— Блестяще, — поздравила его Джуди. — Он, конечно, восхищен тобой?
— А как же. — Свердлов сел. — Он понял, что я гений, как только увидел, что я пользуюсь зажигалкой, а не спичками, которые гасит ветер. Как сказал Джордж Оруэлл, все люди равны, но некоторые более равны, чем другие.
— А ему, по-моему, было все равно, — заметила Джуди. — Возможно, имеет значение только одно: используй, как можешь, то, что у тебя есть, и не думай о том, нет ли у кого-нибудь больше, чем у тебя... Эту философию мы совсем позабыли — все проходит, вот уж противное выражение, что бы оно ни значило. Давай, давай, делай больше денег, добивайся повышений, двигай вперед! Только, знаешь, услышать от тебя это выражение из Оруэлла немножко странно.
— Ты и в Нью-Йорке так рассуждаешь? — спросил Свердлов.
— Я говорю, что думаю, где бы я ни была. А почему бы и нет?
— Потому что кое-кто может решить, что ты коммунистка. Особенно, как только ты стала встречаться со мной. Нам следует быть осторожными, Джуди. У тебя могут возникнуть неприятности из-за меня.
— Не говори глупости. Мои слова — это никакой не коммунизм. Скорее христианство, если только ты знаком с ним.
— Философия, основанная на предрассудках, — это не философия, — сказал Свердлов. — Она то же самое, что твое тамариндовое дерево, которого и в помине нет.
— Ты все никак не забудешь про него. Но я верю, что оно было. Я верю, что его просто спилили.
Он улыбнулся своей кривой улыбкой, он тогда победил, но при этом повел себя не по-рыцарски, а потому не стал сейчас напоминать об этом. Он возил ее на плантацию Хайвардсов, и они разговаривали с хозяином, который вежливо их слушал, не веря ни единому слову, когда они рассказывали про раба и чудесное дерево, и даже вместе с ними обошел плантацию в поисках подходящего по возрасту дерева. Они не нашли ничего. Он не выпускал ее руки и каждый раз, когда они подбирали стручок и семечки оказывались нормальной формы, сжимал ее.
— Легенда, — повторил он. — Вроде политического агитатора, который восстал из мертвых. — Он громко рассмеялся. — Как только интеллигентная женщина вроде тебя верит в такую чепуху! Сказать тебе правду? Никакого тамариндового дерева не было, не было никакого невиновного раба; нет такой силы за пределами нашего мира, которая обеспечивает справедливость слабым. Нет ничего, кроме человека, а его нормы справедливости весьма непоследовательны. Один год так, и делаешь все правильно, другой — все переменилось, и то, что ты делал, уже преступление. Нет никаких обязательных рамок, все зависит от практической целесообразности.
— В жизни не слышала ничего более циничного! — Джуди смотрела на него не отводя глаз. Она не переносила, когда он задевал религию, и глухое непонимание возникало между ними только по этому поводу. Но сейчас речь зашла совсем о другом. Это был выпад против его собственной идеологии.
— Ты говоришь, что у меня будут неприятности в Америке, — сказала она. — А что случилось бы с тобой, если бы ты заговорил вот таким манером дома?
— Смотря по обстоятельствам, — ответил Свердлов. — Два года назад никто бы ничего не сказал. Но теперь — теперь это сочтут за преступление. Вот что я имею в виду. Меняется ветер, поворачивается флюгер. Вот это и есть идеология — флюгер, зависящий от ветра целесообразности. Или прихоти. В России была императрица, которая объявила изменой ношение розового цвета, ты это знаешь? Это был ее любимый цвет. — Он засмеялся. — У вас, на Западе, есть люди, которые так же относятся к тем, кто носит красный галстук. Измена... какой-то вздор. В своем роде — это гордость материализма. Он учит презирать в конечном итоге все, что нематериально.
— И не оставляет никаких ценностей? — спросила его Джуди.
— Выживание, — сказал Свердлов. — Это единственная цель, ради которой стоит прикладывать усилия. Жить, потому что потом уже ничего не будет. — Он взял ее за руку, покачал головой. — Никакого вознаграждения за добро и никакого наказания за зло. Просто тьма, ничего. Человек должен жить для себя. Важно выжить.
— Я не верю этому. Это чистой воды эгоизм, я не думаю, что подобные взгляды способны принести кому-нибудь счастье. Но больше всего я не верю тебе. Зачем ты помогал этому идиоту официанту? Зачем вообще делать что-нибудь для него?
— Я сделал это, чтобы угодить тебе.
— Ладно, а зачем делать что-либо для меня?
— Хороший вопрос, — сказал Свердлов. — Затем, что я надеюсь кое-что извлечь для себя. И ты знаешь, что именно.
— Понятно, спасибо.
— Ты веришь мне, — сказал он. — Ты очень доверчива. Неудивительно, что полковник так легко натянул тебе нос. Он сказал, что любит тебя, и ты поверила. Я говорю, что делаю что-то для тебя, потому что хочу переспать с тобой, и ты веришь мне. Мы оба лжецы. Как ты собираешься выжить, если не видишь разницы между моей ложью и его. Честное слово, я беспокоюсь за тебя.
— Хватит делать из меня дуру. И я просила тебя перестать упоминать Ричарда. Я не должна была рассказывать тебе. Я поступила очень глупо.
— Ты не представляешь, до чего приятно встретить умную женщину, которая делает глупости, — совсем не шутливым тоном произнес Свердлов. — Теперь скажи мне вот что. Ты грустишь о своем любовнике так же, как когда я впервые увидел тебя? Твое сердце все еще разбито — у нас в Москве есть клиника, где делают удивительные вещи с сердцем, — тебе все еще больно, когда я говорю о нем?
— Нет, — призналась Джуди. — Нет, не больно. Здесь все это кажется ненастоящим. Но мне совсем не хочется возвращаться.
— Все будет гораздо легче, чем ты думаешь. Ты будешь думать обо мне вместо него. Мы можем встречаться в Нью-Йорке. Если будем проявлять осторожность.
— Но для тебя это совсем небезопасно, — заметила Джуди. — Я уверена: ваш посол не придет в восторг от такой идеи.
— Я же сказал, осторожно, — напомнил ей Свердлов. — Я сам все устрою. Ладно, ты ведь голодна, давай займемся ужином.
Это был их последний вечер, и, когда они ехали в гостиницу, Джуди обратила внимание на то, что он не раскрывал рта. Как правило, он говорил большую часть времени, когда они были вместе. Он подошел вместе с ней к двери и остановился. Лицо оставалось в тени, и она не видела его выражения.
— Мы встретимся в Нью-Йорке?
— Не знаю, — искренне призналась Джуди. — Здесь совсем другое дело. Там будет столько сложностей. Давай подождем, пока мы оба не вернемся к работе. Может быть, ты решишь, что этого не стоит делать. — Она вставила ключ в замочную скважину, но он никак не поворачивался, и Свердлову пришлось сделать это самому.
— Ты был очень внимателен ко мне, — внезапно сказала она. — И ты мне необычайно помог в том, другом деле... чтобы расставить все на свои места. Очень надеюсь, что и ты возвращаешься домой отдохнувшим.
— Я чувствую то же, что и ты. Для меня это не только прервавшийся роман. Это образ жизни. Но другого я не знаю. Я же сказал тебе сегодня: весь смысл только в том, чтобы продолжить существование. Завтра утром я отвезу тебя в аэропорт.
Она позволила ему поцеловать себя, у обоих было далеко не радужное настроение, у нее было муторно на душе, когда она прощалась с ним у дверей своего бунгало. Но позвать его к себе она ни за что не хотела. Она еще не забыла, как это было с Ричардом Патерсоном. С нее довольно секса наездами, она сыта по горло унизительными сценами, когда приходится наблюдать, как мужчина одевается и весело насвистывает перед уходом. Ей пришлось заставить себя расстаться с русским. Он искусал ей губы, она чувствовала, как у него дрожат руки.
— Спокойной ночи, — быстро произнесла она и скрылась в своем бунгало.
Когда он вез ее в аэропорт, то казался таким же, как всегда: шутил и беспрестанно говорил. Сегодня все было ярче, чем накануне утром: кроваво-красные понсеттии казались еще сочнее, изящные бугенвиллии — еще царственнее.
— Если мне никогда больше не доведется побывать здесь, я все равно запомню это место на всю жизнь.
У стойки регистрации она попрощалась со Свердловым, посадку уже объявили, задерживаться не было причин. Все происходящее казалось ненастоящим, как будто и этот человек, и этот остров стали частью остановившегося времени.
— Вот, — сказал он. — Я сохранил это для тебя. У меня тоже есть. На память о нашем отпуске.
— Расскажите мне, миссис Ферроу, о вашем отпуске. Хорошо провели время на Барбадосе?
— Не собираюсь отвечать ни на какие вопросы. — Джуди стояла — человек с огненно-рыжими волосами сидел, развалившись, в одном из ее кресел. Второй мужчина, находившийся в настоящее время в ее квартире, но в другой комнате, остановил ее по выходе из таможни. Назвался сотрудником посольства, и Джуди, подумав, что речь идет о Нильсоне и срочной работе для Совета безопасности, не задавая вопросов, пошла с ним. В огромном голубом «шевроле» сидел этот рыжий. Она ничего не могла поделать, когда оба поднялись в ее квартиру.
Они не запирали двери и не напускали на себя зловещего вида. Рыжий, отличавшийся к тому же неприятным веснушчатым лицом и провинциальным акцентом, велел младшему пойти на кухню и быстренько приготовить чай. Затем он запросто уселся в кресло, закурил сигарету и спросил, не уделит ли она ему часок времени и не ответит ли на некоторые вопросы. «Тебе будут задавать вопросы, когда ты вернешься», — предупреждал Свердлов. Она рассердилась и одновременно испугалась. Какое они имеют право вести себя, как в третьеразрядном шпионском фильме! Лодер по выражению ее лица догадался, как она может повести себя.
— В чем, собственно, дело? — Она стояла перед ним, надеясь, что это даст ей какое-то преимущество. — Вы сажаете меня в машину и безо всякого приглашения заходите в мою квартиру, а после этого имеете наглость задавать мне вопросы. Кто вы и что вы, мистер Лодер? — Он назвался ей в машине, протянув похожую на обрубок руку.
— Я же сказал вам. Я офицер по связи отдела планирования. Расскажите мне про Барбадос. Никогда не был ни на одном из этих островов. У вас приятный загар, наверное, погода была хорошая.