— Что? Кому понадобилось жениться на ней?
— Хвала Господу, что ты понимаешь. Сама видишь, насколько все стало смехотворно и невозможно.
— И где она? Мне бы хотелось очертить этой женщине контуры того, что она с тобой сделала.
— В данный момент ее голос крови проходит где-то неудачное прослушивание. Я не желаю ее больше видеть.
— Еще бы. Бедный ребенок. И что ты тут делал, Игнациус? Просто валялся в дурмане на кровати?
— Да. Много недель подряд. Я был обездвижен апатией невротического свойства. Помнишь ли ты эту мою бредовую фантазию об аварии и аресте? Я написал то письмо, когда мать впервые встретилась с этим распутным пенсионером. Именно тогда мой эквилибриум впервые покачнулся. С тех пор я непрерывно катился все дальше вниз, и перигеем стала шизофрения этой Партии Мира. Таблички, которые ты видела снаружи, стали просто еще одним физическим проявлением моих внутренних мук. Моя психотическая жажда мира, вне всякого сомнения, была просто желаемой попыткой прекратить боевые действия, развернувшиеся на этой крошечной жилплощади. Я могу быть только благодарен, что ты оказалась чутка настолько, чтобы подвергнуть анализу мою вымышленную жизнь, воплощавшуюся в тех письмах. Слава всевышнему, что эти сигналы бедствия оказались зашифрованы тем кодом, который ты смогла понять.
— Да я по одному твоему весу могу определить, насколько пассивен ты был.
— Я набрал его, нескончаемо валяясь в постели и пытаясь обрести утоление и сублимацию в еде. А теперь нам следует бежать. Я должен покинуть этот дом. Он вызывает у меня кошмарные ассоциации.
— Я давно говорила тебе: выбирайся отсюда. Пошли, давай соберем тебе вещи. — Монотонный голос Мирны оживился. — Просто фантастика. Я знала, что рано или поздно ты вырвешься ради того, чтобы сохранить свое душевное здоровье.
— Если бы я только послушался тебя раньше, мне не пришлось бы переживать весь этот ужас. — Игнациус обхватил Мирну и едва не размазал ее вместе с гитарой по стене. Он заметил, что она вне себя от радости — она нашла, наконец, законную идейную цель, настоящую историю болезни, новое движение. — На небесах тебе найдется место, моя распутница. А теперь — скорее прочь.
Он попытался вытянуть ее за собой на крыльцо, но она сказала:
— Ты разве не хочешь ничего взять с собой?
— О, разумеется. Все мои заметки и наброски. Они не должны попасть в руки моей матери. Она может заработать на них целое состояние. Ирония такого исхода была бы слишком велика. — Они вошли к нему в комнату. — Кстати, тебе не помешает знать, что мать моя наслаждается сомнительными знаками внимания фашиста.
— Да что ты?
— Да. Посмотри. Можешь вообразить, как они меня здесь терзали?
Он протянул Мирне одну из брошюр, которые мать подсовывала ему под дверь. «Ваш Сосед — Действительно Американец?» Мирна прочла надпись на полях обложки: «Прочтите это, Ирэна. Это полезно. В конце там есть несколько вопросов, которые можно потом задать вашему мальчику».
— Ох, Игнациус! — простонала Мирна. — Как же это все было?
— Травматично и ужасно. В данный момент мне кажется, что все они собрались где-то на бичевание какого-нибудь умеренного, выступление которого в защиту Организации Объединенных Наций мать подслушала сегодня утром в бакалейной лавке. Она бормотала об этом инциденте сегодня весь день. — Игнациус рыгнул. — Я пережил недели террора.
— Странно, что твоей матери нет. Раньше она постоянно где-то тут была. — Мирна повесила гитару на столбик кровати и растянулась на постели. — Эта комната. Как мы с тобой тут оттягивались — обнажали друг другу свои умы и души, сочиняли манифесты против Талька. Этот наш розыгрыш наверняка в школе до сих пор вспоминают.
— Я мог бы себе вообразить, — рассеянно ответил Игнациус. Только бы Мирна слезла с постели. Вскоре разум ее захочет обнажить и другие вещи. Как бы там ни было, из дома надо поскорее выбираться. Он залез в чулан — искал дорожную сумку, купленную ему матерью перед той катастрофической поездкой в лагерь для мальчиков, где он продержался один день, когда ему было одиннадцать лет. Он рылся лапами в куче пожелтевших подштанников, как собака, откапывающая кость, дугой отшвыривая исподнее назад. — Вероятно, тебе имеет смысл восстать с ложа, моя лилейная малютка. Нужно еще уложить блокноты, собрать все записи. Можешь заглянуть под кровать.
Мирна соскочила с влажных простыней:
— Я пыталась описать тебя своим друзьям в группе групповой терапии — как ты работаешь вот в этой самой комнате, наглухо закрывшись от всего общества. Такой странный средневековый разум в своей аскезе.
— Вне всякого сомнения, это их заинтриговало, — пробурчал Игнациус. Отыскав сумку, он набивал ее подобранными с пола носками. — Вскоре они смогут лицезреть меня во плоти.
— Погоди, пока они не услышат всю эту оригинальность, так и льющуюся из твоей головы.
— Хо-хм, — зевнул Игнациус. — Возможно, мамаша оказала мне великую услугу, решив повторно выйти замуж. Эти эдиповы узы уже начали меня тяготить. — В сумку отправился йо-йо. — Очевидно, по всему Югу ты проехала в безопасности.
— У меня в действительности не было ни минуты на остановки по дороге. Почти тридцать шесть часов — гнала, гнала, гнала вперед. — Мирна складывала блокноты «Великий Вождь» в стопки. — Вчера ночью я, правда, остановилась в негритянской забегаловке, но меня не захотели обсуживать. Мне кажется, их отпугнула гитара.
— Не иначе. Тебя приняли за мужиковатую народную певицу. Мне приходилось общаться с такими людьми. Они довольно ограниченны.
— Я не могу поверить, что я в самом деле вытаскиваю тебя из этого подземелья, из этой дыры.
— Невероятно, правда? Подумать только — столько лет я противился твоей мудрости.
— В Нью-Йорке у нас будет сущая фантастика. Честно.
— Жду не дождусь, — ответил Игнациус, укладывая в сумку кашне и абордажную саблю. — Статуя Свободы, Эмпайр Стейт Билдинг, восторг бродвейской премьеры с моими любимыми звездами музкомедии. Треп над эспрессо в Деревне с самыми дерзкими умами современности.
— Наконец-то ты за себя взялся по-настоящему. В самом деле. Мне до сих пор не верится в то, что я сегодня за вечер услышала в этой хибаре. Мы займемся твоими проблемами. Ты вступаешь в совершенно новую витальную фазу. Бездеятельности конец. Это я точно могу сказать. Я это слышу. Ты только подумай о той великой мысли, что потоком польется из этой твоей головы, когда мы окончательно вычистим всю паутину, все табу и уродующие тебя привязанности.
— Одному господу известно, что тогда произойдет, — безразлично ответил Игнациус. — Мы должны ехать. Сейчас же. Должен предупредить тебя — моя мать может вернуться в любой момент. Если я увижу ее снова, я кошмарно регрессирую. Мы должны спешить.
— Игнациус, ты скачешь по всей комнате. Успокойся. Худшее позади.
— Еще нет, — быстро сказал Игнациус. — Мамаша может возвратиться вместе со своей бандой. Ты бы их видела. Сторонники белого господства. Протестанты или даже хуже. Давай, я захвачу еще лютню и трубу. Все ли блокноты собраны?
— От того, что здесь написано, дух захватывает, — сказала Мирна, тыча пальцем в блокнот, страницами которого шелестела. — Жемчужины нигилизма.
— Это всего лишь фрагмент целого.
— А ты разве не оставишь матери никакой горькой прощальной записки, никакого внятного протеста — ничего?
— Едва ли это будет того стоить. На осознание написанного у нее уйдут недели. — Игнациус одной рукой прижал к себе лютню и трубу, а другой подхватил сумку. — Я тебя умоляю — только не урони вот эту папку. В ней содержится мой Дневник — социологическая фантазия, над которой я все это время трудился. Это моя самая коммерческая работа. Изумительные возможности для экранизации в руках Уолта Диснея или Джорджа Пэла[77].
— Игнациус. — Мирна остановилась в дверях с кипами блокнотов в руках и какое-то время просто шевелила бесцветными губами прежде, чем заговорить, точно репетировала в уме поздравительную речь. Усталыми после дороги глазами, сквозь поблескивавшие стекла очков она вглядывалась в лицо Игнациуса. — Это очень важное мгновение. Я чувствую себя так, будто кого-то спасаю.
— Спасаешь, спасаешь. А теперь нам следует бежать. Я тебя умоляю. Поболтаем позже. — Игнациус протиснулся мимо нее и заковылял к машине, открыл заднюю дверцу крошечного «рено» и влез внутрь, устраиваясь между плакатами и связками брошюр, которыми было завалено все сиденье. В машине пахло как в газетном киоске. — Поспеши! У нас нет времени разыгрывать перед домом tableau-vivant[78].
— В смысле — ты что, в самом деле собираешься тут сидеть? — озадаченно спросила Мирна, вываливая туда же своей груз блокнотов.
— Разумеется, собираюсь, — проревел Игнациус. — Я совершенно определенно не намерен лезть в смертельный капкан твоего переднего сиденья для движения по скоростной трассе. Забирайся же в эти свои ходунки и увози нас отсюда.
— Погоди. Там еще много блокнотов осталось. — Мирна вбежала в дом. Гитара колотила ее по спине. Вернулась она с новой охапкой бумаг и остановилась на кирпичной дорожке, озирая дом в последний раз. Игнациус понимал, что она пытается запечатлеть эту сцену: Элайза на льду с чрезвычайно крупным гением на руках. Однако, в отличие от Гарриет Бичер Стоу, Мирна — источник раздражения — никуда не делась. Наконец, отозвавшись на призывы Игнациуса, она спустилась к машине и сбросила вторую порцию блокнотов прямо ему на колени. — Мне кажется, под кроватью еще есть.
— Ну их к черту! — завопил Игнациус. — Садись и заводи эту дрянь. О мой Бог. Да не суй ты мне эту гитару прямо в лицо. Почему бы тебе не завести себе ридикюль, как подобает приличной девушке?
— Засунь его себе в ноздрю, — рассвирепела Мирна. Она втиснулась на переднее сиденье и включила зажигание. — Где ты хочешь провести ночь?
— Провести ночь? — загрохотал Игнациус. — Мы нигде не проводим никакой ночи. Мы едем прямо — и всё.