В этом, собственно, и заключалась истинная цель батьки – захват трофеев: арсенала, складов, провизии. Без этого он попросту не мог рассчитывать на создание действительно многочисленной армии, о которой мечтал. Екатеринослав сам по себе не интересовал крестьянского вождя. Нестор Махно вообще не любил городов, считал их бесполезными, вредными, порабощающими вольную человеческую душу. Родное село Гуляйполе вполне устраивало его в качестве столицы свободной анархистской республики.
Вечером в честь высоких анархистских гостей устроили банкет, на котором хозяева и послы порадовали друг друга речами о вечной дружбе и единстве. Особенную память оставило по себе выступление Клеща, прямо указавшего на большевиков и евреев как на главных врагов революции.
«Пять месяцев назад в Москве они произвели контрреволюционный переворот, арестовав вождей партии левых эсеров, единственных, наряду с украинскими анархистами, защитников угнетенного крестьянства! – сказал он. – По всей стране разослали они грабительские продотряды, отнимающие у крестьянина последнее зерно, уводящие со двора последнюю кормилицу-корову, откручивающие голову последней курице-несушке. Дети в деревнях помирают с голоду, чтобы подлые еврейские комиссары во главе с Троцким жировали в Кремле и в спальных вагонах своих бронепоездов. Смерть контрреволюции! Смерть жидам! За крестьянские советы без евреев и большевиков!»
Речь понравилась не всем, хотя в зале не нашлось никого, кто не разделял бы ненависть оратора к евреям и коммунистам. Но и крестьянские советы после установления власти Директории выглядели здесь не слишком уместным анахронизмом. Впрочем, петлюровское начальство по опыту Правобережья знало, что рано или поздно крестьянские отряды так или иначе вливаются в состав общеукраинских вооруженных сил, и не видело никаких причин, по которым левобережное махновское Гуляйполе могло повести себя иначе. Батька Махно казался петлюровцам совершенно естественным союзником в борьбе с большевиками.
Пили много, лобызались крепко, а Клещ и Метла даже побратались с Мартыненко, командиром привокзальной артиллерийской батареи. Провожали гостей тоже с помпой, причем гайдамаки не жалели патронов: напропалую палили в воздух, в очередной раз распугивая окрестных галок и ворон, которые все никак не могли привыкнуть к непрекращающемуся обстрелу небес после райского спокойствия австрийской оккупации. Теперь перед послами стояла новая задача: провести вагоны с петлюровскими дарами через контролируемую коммунистами узловую станцию Нижнеднепровска.
Там поезд остановили, и перед осоловевшими после трехдневной пьянки махновцами предстали уже не галки, а куда более важные птицы – вожди большевицкого Губревкома Аверин и Квиринг. В клювах они предусмотрительно принесли самогон и закуску, что само по себе выдавало немалый опыт в ведении переговорного процесса. Хорошенько опохмелившись, послы не стали лукавить и, будучи спрошены о цели своего визита в Екатеринослав, выдали ревкомовцам чистую беспримесную правду, которую те, естественно, приняли за столь же беспримесную ложь.
Переговоры велись двое надвое, поскольку Метла и Клещ сразу ушли в глубь вагона, не желая общаться с еврейскими большевиками, что, кстати, было фактической ошибкой: в жилах Квиринга, невзирая на его крайне неприятное имя-отчество – Эммануил Ионович, не текло ни капли еврейской крови, ибо происходил он из честной семьи приволжских немцев-колонистов, а уж Васю Аверина и вовсе невозможно было заподозрить в принадлежности к проклятой расе. Оставшись вдвоем, ветераны-махновцы Чубенко и Миргородский без помех выказывали симпатию к гостеприимным хозяевам и не жалели красочных слов для описания опереточного гайдамацкого воинства.
Большевики слушали внимательно, мотали на ус, удивлялись про себя: всего семь тысяч петлюровцев? До этого они были уверены, что город охраняется по меньшей мере сорокатысячной армией.
– Коли так, – спросил Квиринг, – то почему вы увезли всего два вагона? Вам что, не надо оружия?
– Так ведь больше не дали, – ухмыльнулся Чубенко. – Что дадено, то и везем. А ты что, можешь добавить?
– Я-то могу, но зачем тебе такие крохи, когда в городе целый арсенал? – хитро прищурился большевик. – Передай батьке, что у нас здесь тысяча штыков. Тысяча наших, тысяча ваших – большая сила. Возьмем город вместе и поделимся. Город наш – склады ваши. Честно, по справедливости…
Выпили еще по стакану, ударили по рукам, закрепляя предварительный уговор. Клещ, вскипая возмущением, смотрел из темного угла вагона. Он ни минуты не сомневался в еврейском коварстве. С иудами договариваться – себя не жалеть. День спустя на военном совете в Гуляйполе он так и сказал батьке Махно: нет веры каинову отродью. Утром они тебя облобызают как брата, а к вечеру выстрелят в спину.
– Что предлагаешь? – спросил Махно. – У меня сейчас, считая вас, едва шесть сотен наберется. А в городе семь тысяч с пушками и пулеметами.
– Выждать, поднакопить сил… – начал Клещ.
– Выждать?! – закричал батька. – Чего?! Чтоб они воевать научились? А они ведь научатся, дурное дело нехитрое. И как ты думаешь трофеи вывозить? Ну, погрузим мы состав, а дальше? Дальше надо через мост гнать, через узловую, где те же большевики сидят. Что получается, Клещ? Получается, что без коммунистов из Губревкома нам ни в город въехать, ни из города выехать. Так?
Клещ и Метла молчали. Доводы Нестора Махно были слишком сильны. Союз с большевиками выглядел неизбежным. Тем же вечером Чубенко выехал в Нижнеднепровск, чтобы согласовать детали совместного выступления. Как водится, обе стороны вдвое преувеличили мощь своих сил: реально к нападению на город готовились четыреста махновцев, двести эсеров Метлы и пятьсот коммунистов.
Ранним утром 27 декабря к вокзалу Екатеринослава подошел пригородный поезд, который ежедневно подвозил из левобережных слобод рабочую смену двух крупнейших городских заводов – Брянского механического и Рельсопрокатного. По этой причине петлюровские пулеметные заслоны на мосту через Днепр пропустили состав без какого-либо досмотра – и совершенно зря. Вместо рабочих из вагонов высыпали махновцы. Командир привокзальной батареи Гриша Мартыненко не стал отрицать недавно обретенного побратимства с Клещом и послушно развернул орудия в сторону города.
Это были первые пушки, когда-либо захваченные Нестором Махно, и батька, в восторге от разрушительного эффекта, производимого каждым выстрелом, самолично встал к ним наводчиком. Стрельба велась не прицельно по каким-то конкретным зданиям, а просто так, куда попадет, что выражало известную неприязнь батьки к городскому способу расселения с его тюрьмами, полицейскими участками, налоговыми конторами, государственными учреждениями, банками, школами и прочими инструментами подавления человека человеком.
Как и следовало ожидать, захваченные врасплох гайдамаки не смогли оказать серьезного сопротивления, и уже два дня спустя центр Екатеринослава, включая арсенал, склады и полный продуктами Озерный рынок, находился в руках махновцев и большевиков. Люди Метлы и Клеща, верные первоначальному плану, интенсивно загружали в вагоны захваченное оружие, боеприпасы и провизию, чего никак нельзя было сказать об их союзниках-махновцах, пьяных от легкого успеха и дармовой выпивки. Вместо того чтобы максимально быстро собрать необходимые трофеи и убраться назад в Гуляйполе, четыре сотни махновцев рассеялись по улицам, вламываясь в богатые дома ради поживы совсем иного рода. К полудню 30 декабря редкий из гуляйпольцев не расхаживал по городу в енотовой шубе и бобровой шапке, таща на спине узел со столовым серебром, дорогими тканями и золотыми цацками для жены или сердечной зазнобы.
Да и сам батька, ослепленный громким титулом Главнокомандующего советскими войсками Екатеринославской губернии, пожалованным ему большевиками, не торопился уходить из города. Теперь он занялся дележом власти, теряя драгоценное время в спорах о составе нового Губревкома. Махно настаивал на равном представительстве: пятеро махновцев, пятеро левых эсеров, пятеро коммунистов. Квиринг и Аверин не соглашались и втихомолку раздавали оружие представителям заводских рабочих дружин, которых полагали сочувствующими большевицкой власти. Это оказалось грубой ошибкой.
В конце концов, дружинники были еще и просто горожанами некогда самого благополучного города Юга России и теперь, глядя на принесенные новой властью грабежи и разрушения, не могли не тосковать по относительно безобидному правлению расшитых петлюровских зипунов. Если разобраться, гайдамаки не больно-то и докучали екатеринославцам. Ну, постреливали в воздух… Ну, гарцевали по Проспекту… Ну, пьянствовали и приставали к женщинам… Но разве при них улицы были усыпаны кирпичными обломками разрушенных зданий? Разве они врывались в квартиры и лавки, хватая все, что попадется под руку, и безжалостно топча все остальное? Разве они вели беспорядочную орудийную стрельбу по городским домам, не оставив на многих улицах ни одного целого стекла?
К вечеру 30 декабря, когда петлюровцы, получив подкрепление, перешли в контратаку, рабочие дружинники без колебаний встали на их сторону. Это решило исход схватки. Большевики и махновцы бежали из Екатеринослава, так и не успев прийти к согласию относительно состава губернского ревкома. О трофеях пришлось забыть. На левый берег прорывались сквозь пулеметный огонь, с большими потерями. В Гуляйполе вернулось меньше двухсот человек.
– Где остальные, батька? – спрашивали бабы на улице села.
– В Днепре… – мрачно отвечал Махно, и женщины плевали вслед его коню.
Это было тяжелое поражение, кажущийся смертельным удар по мечте о создании анархистской крестьянской армии. Отряд левых эсеров недосчитался половины личного состава. Их тяжело раненного командира Метлу пришлось оставить на милость петлюровцев. На последующем заседании военного совета Клещ дал волю законным упрекам. Все выглядело бы совершенно иначе, если бы… Если бы не потеряли два дня на бессмысленные грабежи. Если бы не затеяли заведомо проигрышные политические игры с Губревкомом. Если бы бросили все силы на погрузку трофеев. Если бы, как и задумывали сначала, вовремя вернулись в Гуляйполе с богатой добычей, оставив власть проклятым евреям-большевикам. Потому что только глупец станет доверять большевицким иудам…