– Не надо, – попросил Игаль.
– Не буду. Сверни куда-нибудь к скамейкам. Отдохнем, подышим.
Потом они долго сидели на скамейке, тесно прижавшись друг к другу плечами.
– Знаешь, о чем я думаю? – сказал Игаль. – У меня не укладывается в голове, как бабушка не смогла опознать чужого человека в вернувшемся из лагерей Андрее Калищеве. Почему она признала в нем своего мужа?
– Может, просто прошло слишком много времени? – предположила Нина. – Почти двадцать лет, так?
– Так.
– Ну вот. Прибавь к этому тяжелое ранение… Если, конечно, под Альмерией ранили его, а не кого-то третьего. Потом лагерь… Она вполне могла решить, что произошедшие с мужем перемены объяснимы.
– Жаль, я не могу ни о чем расспросить мать, – вздохнул доктор Островски. – Стоит мне только завести разговор о так называемом «деде Науме», как она начинает кричать и гнать меня вон.
Нина улыбнулась и подняла вверх указательный палец:
– Подруга…
– Что? Какая подруга?
– У каждой женщины есть закадычная подруга, которой она рассказывает все, – назидательным тоном проговорила госпожа Брандт. – То есть вообще все, без остатка. Про мужа, про любовников, про клады и про покойников в шкафу. Рассказывает только ей – ни дочери, ни мужу, никому больше. Если найдешь такую бабушкину подругу – откроешь и бабушкин секрет. Сто процентов, верное дело. Поехали, профессор, а то еще опоздаем на рейс, что тогда ты соврешь своей любящей жене?
10
Телефон зазвонил утром, когда супруги Островски еще лежали в постели. Наташа судорожно схватила трубку – с момента мобилизации сына она воспринимала каждый звонок как потенциальную катастрофу.
– Алло!.. Алло!.. – выслушала ответ и, разом обмякнув, протянула трубку мужу. – Это тебя.
– Доброе утро, профессор! – на другом конце провода звучал бодрый голос Нины Брандт. – Поздно дрыхнете, этак недолго и приход Машиаха проспать.
– Чем обязан? – напряженно проговорил доктор Островски, поеживаясь под изучающим взглядом жены. – Что-то случилось на кафедре?
– На какой кафедре? А-а, понятно… это мы так конспирируемся… – госпожа Брандт с сомнением хмыкнула. – Ну-ну, успехов тебе в нелегком деле хранения семейного очага. Я звоню из архива Дома диаспоры. Ты можешь приехать?
– Прямо сейчас? Зачем?
– За Трудолюбовкой. Мне тут по хорошему знакомству нарыли материалов на целую диссертацию. Или на новый Нюрнбергский процесс – это тоже возможно. Твой так называемый «дед Наум» был бы суперзвездой на любом международном трибунале. Едешь?
– Постараюсь приехать.
– Да уж, постарайся.
Доктор Островски положил трубку и сел на кровати.
– Надо ехать на кафедру.
– Это она?
– Что? – переспросил Игаль. – Какая «она»? Это с кафедры.
Наташа презрительно покачала головой.
– Ты меня совсем за дуру считаешь? А смердящие духами вещи в твоем чемодане – их тоже кафедра провоняла? Какой же ты гад, Островский! Мишка в Ливане под пулями ходит, я ночами не сплю, а он со шлюхой по заграницам ездит! Сколько времени это продолжается? Ну что ты молчишь? Скажи уже что-нибудь, хуже не будет…
– Это не то… – выдавил из себя доктор Островски. – Это не то, что ты думаешь…
Глаза жены наполнились слезами.
– Знаешь, я просто ушам своим не верю. Я просто не верю, что это происходит со мной, а не в каком-то идиотском голливудском кино. Ты даже фразы те же самые выдаешь… Боже, какой ужас… какой ужас…
Она спрятала лицо в ладонях.
– Наташа, погоди, – страдальчески морщась, проговорил Игаль. – Я тебе все объясню. Мой дед Наум…
– Вон! – вдруг закричала Наташа из-под ладоней. – Пошел вон! Видеть тебя не могу! Вон!..
«Хуже не будет? – думал доктор Островски, гоня машину по приморскому шоссе. – Будет. Теперь все будет только хуже…»
Жизнь и в самом деле катилась в тартарары. Может, и права была мать – незачем ворошить прошлое. А может, и неправа, потому что невозможно жить без твердой почвы под ногами. Невозможно выстроить надежное здание на болоте, на зыбучих песках. Уж кому-кому, а специалисту по сопромату эта истина должна быть предельно ясна. Не из праздного любопытства стал Игаль тыкать палкой в разверзшуюся перед ним темную лесную нору. Он ли виноват в том, что яд выползающих оттуда отвратительных змей убивает не только прошлое, но и настоящее и, видимо, будущее?
Нина встретила его на вахте.
– Какой-то ты помятый, – сказала она, когда вошли в лифт.
Игаль не ответил, резко притянул ее к себе, жадными руками полез под юбку.
– Прямо здесь? – удивилась госпожа Брандт. – Подожди, зайдем в туалет. Там сейчас никого…
Минуту спустя в тесной кабинке он взял ее так же молча, резко и грубо, а она мычала, кусая губы и впившись зубами в ладонь, чтобы сдержать рвущийся из груди крик. Потом, отдышавшись и избегая смотреть друг на друга, курили на лестнице.
– Ну что, вернул веру в себя? – сказала наконец Нина. – В следующий раз предупреждай, когда такое найдет. Я трусы заранее сниму, чтоб не рвались. Хорошее белье денег стоит.
– Иди ты…
– Грубый неотесанный дикарь, – со вздохом констатировала она. – Насильник и захватчик, похититель сабинянок. Думаешь, я не понимаю, что происходит? Жена догадалась, так?
Он молча кивнул. Нина сокрушенно покачала головой.
– Все-таки вы, мужики, крайне примитивный народ. Все-то по вам видно, причем издалека… – она аккуратно загасила сигарету о край урны. – Пойдем в зал, читать про подвиги твоего псевдодеда. Там почти все материалы по-русски, хотя мне хватило и абстрактов на иврите.
До поздней осени 1918-го в Екатеринославе, занятом австрийцами, жили припеваючи. Российский голод здесь не ощущался вовсе. Обжорные лавки и рынок ломились от колбас, выпечки, овощей и фруктов; молоко продавали чуть ли не дешевле воды. Известия о революции в Германии и о предстоящей эвакуации оккупационных войск упали на головы жителей вместе с первыми холодами. И сразу закружилась адова круговерть лиц и событий: восстание Петлюры против правительства гетмана Скоропадского, набор в Добровольческую армию Деникина, угрозы большевиков, бесчинства крестьянских банд на просторах губернии, анархистская вольница батьки Нестора Махно в Гуляйполе.
Австрийцы не вмешивались, сворачивались, готовились уходить. Петлюровские гайдамаки, въехавшие в Екатеринослав без единого выстрела в конце ноября, казались горожанам не новой властью, а частью опереточного спектакля. Разодетые в живописные узорчатые зипуны, они гарцевали по центральным улицам, восторженно палили в воздух и пили до беспамятства, как на деревенской свадьбе. Драки если и были, то только пьяные, а сражения сводились к безжалостной ликвидации кабацких запасов спиртного посредством его принятия внутрь.
В результате город какое-то время пребывал во власти безвластия. Помимо австрийцев, петлюровцев и назначенного еще гетманом губернского старосты, здесь формировали свой вооруженный корпус офицеры-деникинцы, а в заводских районах и заречных слободах накапливали силу коммунисты. Стены домов были в несколько слоев заклеены указами, законами, манифестами и постановлениями, которые не выполнялись – да и не читались – никем. Но неделю-другую спустя гайдамаки решили, что спиртного на всех не хватит, и принялись поочередно выдавливать конкурентов из Екатеринослава.
Сначала они рассорились с добровольцами. Дело дошло до перестрелки, что выглядело полной бессмыслицей, поскольку офицеры и без того намеревались идти на соединение с Деникиным и вообще не претендовали на власть в городе. После их ухода петлюровцы взялись за провозгласивших нейтралитет австрийцев, которые тоже мечтали лишь о скорейшем возвращении домой. Бывшие союзники оккупантов, чиновники бежавшего гетмана, насмотревшись на то, как пьяные гайдамаки срывают на улице погоны с некогда грозных австрийских офицеров, сочли за благо присоединиться к новой власти.
Большевиков пока не трогали, не без оснований опасаясь их вооруженной до зубов гвардии, а вот с Нестором Махно решили замириться. С этой целью петлюровский глава Екатеринославского коша Горобец телеграфировал в Гуляйполе щедрое предложение. Взамен на союз и сотрудничество Горобец обещал подарить махновцам оружие и боеприпасы, то есть именно то, в чем батька и его воинство испытывали катастрофическую нужду. Отказываться с ходу не имело смысла, и Махно послал в Екатеринослав четверку переговорщиков. Двое из них были ветеранами махновского штаба; другая пара представляла союзников, а именно только что влившийся в армию Махно отряд левых эсеров.
Эсеровская бригада была сформирована незадолго до того в Одессе; скорее всего, там-то к ней и присоединился за неимением лучшего анархист Андрей Калищев сразу после того, как сошел с парохода по возвращении из Италии. Новые камрады немедленно одарили его напрашивающимся прозвищем Клещ. Он начинал рядовым, но поразительно быстро продвинулся в заместители самого командира. Реального имени последнего в документах архива не значилось, история сохранила лишь его демонстративно революционную кличку – Метла. Так, на пару – один впивается в шею врага, а второй выметает труп поверженной контры прочь – Клещ и Метла намеревались воевать за светлое будущее всех и всяческих народов мира. А пока… пока вместе с двумя союзниками-махновцами они прибыли в Екатеринослав для переговоров со сменившим Горобца петлюровским атаманом Гулым.
Гулый сразу продемонстрировал самые добрые намерения, одарив посланцев вагоном патронов вдобавок к полувагону винтовок. Обещания казались еще щедрее: обмундирование, пушки, провиант… Атаман не слишком полагался на свои узорчатые зипуны. Выдворение из города деникинцев и австрийцев прошло практически без боя, но перспективы атаки на большевиков выглядели принципиально иными. Тут уже требовалось сражаться всерьез, и петлюровскому начальнику очень хотелось заполучить на свою сторону воинскую сноровку махновцев.
Пока товарищи заседали у Гулого, Клещ не терял времени, выясняя обстановку в родном городе. С момента его отъезда в Екатеринославе многое изменилось, но местоположение арсенала и складов осталось прежним, как и волшебное действие взятки, сунутой в нужное время в нужные руки. Так к официальным подаркам атамана добавились полученные из-под полы гранаты и динамит. Но не менее важными оказались сведения, которые начштаба Метлы вымел из обычных бесед с обычными горожанами. После ухода добровольцев и оккупантов петлюровские гайдамаки остались единственной вооруженной силой, которая удерживала центр города. Их насчитывалось семь-восемь тысяч, то есть существенно больше, чем примерно тысяча сабель, которыми в лучшем случае располагал Махно, но почти полное отсутствие у петлюровцев боевого опыта позволяло надеяться на успех внезапного набега.