И Маша поверит, хотя и поворчит немного.
Какое счастье, что у меня слабоумная дочь! Она не сможет рассказать потом, что это был за «санаторий». Конечно, в том случае, если у нас с ней вообще будет какое-то «потом».
Господи! Не оставь ее. Дай ей шанс, и я никогда больше не упрекну тебя за то, что моя дочь — даун…
Знакомый приставала с сизым мурлом по-прежнему торчал возле подъезда. По-моему, он узнал меня, но, узрев за моей спиной двух скорохватов, клянчить на опохмел не решился. Они все неплохие психологи, профессиональные попрошайки.
В лифт втиснулись втроем. Интересно, хватит у хлопцев ума не показываться на глаза Маше?
Ума у них хватило. Как и подобает конвойным, один из них спустился вниз на лестничный пролет, второй поднялся вверх. А окна и балкон контролирует снизу Штукин… Ну-ну.
Не стану я никуда спешить. Позавтракаю с Машей, не торопясь, выпью кофе, а если она окажется в настроении, то тем более спешить некуда. Пусть мои конвоиры ждут меня на площадке хоть час, хоть два, маясь от неизвестности и справляя малую нужду в мусоропровод. Свое они получат, но позже.
Может быть, я даже забуду, что я — подлец.
Дверной замок, сработав, громко щелкнул. В спальне зашевелились, зашуршали постельным бельем. И по этому-то шустрому шороху простыней, еще до того, как я увидел в прихожей чужие ботинки, я понял, что Маша не одна.
Так.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Они подскочили одновременно, оба. Маша, охнув, тут же прикрылась простыней. Было бы от кого.
— Одевайся, — деревянным голосом сказал я парню. — Всего хорошего. Дверь там.
Он собирал разбросанные по полу шмотки и облачался с потрясающей быстротой, при этом, видимо, зная, где я служу, и, предполагая ношение оружия, не сводил с меня опасливого взгляда. Едва не напялил брюки ширинкой назад. Сунул ноги в ботинки, забыв надеть носки, в последний момент вспомнил про них и, воровато цапнув с пола, засунул в карман. Ничего, на лестнице переобуется.
— Надеюсь, тебе понравилось, — бросил я ему вслед, стараясь, чтобы это прозвучало как можно более гнусно. Парень ничего не ответил и заспешил вниз по лестнице, втягивая голову в плечи — наверно, ожидал удара сзади, а то и пули.
Обойдется. Трусы всегда глупы, страх мешает им думать и чувствовать.
Пустота…
Я прислонился спиной к косяку. Вот как, оказывается, рушатся миры — облетают клочьями, как оборванные старые обои, обнажая серый бетон стены с нарисованной кем-то похабной картинкой. И только. И ничего нет. Мы думали, что строили свой маленький и радостный мир на двоих, и сумели потесниться, чтобы дать в нем место безнадежно больному ребенку, со временем созданный нами мир перестал приносить нам счастье и сулил только уют, но все-таки он казался таким надежным, таким прочным…
Нет больше нашего мира. Нет ничего.
Лишь клочья, летящие в никуда. Скоро не станет и их. Останется одна большая пустота. Бесконечная.
Вакуум.
— Дай мне халатик, — сказала Маша. — Вон там, на стуле.
Она уже оправилась от первого потрясения и теперь готовилась к атаке. Сейчас я же окажусь во всем виноватым.
Я молча подал ей халатик. Не вставая с мятой постели, она накинула его на плечи и поискала глазами вокруг себя.
— Трусики на полу, — подсказал я.
Она усмехнулась:
— Брезгуешь подать?
— Брезгую…
— Ну и черт с тобой, — зло фыркнула она и, спустив с кровати ноги на пол, вдруг пронзительно закричала на меня: — Ты сам виноват! Сам! Ну что смотришь? Смотри как следует, твоя жена спит с посторонним мужиком! Да, спит! А почему, знаешь? Что стоишь истуканом, язык проглотил? Нет, ты ответь…
Я молчал.
— Ты оглох?
— Нет, — с трудом выговорил я. — И не ослеп. Очень жаль.
— Ну так я тебе отвечу. — Она коротко рассмеялась. — Мне муж нужен, мужик в доме, понятно? А ты кто? По полгода тебя нет, пропадаешь неизвестно где и позвонить не догадаешься, а потом являешься: здрасьте, мол, извольте любить и холить. Деньги присылал? Да нужны мне твои деньги! Мне внимание нужно. Да любая женщина на моем месте давно сделала бы то, что я сделала только сейчас! Я живая, ты понял? Не домохозяйка и не твоя собственность, что хочу, то и делаю. А если муж не способен…
Она кричала, заводя себя все сильнее, убеждая меня, а еще больше себя в том, в чем ей очень хотелось бы себя убедить, зная, что нет лучшего цемента для здания семьи, чем комплекс вины у мужа. Она еще пыталась поймать и сшить разлетающиеся клочья.
А я молчал.
— Только не заливай мне, что у тебя там не было баб! Что я, мужиков не знаю, что ли? Все вы одинаковы…
Баб и вправду не было, на них просто не оставалось времени, но я опять ничего ей не ответил. Она бы не поверила. Не захотела бы поверить. А если и поверила бы каким-то чудом, то непременно назвала бы меня рохлей и дураком.
А кто я есть? Разве нет? Поистине надо быть дураком, чтобы на двенадцатом году супружеской жизни называть привычку верностью, а чувственность любовью. Чего я хотел двенадцать лет назад, когда через дыру в заборе бегал к ней в самоволки, идеалист паршивый? Вечности чувств? После рождения слабоумного ребенка, после моих ночных бдений на службе и командировок? Вот тебе вечность…
И верно — дурак. По Сеньке и шапка. Получи давно тобой заслуженное, ты, веривший в чистую любовь! Поделом.
Кушай. Хавай. Лопай, что дают.
— Кто он такой? — спросил я.
— Не твое дело. Нормальный мужик, не то что ты. Внимательный. Его по полгода по командировкам не носит. Что, застрелить хочешь? Ну давай. Только уж начни с меня. Чего ждешь?
— У меня нет оружия.
— Что ж ты так оплошал, Джеймс Бонд, а? — Она уже глумилась.
Кольнуло в сердце. Надо уйти. Просто повернуться и уйти. Молча. Оставьте в покое мою пустоту, она мне дорога, не заполняйте ее гниющим дерьмом! Пусть природа не терпит пустоты где-нибудь в другом месте.
— Квартиру делить будем или как? — резко, в спину. Как хлыст.
Я не ответил. Стиснул зубы и не хлопнул дверью, а аккуратно притворил ее за собой. Вниз по ступенькам — пешком. У скорохватов оловянные глаза, глумиться над моим несчастьем они не станут. Проинструктированы. Закодированы на вежливое обращение с сопровождаемым. Я ценный фрукт.
Спокойно… Моя пустота — со мной.
На этот раз похмельный приставала у подъезда осмелел настолько, что рискнул преградить дорогу и загундосить насчет «поправить здоровье». Валера несильно ткнул его в грудь, и тот с растерянным матюком сел в лужу. Не лезь, похмельный. Видишь, люди заняты.
В машину? Нет проблем. Не бойтесь, ребята, я не сбегу, мне некуда бежать. И не покончу с собой, во всяком случае сейчас. Я еще не испил чашу до дна.
Хоть бы у Штукина достало ума не начать балагурить по своему обыкновению…
По-прежнему моросило. Шипели лужи под колесами.
— Все в порядке? — осведомился Штукин.
— Да. — Я не стал уточнять, что легенда изменилась. Разницы, в сущности, нет никакой. Мои конвоиры все поняли, объяснят.
Как нарочно подгадано! Муж застает жену с любовником, следует классическая сцена… без убийств и мордобоя, по-интеллигентному: развод в перспективе и сервант пополам… затем в расстроенных чувствах отец похищает дочь и скрывается с ней в неизвестном направлении. Одним словом, банальная бытовая история: пропавший ребенок, отец-негодяй, потерявшая голову мать, заявления, жалобы на бездействие милиции, всероссийский розыск, то-се…
— Останови, — сказал я.
— В чем дело? — спросил Штукин.
— «Сникерсов» надо купить, штуки три. Для дочери.
— Поехали.
— Ну и дурак, — сухо прокомментировал я. — Хочешь, чтобы она орала всю дорогу?
Штукин подумал.
— Валера, останови. Вон там, у киоска.
Валера остановил.
— Только без глупостей, Алексей Сергеевич. Витя, выйди, купи, что он сказал.
Недовольный Витя вылез из машины и скоро вернулся с тремя крупноформатными «Аленками».
— «Сникерсов» не было. Эти сойдут?
— Сойдут, — сказал я, пряча шоколадки в карман куртки. — Особенно за твой счет. Холуй.
— Спокойно, Витя, — сказал Штукин, хотя выдержанный Витя и не собирался дергаться. — Зря вы так, Алексей Сергеевич. Честное слово, зря.
Не ему было учить меня, что зря, а что нет. Но больше я не произнес ни звука до самого интерната.
— Вообще-то не положено, — неодобрительно сказала мне толстая тетка. — Прогулка у нас перед обедом, а сейчас у воспитанников тихие игры. Но раз уж вы приехали на час издалека…
— Уверяю вас, никакой беготни не будет. — Я просительно приложил руки к груди. — Никаких пряток-салочек, клянусь. Мне бы дочь увидеть. Мы просто погуляем в парке. Полчаса, ладно?
— Все так говорят, а потом дети взвинчены, на головах ходят. Знаем. И зонтика, гляжу, у вас нет…
— Там нет дождя.
Тетка задумалась.
— Пятнадцать минут, — решила она наконец и, с трудом совершив полуоборот в дверном проеме, закричала, надсаживаясь: — Наташа, одень Рыльскую! А вы подождите, — сурово обратилась она ко мне. — И ничем сладким ребенка не кормить, понятно?
— Тогда это вам, — сказал я, протягивая ей шоколадку. Она, конечно же, взяла, хотя было видно, что предпочла бы что-нибудь посущественней. Классический примитивный тип. В мечтах — ханша, собирающая поминки с удельных князьков. Но какому хану такая нужна?
— Ждите тут. — И тетка удалилась.
В тесноватом фойе сесть было некуда. Я принялся расхаживать от стены к стене, любуясь рисунками умственно отсталых детей, приколотыми кнопочками к стендам. Преобладали изображения животных. Вот это, кажется, жираф, но почему-то полосатый — не то окапи, не то в его родословной не обошлось без зебры. Крокодил. Похожий на головастика кит с фонтаном. То ли собака, то ли лошадь. Весьма антропоморфная муха-цокотуха. Крайне абстрактный слон.
К счастью — ни одного изображения Монстра. Вероятно, интернатовским детям не очень-то дают смотреть телевизор.