А после началось то, что лучше всего характеризовалось фразой «революция – это свинья, которая пожирает своих детей»[3]. Далеко не все были довольны курсом новой власти. Другие привыкли к беззаконию гражданской войны. Страна оказалась наводнена оружием. Как результат – появление банд, грабящих по дорогам и терроризирующих деревни. И даже небольшие города. Больших на севере Урда было раз-два и обчёлся.
В одном из таких – Усть-Илиме – находился едва ли не единственный аэродром на всём Урдском севере. Усть-Илим давно уже называли заграничным городом. Из-за аэродрома на его улицах можно было слышать речь едва ли не всего мира. Большой порт – центр Севера. Но были и негативные моменты в этом его положении. Вокруг Усть-Илима крутилось множество банд. Самой мощной из них руководил некий Вепр. Поговаривали, что на самом деле он давно уже держит в кулаке все остальные банды и те действуют по его указке. О нём вообще ходило множество слухов. Особенно о нечеловеческой жестокости. И вполголоса намекали на связь Вепра с контрреволюционерами из Баджея.
Баджей – логово контрреволюционеров на границе с Великой степью, где, как известно, законов нет. У кого больше ружей и сабель, тот и главный. Баджейские враги народа – такой термин бытовал в Урде со времён революции – обосновались в этом городе, и достать их оттуда новая власть пока не имела сил. Ведь им покровительствовал какой-то из местных князьков, у которого, однако, имелась сильная армия. А за ним стояла не то Нейстрия, не то Блицкриг, не то ещё кто. Хотя, надо сказать, иностранные разведки в Урде было принято подозревать, да и открыто обвинять, во всех смертных грехах.
Однако не о бандитах Вепра и не о баджейцах судачили в полголоса чуть не на каждом углу в Усть-Илиме. Главным источником слухов для всего, без преувеличения, Урдского севера были окрестности реки Катанги. Что там находилось толком, конечно же, никто не знал. В каждом кабаке можно было услышать десяток версий. Верить или не верить им, решал каждый для себя сам, но имелись и кое-какие неоспоримые факты. На всех лётных картах, к примеру, этот район был обозначен как запрещённый для полётов без особого разрешения. Стояли даже отметки, недвусмысленно показывающие, что нарушители будут сбиты без предупреждения. Естественно, я пролетал по самой границе этой зоны. Не мог же я не сунуть туда нос – хотя бы из банального любопытства. Краем глаза мне удалось увидеть высокие здания и просторные вырубки. Кажется, даже вышки с мощными прожекторами заметил и колючую проволоку. Но за это не поручусь.
Говорили, что комплекс в районе Катанги был построен ещё в царские времена. Людей выгнали из всех окрестных сёл и деревень. Даже стойбища и кочевья тамошних аборигенов вычистили. Вроде как доходило до стрельбы и кровопролитья.
— Золото давали, — говорил как-то местный уроженец с узкими глазами, обросший бородой, — пушнину давали. Только куда золото в тайге надо? Не брали. И зверя не брали. Сами настреляем. Тогда казенку давали. Пули-порох давали. Вот их брали. И казёнку, и пули, и порох. С ними в тайге не пропадёшь. Но упрямые были. Ничего не брали. Говорили мундирным – здесь наши кочевья, наши стойбища, никуда не уйдём. Таким тоже пули давали. Сюда, — он указывает себе на лоб, — и сюда, — палец тыкает в грудь. — И не осталось упрямых.
— А ты, стало быть, не из упрямых? — весело спросил у него какой-то удалой старатель.
— А чего упрямиться, — пожал плечами тогда старик. — Мне порох и пули нужны. Казёнка хорошая – тож. Взял их и ушёл с той земли.
В трактире, над входом в который даже вывески не имелось, я бывал не раз. Я там, можно сказать, учил урдский язык. Местный его диалект. Он очень сильно отличался от того, который можно было услышать в столице Народного государства или крупных городах его. Ни в одном словаре не найти тех слов, что употребляли тут. А когда начинали говорить аборигены со своим чудовищным акцентом, я временами просто терял нить разговора. Приходилось гадать, о чём речь идёт, больше по жестам да по мимике. Так что, наверное, я стал через какое-то время едва ли не опытным физиогномистом. Хотя, что греха таить, моя речь тоже была далека от идеала – избавиться от дилеанского акцента мне не удастся, наверное, уже никогда. Так и буду смешить собеседников коверканьем гласных и особенно согласных.
День тот начался для меня как обычно. Я вышел из летунского общежития, похрустел валенками по снегу. Была ещё поздняя осень, но снег лёг уже довольно давно. И на оттепель вряд ли стоило рассчитывать. Направился я в лавку дядьки Луда. Тот регулярно заказывал товары из губернского города, и принимал заказы от всего Усть-Илима. Вчера прилетел торговый корабль, а значит, можно было забирать у дядьки Луда мою лётную маску.
На высоте и в более мягком климате достаточно холодно. А уж на Урдском севере полёты временами превращались в настоящий кошмар. Мне приходилось заматывать лицо шарфом, но помогало это слабо. От ветра тот норовил размотаться – и тут же ледяной ветер зверски кусал кожу, как будто хотел отхватить кусочек. А то и нос с губами в один присест.
Маску я увидел на лице летуна из урдцев – ветерана войны и одного из покорителей Севера по имени Конебранец. Выбравшись из кабины своего аэроплана, он стянул с головы шлем, а затем и маску. Я подошёл – поинтересоваться, что это такое.
— Гляди, — протянул мне маску Конебранец. — В губернском такие шьют. Без них в нашем небе малость прохладно летать. — И сам первый же рассмеялся своей нехитрой шутке.
И вот сегодня из губернского города должна была, наконец, прийти моя такая же маска.
Дядька Луд был занят приёмом товара. Однако оторвался ради покупателя.
— Есть она, есть, твоя маска, господин Готлинд, — как всегда, слегка нараспев произнёс он. — Вот, получи и примерь. — Луд вынул свёрток из деревянной коробки и толкнул в мою сторону по прилавку. — Ежели не подойдёт, менять буду. Рекламацью писать. Но это поставщик надёжный. Не подводил ещё меня.
Я развернул навощённую бумагу. Маска внутри пахла свежей кожей и маслом. Изнутри она была прошита плотной, но мягкой тканью. Я натянул её. Поправил. Подтянул ремешки, чтобы сидела получше.
— Подошла? — заинтересованно спросил дядька Луд. — Хорошо сидит?
— В самый раз, — немного невнятно ответил я. — То, что надо.
Я снял маску, завернул её обратно в бумажный пакет. Рассчитался с дядькой Лудом. Тот принял у меня ассигнации, выдал мне сдачу мелочью.
— Медяшка в медяшку, — сказал он. — У меня всегда всё чисто при всех расчётах. На том стоим!
Как будто я в этом сомневался.
На полпути к так называемому летунскому клубу меня перехватил начальник усть-илимского гарнизона. Он предпочитал всё делать сам, несмотря на то, что у него в подчинении было достаточно народу.
— Ты маску получил уже, Готлинд, — выпалил он. — Отлично! Вот и опробуешь. Поднимай в воздух своего «Ястребка». Есть для вас дело. И ещё какое!
Из-за невеликого количества аэропланов мы, летуны, не имели своего начальства – и подчинялись непосредственно начальнику гарнизона.
— Бандиты Вепра на маслозавод напали. Сейчас поднимаем летунов – шуганёте их из пулемётов своих. Ты ведёшь эскадрилью.
Выстроенный на отшибе маслозавод не раз подвергался нападениям бандитов. Там держали сильный отряд. К тому же, по первой тревоге всегда был готов сорваться конный отряд ЧОНа[4]. Это вроде как отучило бандитов устраивать налёты на завод. Видимо, ненадолго. О силе вражеского отряда говорил уже тот факт, что для борьбы с ним привлекали даже аэропланы. Ни разу до этого ничего подобного не делалось.
— Бандитов налетела толпа, — подтвердил мои мысли командир гарнизона. — И по телеграфу передали, что ведёт их Избыгнев. Как всегда впереди на чёрном коне.
О правой руке Вепра говорили не меньше, чем о самом главаре. Громадного роста и богатырского телосложения Избыгнев, казалось, не боялся никого и ничего. Трижды его видели в Усть-Илиме. Он ходил по городу, не скрываясь. Сидел всегда в одном и том же кабаке. Его трижды пытались брать, но всякий раз он уходил, оставляя после себя трупы городовых и контрразведчиков. Избыгнев отбивался пудовыми кулаками, отстреливался и даже швырялся гранатами. Кабак после приходилось отстраивать дважды. Однако хозяин его каждый раз восстанавливал его на том же месте и в том же виде. И народ пёр к нему, чтобы поглядеть на «тот самый стол, за которым сидел Избыгнев, когда его пытались взять в этот раз».
Я бросился к аэродрому со всех ног. Возможно, сейчас важна была каждая секунда. Ведь на маслозаводе гибнут люди. Остальные летуны уже собирались на поле. Приглядывали за тем, как механики выкатывают из ангаров их аэропланы. В основном тут были нейстрийские «Громы» – практически то же, что и «Молния», только вооружённые парой пулемётов.
Моего «Ястреба» уже готовили к взлёту. Его обслуживали лучшие механики усть-илимского гарнизона. Дело было, конечно, не во мне, а в моём аэроплане. Кто ещё мог работать с новейшим безразгонником?
— Ну что, немчура, — усмехнулся старший бригады механиков – бородатый дядька по имени Велимысл, — готов твой аэроплан. Наконец, настоящее дело для тебя. Вот и проверим, какой ты летун.
Мне не раз намекали, что Велимысл далеко не так прост, как хочет показаться. Вполне возможно, он осуществлял негласный надзор за мной. Гласный-то с меня сняли после того как я получил урдское гражданство. Но мне-то скрывать нечего. Пусть надзирает сколько хочет.
— Ты цинки поставил? — в тон ему поинтересовался я. В небо я, как правило, поднимался без патронов – особой нужды в них не было. Вот и решил подначить его таким образом. — А то я всё без них да без них.
— Поставил, — ответил Велимысл. — Заряжены твои пулемёты – сам ставил и проверял.
Я кивнул ему. Запрыгнул в кабину. Запустил двигатель, прогревая его. Мигали красные огоньки, показывая, что взлетать ещё нельзя. Здесь, на Севере, это было особенно важно. Взлететь с непрогретым двигателем просто невозможно. Безразгонник у тебя или нет. Но вот огоньки сменились зелёными – можно поднимать машину в воздух. Рядом уже бежали по взлётным полосам «Громы» и пара совсем неновых «Альбатросов», явно прошедших всю войну.