Вот что рассказывает об этом скульптор А. В. Грубе, познакомившийся с ним как раз в это время:
«Я приехал в Москву и с большим трепетом искал встречи с мастером.
Его мастерская была на Никольской, в помещении магазина. Я постучал в стекло. Открылась дверь, и я впервые увидел Ивана Дмитриевича. Он меня не знал, но встретил так радушно, как будто давно знакомого человека. Пригласил к себе в мастерскую, и я пробыл у него, наверное, час. В мастерской вода стояла сантиметров на двадцать, были настланы доски, и мы ходили, как по плоту. Но он этого не замечал, он показывал и рассказывал. Рассказывал мне все о своих материалах, а потом говорит: «Знаете что, молодой человек? Мы с вами сейчас пойдем». И мы пошли к памятнику Минину и Пожарскому, где он стоял раньше. Тогда там была булыжная мостовая. Он говорит: «Вот где университет, вот где мы будем учиться!» Мы садились на булыжник, смотрели на эту композицию на фоне неба. Мы поднимались, чтобы смотреть, как она проектируется на фоне Кремля. Мы ходили со всех сторон. Ушли мы только вечером. Иван Дмитриевич потратил на меня весь день. И то, что он говорил, было для меня настоящим университетом.
Он говорил о том, как повернута шея, как поставлены ноги, о композиции, но больше всего о народной художественной правде и романтике. О том, что современники, увидев Минина и Пожарского, пожалуй, не узнали бы их, а народ воспринимает этот памятник. Почему? Потому что в нем есть художественная правда преувеличения, выявления идеи, приподнятости романтики».
Коненков представил на конкурс сказочного трехглавого дракона, с которым сражались рабочий, крестьянин и красноармеец. Н. Андреев — «Женщину в снопах». Шадр — все три свои проекта. «Штурм земли» получила первую премию, он говорил о насущной для страны проблеме, о новом в сельском хозяйстве. Вторую и третью премии присудили «Гению человечества» и «Пробуждению России». Наивность прямолинейной символики искупала искренняя вера в творческие возможности человека.
Радость переплелась с огорчением: на осуществление «Штурма земли» уже не было ни денег, ни времени. Удалось лишь отлить в гипсе «Борьбу с землей»[17].
Смешанное чувство горя и радости окрасило для Шадра всю выставку. Он неустанно жалел о том, что его работе «не удалось заговорить с крестьянами». «Борьба с землей», лишенная завершения, казалась ему бессмысленной. Показанная в отдельной горельефной доске, она создавала впечатление безнадежности, отчаяния.
И все же его поздравляли с удачей. Художники отмечали и мастерство его лепки, и умение остро наблюдать жизненные явления, и своеобразие компоновки. Строгая, непримиримо требовательная А. С. Голубкина, мастерство которой Шадр знал и ценил издавна, сказала даже: «Вот у кого надо учиться!» И у горельефа, и у «Металлиста», и у экспонированных в павильоне гознаковских скульптур всегда толпился народ.
Однажды к Шадру приехали американские художники и сотрудники московского отделения АРА. Его приглашали переселиться в Соединенные Штаты. «Хотя бы на несколько лет, пока у вас не наладится быт». Шадр, не задумываясь, отказался: он не мыслил себя вне России. «Вы вернетесь богатым человеком!» — уговаривали его. «Мне не нужно богатство», — отвечал скульптор. «Вы нуждаетесь в необходимом. Чем мы можем помочь вам?» — «Мне ничего не надо. А если хотите помочь, пошлите отцу посылку. В Шадринск».
Каждое утро в простой рабочей блузе Шадр шел на работу. Или к себе в мастерскую — он проводил сейчас там больше времени, чем когда был молодым, начинающим скульптором, или на городские площади, к классическим монументам, они были его «практикумом». Он решил принять участие в конкурсе на памятник А. Н. Островскому — задача была нелегкой: когда Шадр начал работу над проектом памятника Островскому, конкурс уже шел к концу. До заключительного тура оставалось меньше месяца. Первоначально в нем принимали участие Н. Андреев, А. Голубкина, И. Ефимов; потом первенство занял Андреев. Несмотря на то, что Шадр победил его в состязании на выставке, он не мог не понимать, какой серьезный перед ним соперник. Андреев превосходно чувствовал русскую литературу — его памятник Гоголю был в Москве настоящим событием. Им же были сделаны памятники Герцену и Огареву для университетского сада.
Проект Андреева — Островский, глубоко сидящий в массивном, тяжелом кресле, — был почти утвержден, он только дорабатывал его. Но Шадр видел слабые стороны проекта: силуэт писателя был нечеток, он врезался в кресло как горельеф, — и надеялся на свой талант. «Здесь не годятся ни интимность, ни замоскворецкий колорит», — говорил он, — В противоположность Андрееву, изобразившему Островского в теплом, подбитом мехом халате, Шадр лепит его безукоризненно одетым.
Давыдов рассказывал Шадру, что Островский почти никогда не смотрел спектакли из зрительного зала, предпочитал сидеть за сценой и слушать голоса актеров. Интонации говорили ему больше, чем движения. Таким и изображает его Шадр: в кресле, в левой руке — карманная записная книжка, правая поднесена к уху.
Предварительная работа закончена. Вылеплен макет в одну шестую натуральной величины. Но на этот раз Шадру изменяют и удача и в какой-то степени художественный вкус. Непонятно, для какого места предназначает он монумент. Противник интимности в скульптуре, он увековечивает драматурга в интимный момент напряженного внимания наедине с самим собой. Без актеров, без сцены неясно: во что вслушивается Островский? Почему он не смотрит?
Андреев несколько видоизменил первоначальный проект: сделал силуэт Островского более четким, ясным; заменил тяжелое кресло легким, в стиле рококо, проработал каждую деталь великолепной, не бросающейся в глаза техникой. И хотя в этом монументе не было того трепета, что был у Гоголя, его проект оказался значительно более удачным, чем у Шадра.
К чести Шадра, надо сказать, что он сделал из своего поражения должные выводы. Отныне он всегда будет думать о связи монумента с окружающим пространством и никогда не позволит себе такой торопливости, с какой работал над этим проектом.
10. ОБРАЗ ВОЖДЯ
Уже несколько лет берег Шадр мечту: создать портрет В. И. Ленина.
На выставке он подолгу стоял возле «Уголка Ильича», где рядом с первыми номерами «Искры» под стеклом лежали фотографии вождя. Приглядывался к высокому лбу, к зоркости глаз, затаенной усмешке. Надеялся на встречу с ним и боялся этой встречи, пока не будет готов к ней как художник.
Т. В. Шадр-Иванова рассказывает: «Эту задачу он бережно и осторожно вынашивал в глубине своего сердца и до поры никому не говорил, потому что понимал всю ее грандиозность. Мне кажется, что это была та особая, скрытая от всех творческая работа, когда художник как бы взвешивает и собирает все свои внутренние духовные силы и решает сам для себя: сможет или не сможет поднять и решить эту задачу».
Мечте но суждено было исполниться. 22 января 1924 года Шадр узнает о смерти В. И. Ленина.
В пожелтевших, ставших хрупкими от времени бумагах скульптора много записей о тех скорбных и незабываемых днях.
«Во вторник, 22 января 1924 года, экстренный выпуск газет, как набат, потряс и оглушил Советскую страну: товарищ Ленин скончался!
Утро, когда во всем Союзе Социалистических Республик на мгновение остановился пульс. Люди на улицах стояли молча, без шапок, с ощущением горечи и бездонной пустоты в душе.
Трещала и дымилась земля, скованная чудовищным морозом. Осыпая иней с проволок, гудели и ныли, как от нестерпимой боли, телеграфные столбы, словно чуя железными нервами смысл передаваемой вести. Мощные гудки заводов и фабрик, будто сжатые спазмами, жалобно причитали и скулили, как щенки без матери».
На другом листе:
«Умер!
И вся страна с отчаянием не спрашивала, почуяла — кто!»
Исписанные твердым, красивым почерком набегают строки:
«При жизни Ленина мне не удалось встретиться с ним.
Я увидел Ленина впервые в Колонном зале Дома союзов — в гробу!»
Шадру было поручено вылепить посмертный портрет Ленине. Он очень волновался: угнетало «сознание необычайной профессиональной ответственности перед пролетариатом всего мира, перед историей, перед казавшейся неизбежностью исчезновения навсегда физического внешнего облика, перед опасностью искажения формы в слепке, который послужит предметом для анализа при изучении Ленинианы в будущем».
Шадр еще не знал, что решено набальзамировать тело, что на Красную площадь уже завезена взрывчатка (в ту зиму земля не поддавалась ни лопате, ни лому), что Алексей Викторович Щусев работает над проектом временного пока мавзолея.
«Лепить!
В то время, когда о сохранении тела еще не было известно!
Лепить!..
Перед историей, когда моя работа явится, быть может, единственным документом для изучения портрета Ленина.
Лепить!.. Вез уверенности в случае неудачи опереться на помощь другого».
Ему было понятно, что работать придется в особо трудных условиях. Под трагическую музыку оркестра, среди толпы народа. Тысячи людей пройдут мимо него — и каждый придирчиво взглянет, обеспокоенно, ревниво сравнивая слепок с лежащим в гробу. В газетах объявлено, что с телом Ленина могут проститься все желающие. Дом союзов «похож на осажденную крепость». Театральная площадь не в состоянии вместить «полчища людей, эту живую реку, вышедшую из берегов». Часами ждут они на морозе, согреваясь лишь у костров.
«Пламя от бесчисленных костров расстилает дым по снегу. Красные языки огня как будто дразнят Театральную площадь, издевкой ложатся багровые блики на лица терпеливых людей. Над Домом союзов опущены красные с черной каймой флаги».
Уже в руках служебный пропуск. Сейчас этот пропуск приблизит скульптора к Ленину, «вплотную — лицом к лицу».
«Колонный зал! Сверкающие хрустальные люстры, затянутые черным крепом, похожи на прозрачные мешки, в которых собраны слезы. В центре зала, под сенью склоненных знамен, на высоком постаменте — красный гроб».