На кладбище было холодно, я простудилась, а дров нет. Нет вообще ничего, Андрюшенька. Пойдешь в кооператив – там окна затянуты цветной бумагой, а перед бумагой – пустые коробки из-под толокна и желудевого кофе. Если что появляется, то очереди на два часа. Пошла купить нитки заштопать Машеньке чулки – нет ниток. В одежном нет одежды, в обувном – обуви, в мануфактурном – мануфактуры. Нет мыла, нет папирос, даже махорку и ту не купить. И мамы вот тоже нет, и тебя – только мы с Машенькой.
Раньше были частники, но теперь их всех позакрывали. Да как хитро: не силой и не милицией. У соседки знакомый на рынке торговал и вот вдруг получил предписание: мол, недоплата за три года, немедля погасить задолженность в 14 тысяч рублей. Он за сердце схватился и даже руку еще не отпустил, а к нему уже пришли, буквально на следующий день: не успел погасить долг, значит, придется описывать – по закону. И описали, Андрюшенька, все подчистую – и лавку, и товар, и мебель домашнюю. Как Мамай прошел…
Машенька болеет, доктор говорит – надо куриное мясо. А где его взять, если курица стоит 12 рублей, треть зарплаты? И куда ни зайдешь – всюду они, акцент их противный, буркалы их выпученные. В кассе – еврейка, в милиции – еврей, в конторе – еврейка, в комиссариате – еврей, и все гладкие, сытые, довольные. Как я тебя понимаю, Андрюшенька! Не зря вы тогда из-за них с батькой поссорились. Ты написал, что не можешь вернуться из-за той Трудолюбовой, что она жизнь тебе поломала. А я говорю: правильно ты поступил. Еще и мало – надо было совсем под корешок, чтоб не лезли из всех щелей, как теперь, клопы поганые. Если бы все тогда так поступили, разве ели бы мы сейчас отвратную конскую колбасу? Ее у нас, знаешь, как зовут? «Первая конная» – вот как. Такой теперь юмор, Андрюшенька.
Так приятно писать твое имя, братик мой дорогой, – каждую буковку его. Будь благополучен и ни о чем не жалей, а мы уж тут как-нибудь. Целую, целую, целую».
– Ну что? – Нина нетерпеливо теребила его за плечо. – Что там написано?
Игаль перечитал письмо еще раз, синхронно переводя на иврит.
– Ага! – торжествующе воскликнула госпожа Брандт. – Шерше ля фам! Я так и думала, что он бежал из-за женщины. Осталось выяснить, кто она такая, эта Труда-Люба, которая ему жизнь поломала.
– Трудолюбова, – поправил Игаль.
– Да какая разница? Главное, что у нас наконец-то появилась лав стори! А то все гадости какие-то – войны, допросы, тюрьмы, самозванцы… И еще: возможно, я ошибаюсь, но сестричка звучит довольно антисемитски. И при этом уверена, что брат ей в этом полностью сочувствует. Извини за вопрос, но твой драгоценный «дед Наум», случаем, в юдофобстве не замечен?
– Чушь! – сердито выпалил доктор Островски. – Чушь абсолютная! Зачем ему было притворяться евреем, если он антисемит? Не забывай: он помогал диссидентам, в том числе и евреям-отказникам. Нет-нет, забудь. Никогда за ним ничего подобного не замечалось. Никогда.
Нина с улыбкой откинулась на спинку кресла.
– Ну ладно, не злись. Просто спросила. Слушай, а зачем ему метла?
– Метла?
– Ну, там сказано, что он уехал с метлой. Это такой русский обычай?
Доктор Островски пожал плечами.
– Да нет… Разве что, когда-то давно, еще при Иване Грозном, были так называемые опричники – царские «эскадроны смерти». Они-то как раз и ездили с метлой. Но на том обычай и кончился. Не стало Грозного – не стало и опричников. С тех пор метла – эксклюзивное оружие дворников и уборщиц. В общем, это место действительно непонятно…
В Савону приехали к семи вечера. Возле гостиничной стойки Игаль заикнулся было о двух раздельных номерах, но госпожа Брандт решительно отмела это предложение, квалифицировав его как непозволительное транжирство.
– Если ты боишься родной тети, – сказал она, – можешь спать на диване. Стыдно, профессор. Взрослый вроде бы человек, а ведешь себя как подросток…
В итоге взяли одну комнату. После ужина, когда Игаль принимал душ, Нина вошла к нему в кабинку, и доктор Островски сразу забыл о своих твердых благих намерениях.
– Ну вот, – прошептала она ему на ухо несколько минут спустя. – Теперь можешь спать на диване. Если ты, конечно, действительно такой законченный дурак, каким кажешься…
9
Встреча с журналистом была назначена на следующее утро в припортовом ресторанчике. Игаль и Нина пришли заранее, чтобы заодно и позавтракать, а потом просто сидели молча, зачарованные колеблющимся частоколом мачт рыбачьих баркасов и стремительными линиями пришвартованных рядом океанских яхт. Их собеседник оказался кругленьким лысеющим человечком из тех, кого называют «живчиками» – беспокойным и суетливым, как шарик в игральном автомате. Он вкатился в ресторан и остановился, по-птичьи вертя головой. Нина привстала и махнула ему рукой: сюда, мол, сюда.
– Паоло Лафронте, – представился шарик, с размаху бухнувшись в лузу кресла, и продолжил на весьма неплохом английском. – Вообще-то Лафронте – мой псевдоним. В честь Высоколобого, как вы, несомненно, поняли.
Тетя с племянником переглянулись.
– Высоколобого? – переспросил доктор Островски, напрягая память в поисках претендентов на это почетное звание и не находя там ничего, кроме ряда гипсовых бюстов в актовых залах покойной советской родины. – Вы имеете в виду Маркса? Энгельса? Ленина?
Журналист презрительно фыркнул:
– Конечно нет, господин… э-э…
– Игаль. Просто Игаль.
– Конечно нет, уважаемый Игаль. В мире есть лишь один истинно высоколобый философ, и его зовут Макс Штирнер. А перечисленные вами обманщики – всего лишь архиепископы жадных отвратительных церквей, которые переполнены идолами, фетишами и алтарями, мокрыми от крови человеческих жертв!
– Само собой, дорогой Паоло! – не моргнув глазом, подхватила госпожа Брандт. – Я сразу так и подумала. Меня зовут Нина. Нина Брандт, ведущая обозревательница главного ближневосточного телеканала, вице-президент Европейской ассоциации свободной журналистики и почетный член академии киноискусства под эгидой ЮНЕСКО. Вы не возражаете, если я включу камеру?
Шарик сделал попытку приосаниться, но лишь слегка качнулся с боку на бок.
– Нет проблем, – солидно проговорил он. – Вы записываете? Мне хотелось бы с самого начала подчеркнуть, что истинный инсуррекционизм одинаково направлен против фашистов, коммунистов, социалистов, консерваторов, либералов и всех видов государственного подавления. Мы – антагонисты любого порабощения, мы – борцы за свободу, в том числе и за освобождение животных, и даже если сейчас анархисты-инсуррекционисты стали политическими узниками фашистского государства, это не мешает им высоко держать голову и готовить мир к революции.
Завершив речь, Паоло перекатился в кресле и сделал знак официанту. Игаль и Нина снова переглянулись.
– Ты что-нибудь понимаешь? – вполголоса спросил он на иврите.
– Ни единого слова, – шепнула госпожа Брандт. – Но персонаж очень колоритен, а это главное…
– Слушай, а все эти твои титулы…
– Да ладно тебе, – отмахнулась она. – Не бери в голову. Он нам – высоколобого, мы ему – вице-президентов и почетных членов…
Тем временем журналист завершил свой заказ и жестом отпустил на свободу наемного работника общепита – как видно, в качестве пробного акта всемирного освобождения.
– Вы записываете? – он гневно уставился в объектив камеры. – Взгляните на эту бухту! В одном море – нищие рыбачьи лодки и роскошные посудины миллионеров. Вот она, настоящая трагедия! Ничего не изменится, пока люди не обнаружат истинную духовную красоту свободы, пока бедняки не научатся стыдиться своей бедности, а богачи – своего богатства!
Доктор Островски деликатно кашлянул.
– Извините, господин Лафронте…
– Камрад, – поправил шарик. – Камрад Паоло.
– Камрад, камрад… – радостно закивал Игаль. – Мы приехали поговорить о другом камраде. Камрад Андрей Калищев, он же Андре Клиши, друг…
– Да! – прервал его камрад Паоло. – Мсье Ромен Клиши объяснил мне цель вашего приезда. Мы с ним знакомы – я ездил в Лилль собирать информацию для книги об Умберто. Вы знаете, что они владели тем книжным магазином совместно – Умберто Марзоччи и Андре Клещев? Они были не разлей вода, друзья на всю жизнь. Настоящие анархисты-инсуррекционисты, теперь таких немного.
– Эйн-Сорек-сионисты, – шепотом повторила госпожа Брандт на иврите. – Звучит очень по-домашнему.
– Андре приехал сюда из России весной 1919-го, – продолжал журналист. – Вы снимаете? Он делал там революцию, сражался вместе с русским камрадом по имени Нестор Макно, но что-то у них пошло наперекосяк, не срослось, и Андре вернулся в Лигурию. Лигурия всегда была центром инсуррекционизма, особенно Савона и Ла-Специя. Вы, конечно, слышали о знаменитой газете «Иль Либертарио»?
– Естественно! – отозвалась госпожа Брандт. – Дальше, Паоло, дальше…
Камрад Лафронте качнулся взад и вперед в знак согласия.
– На следующий год борьба с фашистами достигла апогея. Стало ясно: или мы, или они! Революция назревала, и тогда Андре предложил захватить арсенал.
– Арсенал?
– Арсенал! – восторженно повторил Паоло. – В порту Ла-Специи базировался военно-морской флот Италии, а при нем – огромный арсенал, набитый оружием. Андре Клещев научился приемам партизанской войны от камрада Макно. Он и составил план нападения. Умберто не сомневался, что одна весть о захвате оружия поднимет на ноги всех рабочих Лигурии. Лигурия, камрады, всегда была самой свободной из всех областей Италии. Генуэзская республика, владычица морей! И пусть республика – тот же фашизм, но все же он мягче, чем фашизм королей и диктаторов. Андре и Умберто собрали отряд в дюжину храбрецов…
– Дюжина храбрецов? – недоверчиво переспросил доктор Островски. – Двенадцать человек решились атаковать арсенал военно-морского флота Италии?
– Именно так! – подхватил Паоло. – Ночью они обезоружили часовых и захватили здание, не пролив ни единой капли крови! Ни единой! А утром, в полном соответствии с планом, газета «Иль Либертарио» напечатала призыв к рабочим и докерам немедленно явиться к арсеналу за оружием. И что вы думаете? Никто не пришел! Никто! Такой позор! Позор!