а отдаленную маленькую ферму, где они подвергаются яростному нападению группы чернокожих мужчин. Последствия этого нападения сильно потрясают Лури, омрачая его взгляд на мир.
Кое-что в «Бесчестье» заставляет вспомнить изображение Форстером борьбы Индии за независимость и немецкую «руинную литературу». В очевидной готовности Люси принять изнасилование как неизбежную месть истории, совершающуюся через осквернение ее тела, мы слышим гораздо более грубое, диссонирующее эхо «пока нет» доктора Азиза. И Лури верит (как, судя по всему, и его создатель), что английский язык больше не в состоянии отобразить реалии Южной Африки.
Твердокостным языком, какой нашел Кутзее для своей книги, восхищаются не меньше, чем четкостью его образов. Книга, без сомнения, соответствует первому требованию, предъявляемому к великому роману: она создает могучую дистопию, которая пополняет известную нам коллекцию воображаемых миров и тем самым расширяет горизонты нашего мышления. Читая о Лури и Люси, живущих на своем опасном, изолированном клочке земли, мы с большей готовностью вникаем в условия существования белых фермеров Зимбабве, пока история не является вершить свою месть. Как байроновский Люцифер — в чьем имени можно отыскать и «Лури», и «Люси», — главный герой Кутзее «действует, подчиняясь порыву, и источник его порывов для него темен». Он, должно быть, страдает «безумием сердца» и верит в то, что называет «правами желания». Отчего высказывается он страстно, однако на самом деле он холоден и абстрагирован почти до состояния сомнамбулического.
Эта холодная отрешенность, которая пронизывает язык романа, является проблемой. «Руинная литература» не просто очищает язык до костей. Она наращивает на кости новую плоть, наверное, потому, что практикующие ее сохраняют веру, даже любовь к языку и к культуре, на которой вынужден расцветать их обновленный язык. Уберите эту полную любви веру, и все рассуждения в «Бесчестье» зазвучат бессердечно, вся его интеллигентность не сможет заткнуть образовавшуюся дыру.
Действовать, подчиняясь порывам, происхождение которых, по уверениям героя, ему непонятно, оправдывать свою тягу к женщинам собственными «правами желания» — значит делать своей добродетелью психологическую и моральную пустоту. Одно дело, когда персонаж оправдывает себя, заявляя, что не понимает собственных мотивов, и совсем другое — когда к подобному оправданию прибегает романист.
В «Бесчестье» никто никого не понимает. Лури не понимает соблазненную им студентку Мелани, она не понимает его. Он не понимает собственную дочь Люси, а его поступки и «объяснения» его поведения оказываются выше ее понимания. Он темен сам для себя — как не постигал себя в начале, так и не обретает мудрости к концу романа.
Межрасовые отношения складываются на том же уровне непонимания. Белые не понимают черных, черные не заинтересованы в том, чтобы понимать белых. Ни один из черных персонажей романа — ни Петрус, «садовник и собачник», который помогает Люси, ни тем более банда насильников — не развиты в живые, дышащие характеры. Петрус к этому более-менее приближается, однако его мотивы остаются загадочными, а его присутствие делается все более зловещим по мере развития сюжета. Для белых героев романа его черные персонажи изначально представляют угрозу, угрозу, оправданную историей. Поскольку белые исторически подавляли черных, предполагается, что теперь мы должны принимать как данность, что черные станут подавлять белых. Око за око — так весь мир окажется без глаз.
Таково, во всяком случае, признанное за романом разоблачительное откровение — вызывающее конфликты непонимание в обществе, подстегиваемое абсолютами истории. Разумеется, это вполне понятно, понятно в своем дающем привилегии непонимании, которое силится придать собственной слепоте вид метафорической проницательности.
Когда созданным автором героям недостает понимания, автор должен наделить проницательностью, которой им не хватает, читателя. Если этого не происходит, его работа не прольет света во тьму, а лишь станет частью того мрака, какой описывает. В этом, увы, и состоит слабость «Бесчестья». Оно не проливает достаточно нового света на новое. Зато новое прибавляет немного к нашему пониманию книги.
Фиджи
Июнь 2000 года.
«Они хотят лишить нас нашей земли!» — так звучит обвинение неудавшегося политика Джорджа Спейта[237] и его банды хулиганствующих головорезов против индийского сообщества на Фиджи вообще и свергнутого правительства Махендры Шодри в частности. По горькой иронии «эры миграции», настойчивые утверждения Спейта о фундаментальном культурном значении земли очень близки и понятны людям индийского происхождения. (Однако он заходит слишком далеко в своих заявлениях о том, что именно может считаться расовыми характеристиками земли, ибо Спейт ничтоже сумняшеся заявляет, будто его земля, по самой своей природе, этнически фиджийская, и тут он скатывается к расизму и глупости.)
Земля, дом, принадлежность — для индийцев эти слова всегда значили больше того, что в них вкладывают обычно. Индия — это континент глубоко укоренившихся людей. Не только индийцы владеют землей под своими ногами — эта земля владеет ими. Ортодоксальная индуистская традиция заходит так далеко, что предостерегает: каждый, кто пересечет «черную воду» (океан), в тот же миг лишится касты. Так называемая индийская диаспора, которая унесла индийские сообщества и их потомков из перенаселенной страны и рассеяла по всему миру до самых, да-да, островов Фиджи, представляет собой невероятный феномен. Однако же расселение индийцев по планете, одна из величайших саг нашего времени, эпически изобилует злоключениями. Злодейское изгнание азиатов из Уганды ее президентом Иди Амином, трения между черным и индийским населением в Тринидаде и Южной Африке, травля пакистанцев в Великобритании, жестокое обращение с индийскими рабочими в США, на побережье Мексиканского залива, и вот теперь Фиджи — так и подмывает заключить, что мир имеет зуб на этих в поте лица трудящихся мигрантов и потомков мигрантов, что их преданность единственному делу — прокормлению своей семьи — отчего-то заслуживает всяческого порицания.
В Соединенных Штатах многие индийцы едва ли не со стыдом признаются, что у них почти нет проблем на национальной почве; не являясь мишенью американского расизма, они до последнего времени были мало замечаемы как сообщество; и эта незаметность, наверное, и освобождала их от преследований. Но были также и победы. С каждым новым поколением индийцы все больше становились частью Великобритании, не теряя своей ярко выраженной индивидуальности, а в Америке виртуальный захват Силиконовой долины индийскими вундеркиндами привлек всеобщее внимание и вызвал всеобщее восхищение.
На Фиджи столетнее присутствие индийцев было историей успеха. Индийцы создали сахарную индустрию, главный источник доходов страны; и — как доказывает сопротивление этнических фиджийцев перевороту Спейта — взаимоотношения между сообществами вовсе не такие скверные, как это кажется повстанцам. В фиджийском парламенте правительство Шодри было поддержано пятьюдесятью восемью членами из семидесяти одного. Двенадцать из восемнадцати членов разогнанного кабинета были этническими фиджийцами. Даже среди заложников Спейта четырнадцать пленников из тридцати одного являются этническими фиджийцами. Таким образом, кабинет министров Шодри никоим образом нельзя назвать правительством индийцев, командующих фиджийцами. Это был настоящий культурный сплав. Отвергнув его, повстанцы Спейта, поощряемые трусливым Большим советом вождей и военным режимом командующего вооруженными силами коммодора Баинимарамы, затащили Фиджи назад в полное расовой нетерпимости прошлое. Было много насилия. Многие индийцы теперь говорят, что им придется уехать. А тем временем характер дебатов становится хуже день ото дня. Шайка Спейта с одобрением указывает на проводимый Мугабе отъем земель в Зимбабве и заявляет, что британцы должны нести ответственность за индийцев, которых привезли на Фиджи, точно так же как обязаны выплачивать компенсации обездоленным белым в Зимбабве.
Самая суть земельного вопроса была старательно заслонена всей этой чепухой. Очевидная правда состоит в том, что спустя сотню лет индийцы на Фиджи имеют все права считаться полноправными фиджийцами, равными фиджийцам этническим. То, что индийцам не дозволялось владеть землей, было и остается величайшей несправедливостью. Большая часть земель Фиджи, в особенности главного острова Вити-Леву, принадлежит фиджийцам, но сдана на девяносто девять лет в аренду индийцам, и в большинстве случаев срок аренды подходит к концу. Идея Спейта отнять сахарные плантации сразу по истечении девяносто девятилетнего срока аренды лишь усугубляет несправедливость.
Британские индийцы боролись за право называться британцами; индийцы в Уганде пострадали ни за что, когда Амин вышвырнул их, как «иностранцев». Мигранты не остаются пришельцами навеки. Новая земля владеет ими точно так же, как владела старая, и они имеют право владеть ею. «Мы не хотим, чтобы фиджийцы сражались с фиджийцами. Наш общий враг — индийцы!» — говорит Спейт, но самая злая ирония, наверное, состоит в том, что страх перед этническими чистками вынуждает и фиджийцев, и индийцев бежать в западную, наиболее процветающую часть Фиджи, где главным образом сосредоточено сахарное производство, располагаются золотые рудники и лучшие курорты, чтобы сообща действовать против Спейта. Всерьез обсуждается возможность отделения. Таким образом, поразительно некомпетентная политическая элита Фиджи скоро встанет перед выбором: отринуть изначально расистское убеждение, что твоя земля этнически привязана к одной расовой группе, или же потерять лучшую часть этой земли, отдав ее тем, кто считает твой фанатизм и твою слабость совершенно невыносимыми.