапог он поймал и отправил обратно. Тот заехал владельцу прямо в физиономию.
– О, мой бог! Меня обезобразили!
– Прикройте рот.
– Я легко могу привлечь вас за вооруженное нападение.
– На вашем месте я бы держался от полиции как можно дальше. Как вы думаете, что они скажут при виде подобного наряда – «Радуйся, Мария»? И меня к тому же за нападение привлекать? Давайте будем немножко реалистами. Меня удивляет, как вам вообще позволяют тут разгуливать в этом костюме гадалки. – Молодой человек щелкнул зажигалкой, прикурил «Сэлем» и снова щелкнул крышечкой. – К тому же – босиком и с игрушечной сабелькой? Да вы никак смеетесь надо мной?
– Полиция поверит всему, что бы я им ни рассказал.
– Сделайте одолжение.
– Вас могут посадить на несколько лет.
– Ох, да вы в самом деле с луны свалились.
– Ну что ж, я определенно не обязан сидеть тут и выслушивать вас, – подытожил Игнациус, натягивая свои замшевые сапоги.
– О-о! – довольно заверещал молодой человек. – Какое у вас лицо! Как у Бетт Дэвис[63] с несварением желудка.
– Не смейте ко мне обращаться, дегенерат. Ступайте играть со своими маленькими дружками. Я уверен, что Квартал ими просто кишит.
– Как поживает ваша дражайшая маменька?
– Я не желаю слышать, как это святое имя слетает с ваших декадентских губ.
– Ну, поскольку оно уже слетело, – с нею все в порядке? Такая милая, такая дорогуша эта женщина, такая неиспорченная. Вам очень повезло.
– Я не стану обсуждать ее с вами.
– Если вам угодно, пожалуйста. Я просто надеюсь, что она не знает, как вы тут скачете по улицам наподобие венгерской Жанны д’Арк. Эта сережка в ухе. Такая мадьярская.
– Если вам хочется такой же костюм, сходите и купите, – ответил Игнациус. – А меня оставьте в покое.
– Я убежден, что таких вещей не купить нигде. О, но на вечеринке он произведет настоящий фурор.
– Я подозреваю, что вечеринки, которые вы посещаете, должны быть подлинными видениями апокалипсиса. Я знал, что наше общество к этому придет. Через несколько лет вы и ваши друзья, вероятно, захватите в стране власть.
– О, а мы так и собираемся, – жизнерадостно улыбнулся молодой человек. – У нас есть связи в высших сферах. Для вас это станет сюрпризом.
– Нет, не станет. Хросвита могла бы предсказать это очень давно.
– А это еще кто такая?
– Средневековая сивилла. Она направляет меня по жизни.
– О, вы поистине изумительны, – возликовал молодой человек. – И хотя я думал, что это уже невозможно, вы набрали вес. Вы где-нибудь вообще заканчиваетесь? В вашей тучности есть что-то невероятно безвкусное.
Игнациус воздвигся на ноги и ткнул молодого человека в грудь пластмассовой абордажной саблей.
– Вот вам, дохлятина! – вскричал он, вонзая саблю в кашемировый свитер. Ее кончик сломался и упал на брусчатку.
– Ой, матушки, – взвизгнул молодой человек. – Вы же мне свитер порвете, псих ненормальный.
В Переулке члены женской художественной гильдии снимали с ограды свои картины и складывали алюминиевые садовые стульчики, точно вороватые арабы, готовые незаметно слинять. Их ежегодная уличная выставка потерпела фиаско.
– Я – карающий меч вкуса и пристойности, – орал Игнациус. Пока он кромсал свитер своим сломанным оружием, дамы ринулись из Переулка в сторону Королевской улицы. Несколько отставших в панике хватались за свои магнолии и камелии.
– И зачем только я стал с вами разговаривать, маниак? – запыхавшись, злобно бубнил молодой человек. – Это же мой лучший свитер.
– Мессалина! – голосил Игнациус, царапая молодому человеку грудь абордажной саблей.
– Ох, ну какой же ужас.
Он попытался сбежать, но Игнациус свободной рукой крепко держал его за плечо. Тогда, продев палец в серьгу Игнациуса, молодой человек дернул и выдохнул:
– Бросайте сабельку!
– Боже мой! – Игнациус выронил саблю на брусчатку. – У меня, наверное, ухо сломано.
Молодой человек отпустил серьгу.
– Ну, всё, вы переступили черту! – пускал слюни Игнациус. – Теперь будете гнить в федеральной тюрьме весь остаток жизни.
– Вы только взгляните, что вы сделали с моим свитером, омерзительное чудовище.
– Только такую вычурную дохлятину, как вы, и можно увидеть в таком недоношенном свитере. Должен же быть у вас какой-то стыд или хотя бы вкус в платье.
– Вы ужасное существо. Вы огромная тварь.
– Мне, вероятно, придется провести несколько лет в «Клинике глаза, уха, горла и носа», чтобы мне его вылечили, – скулил Игнациус, ощупывая ухо. – Можете рассчитывать на то, что вам каждый месяц будут приходить довольно-таки ошеломляющие медицинские счета. Мой корпус адвокатов выйдет на вас утром, где бы вы ни занимались своей сомнительной деятельностью. Я предупрежу их заранее, что они могут увидеть и услышать все что угодно. Все они – блистательные юристы, столпы общества, аристократические креольские интеллигенты, чьи познания в более скрытых от глаз формах жизнедеятельности довольно ограниченны. Они даже могут отказаться от встречи с вами. Отправят нанести вам визит значительно менее солидного представителя, какого-нибудь младшего партнера, взятого в услужение из сострадания.