Махно слушал молча, потом мигнул Леве Зиньковскому – своему амбалу-телохранителю, комвзвода разведки. Лева встал, двухметровый, широкоплечий, не говоря ни слова, сграбастал Клеща одной рукой за грудки, другой – за шиворот и с легкостью необычайной выбросил из хаты в желтый от мочи снег. Подошел, наклонился, сказал, сощурившись:
– Еще раз батьку глупцом назовешь – повешу. И против евреев пасть тоже не разевай. Я вот еврей. Давай, гой вонючий, скажи, что я тебе не нравлюсь. Молчишь? Ну, скажи, прошу, дай повеселиться… Нет? Тьфу, пакость…
Он отхаркнулся, сплюнул Клещу на лицо и ушел назад в хату. За сценой, покуривая стыренные из города папироски, заинтересованно наблюдали с полдюжины махновцев. Леву в крестьянской армии любили за силу, отвагу и безусловную верность батьке. Никто из этих русских людей даже не подумал вступиться за соплеменника, публично униженного мерзким евреем. Клещ встал, поискал кусок снега почище, вытер лицо и пошел к своим. На следующий день он собрал остатки эсеровского отряда и обрисовал сложившуюся ситуацию.
– Нас разбили, – сказал он, – и это непреложный факт. Мы потеряли Метлу, своего героического командира. Самое обидное, что мы могли победить – и все-таки проиграли. Мы были в шаге от победы, но нам помешали его сделать. Кто помешал? Две силы. Во-первых, евреи-большевики, предательски стрелявшие нам в спину. С ними мы еще поквитаемся. Во-вторых, наши союзники из Гуляйполя, которые подвели нас в решительный момент из-за отсутствия пролетарской сознательности. Проблема в том, что у них и не могло быть такой сознательности. Армия батьки Махно – крестьянская. Его цель – не мировая революция, а земледельческая республика сел и деревень. Если мы хотим создать действительно революционную силу, способную двинуться на большевицкую Москву, нам необходимо уйти из Гуляйполя и действовать самостоятельно. Те, кто хочет остаться с батькой, пусть остаются. Я не собираюсь никого неволить. Остальные могут уйти со мной. Через час выступаем на юг, в сторону Бердянска.
Спустя час полусотня верховых под командованием Клеща покинула Гуляйполе, навсегда распрощавшись с армией Нестора Махно. В каждом седле рядом с каждым всадником покачивалась горькая обида поражения и яростная жажда мести за погибших товарищей. А еще через два дня, пятого января, в последнее воскресенье перед православным Рождеством, отряду попалась на пути еврейская сельскохозяйственная колония Трудолюбовка.
Сохранившиеся архивные свидетельства расходятся относительно непосредственной причины последующих событий. Кто-то уверяет, что намерение напасть на колонию возникло у Клеща во время ночевки в соседнем большом селе под названием Цареконстантиновка. Мол, именно там ему рассказали о преуспевающем еврейском хозяйстве, полном заграничных сеялок, тракторов и прочих хитрых механизмов, подаренных заморскими еврейскими богатеями, которые, как известно, всегда горой стоят за своих соплеменников. А кто поможет православному крестьянину? Никто. И вот теперь еврейские мироеды душат окрестных сельчан конкуренцией, устанавливая неправедно низкие цены на зерно и молоко.
Другие полагают, что эсеровско-махновская полусотня так и проехала бы мимо Трудолюбовки, если бы не послышался оттуда случайный выстрел. В тот месяц шалила на окрестных дорогах банда Еремеева – небольшая, дурно вооруженная, выбиравшая в качестве жертв лишь заведомо беззащитных. Трудолюбовка с ее маленьким, но храбрым отрядом самообороны уже несколько раз отгоняла еремеевцев от границ колонии – обычно для этого хватало двух-трех предупредительных выстрелов в воздух. Возможно, и в тот день, завидев на шляхе всадников и приняв их издали за еремеевских бандитов, дежурный сделал то же самое.
Так или иначе, Клещ дал команду: «Шашки наголо!», и жаждущие мести клещевцы ворвались в Трудолюбовку. Там уже осознали свою ошибку. Навстречу командиру вышел староста Моше Нолль. Он выразил сожаление, что знакомство началось не с той ноги, и искреннюю готовность исправить положение.
– Мы далеки от политики, но уважаем батьку Махно, – сказал он, косясь на красно-черное знамя. – Мы всего лишь пашем землю, доим коров, держим птицу…
– …пьем кровь людскую… – продолжил за него Клещ.
Он слушал Нолля, не слезая с седла. Сгрудившиеся вокруг всадники рассмеялись. Они еще не знали намерений командира, но были заранее готовы ко всему.
– Собери своих на собрание! – приказал старосте Клещ. – Где твой двор? Этот? Вот здесь и собери. Даю пять минут, и чтобы все пришли. Кто не придет, расстреляю. И пусть захватят оружие. Винтовки и револьверы будут конфискованы именем революции.
Спустя четверть часа во дворе старосты столпилось почти все мужское население колонии. На лавочку у ворот сложили принесенное оружие – несколько охотничьих берданок, старые наганы, обрез…
– Всех в сарай! – скомандовал Клещ.
Евреев прикладами загнали в большой сарай и крепко приперли дверь. Вокруг по углам уже лежали охапки сена. Клещ самолично запалил первую из них. Вспыхнуло пламя. Изнутри послышались крики, мольбы, стоны, слившиеся затем в страшный вой погибающих. С полдюжины мужчин, карабкаясь по плечам и головам, смогли пробить крышу и скатывались с нее в черный от сажи снег. Их рубили шашками.
Поручив нескольким своим наблюдать за пожаром, Клещ повел остальных по улицам колонии, распределяя убийц по домам.
– За Метлу! – говорил он, указывая нагайкой на очередной двор. – И чтоб никто не ушел! Всех вывести, как клопов!
– За Метлу! – крутя над головами шашки, кричали клещевцы.
Мужчин – от подростков до стариков – убивали на месте. Женщин и девочек насиловали, а когда кончалась похоть, резали ножами, рубили шашками. Покончив с одним домом, поджигали и шли в следующий. Воздух наполнился жутким запахом горящей человеческой плоти. Это был не погром, а систематическое уничтожение всех, до кого дотягивалась палаческая сталь, кого догоняла расстрельная пуля…
Архивные источники называют имена 175 жертв. Во второй половине дня, когда полусотня Клеща, пресытившись кровью и насилием, отвалилась от обугленного трупа бывшей сельскохозяйственной колонии Трудолюбовка, там осталось в живых лишь несколько чудом уцелевших женщин и малых детей, которым повезло не только спрятаться в укрытиях и погребах, но и не задохнуться во время пожара. Они рискнули выбраться наружу лишь на следующее утро. Открывшаяся их глазам картина была настолько чудовищна, что женщины пожалели о том, что Господь не отнял у них зрение – видеть этот замерзший ад, обоняние – вдыхать эту страшную вонь горелой человечины, слух – слышать этот мертвенный свист январской метели в голых ребрах обугленных стропил.
Взяв детей на руки, они покинули проклятое место. А навстречу им уже катили на подводах соседи из близлежащих деревень в надежде поживиться тем, что не догорело. Хоть тарелки-чугунки, хоть ложки, хоть инструмент – топорище, поди, сгорело, но топор-то остался! А ежели повезет, можно и золотишко надыбать: известно ведь, что у каждого еврея на огороде клад зарыт…
К вечеру женщины добрались до Цареконстантиновки, где проживало-выживало несколько десятков еврейских семей и, значит, можно было набрать достаточное количество мужчин, готовых похоронить погибших и сказать на могиле кадиш по обряду Моше и Исраэля. Это получилось сделать лишь три дня спустя, в четверг. Обгоревшие и истерзанные трупы сложили в мерзлую чужую землю, ошибочно принятую за свою, произнесли слова молитвы и ушли – теперь уже навсегда.
Поля и угодья Трудолюбовки отошли к окрестным деревням. Бревна-головешки растащили на топливо, кирпичи и камни тоже пригодились рачительным хозяевам, а еще через несколько лет место, где некогда стояли дома колонии, распахали под посев. Казалось, что умрет и сама память о Трудолюбовке: во всяком случае, губернские екатеринославские и уездные александровские газеты обошли случившееся полным молчанием. Это можно объяснить двумя причинами. Во-первых, злодеяние выглядело настолько чрезмерным, что газетчики просто не поверили слухам. Во-вторых, в то время никто не желал лишний раз ссориться с махновцами: ни большевики, ни петлюровцы, ни деникинцы.
В Гуляйполе тоже поначалу не верили ничему. Но потом, когда начальник разведки Лева Зиньковский, сгоняв к месту событий, подтвердил самые дикие версии и даже более того, батьке пришлось реагировать. На словах он не одобрял ни грабежей, ни погромов и время от времени показательно расстреливал тех, кого назначал в виновники. Но реальность Гражданской войны молчаливо предполагала всеобщий грабеж. Ни одна из противоборствующих сторон не могла обеспечить своих вояк деньгами или довольствием. Поэтому грабили все поголовно – и махновцы в том числе. Крестьянская армия жила по принципу: «грабь, громи, только батьке не попадайся». И Махно старательно закрывал глаза на то, чего не хотел видеть.
Однако история с Трудолюбовкой явно выпадала из категории более-менее приемлемых эксцессов. Поэтому, выслушав отчет Левы, батька тут же издал письменный приказ «догнать и уничтожить отряд Метлы», постаравшись еще и раструбить об этом повсюду, где только мог, дабы никому отныне не пришло в голову возложить ответственность за резню на него, Нестора Махно. На практике же в погоню был послан не Лева Зиньковский, который по понятным причинам горел желанием буквально исполнить махновское указание, а благоразумный атаман Чубенко, всегда понимавший батьку даже не с полуслова, а с полувзгляда. В итоге все завершилось, как и планировал Махно: неделю спустя сотня Чубенко вернулась в Гуляйполе с докладом о том, что следы Клеща и его отряда безвозвратно затерялись в просторах Приазовья.
Тем не менее приказ оставался приказом. Теперь Клещу, то есть Андрею Калищеву, было попросту некуда вернуться и не с кем заключить союз. После Трудолюбовки на него смотрели как на прокаженного все, кто хотя бы для видимости заботился об относительной чистоте цели и средств. Воротили нос даже бандиты, не гнушавшиеся погромом, убийством и насилием. Проще говоря, здесь, в России, Андрея Калищева были бы рады поставить к стенке все без исключения. Это не оставляло ему иного выбора, кроме как немедленно покинуть страну и вернуться в Италию к друзьям-анархистам.