— Да так, брат, в другой раз зашибешься, что, пожалуй, и в больницу к нам угодишь, а то и на тот свет, — опять подтвердил Ельников. — А грамотного человека какой прах в кабак понесет? — продолжал он с особенным увлечением. — Грамотному дома любая книжка больше расскажет, чем все кабацкие сотоварищи. Не захочется самому, с устатку, приняться за книжку, так все равно женушка может почитать, а ты, знай себе, лежи на лавочке, послушивай да похваливай; и разговоры у вас разные пойдут с хозяйкой… как река польются. А так-то больше грызотня одна идет между вами да брань; тут ведь уж и до бабьей косы недалеко — как раз ухватишься…
Долго еще говорил Анемподист Михайлыч, в таком же тоне, о важном значении грамоты, все шире и шире развивая свою мысль и то и дело наглядно поясняя ее примерами. Речь его сильно подействовала даже на Василья Андреича. Теперь старик уж не предложил бы сыну давешнего вопроса: «Да им на что же, парень, грамота-то?» Что же касается рабочих, то они, кажется, согласились бы всю ночь просидеть так, слушая доктора. Несмотря на то, что минуты две уже прошло с тех пор, как он кончил и отошел от доски, у многих все еще были навострены уши. Нечто подобное случилось и с Владимирком. Ирина Васильевна больше часу тому назад послала его в школу, чтоб звать отца пить чай, но мальчик позабыл о поручении; он все время, пока шел урок, торчал в соседней темной комнате, украдкой выглядывая оттуда по временам на отца. Александр Васильич только теперь заметил его забавно вытянувшуюся вперед фигурку и все еще полуразинутый, по обыкновению, рот.
— А! химик, здорово! — весело сказал доктор, тоже усмотрев мальчугана.
Владимирко принужден был выступить на сцену.
— А вы мне порошок-то так и принесли? — упрекнул он Ельникова, здороваясь с ним.
— Принесу, брат, принесу; извини, совсем позабыл, — смеясь, оправдывался Анемподист Михайлыч.
— Вы все забываете! Спирту мне тоже хотели принести… — допекал его мальчик.
— Ты откуда, парень, взялся? — подошел к ним Василий Андреич, обратившись с этим вопросом к сыну. — Мое почтение! — поздоровался он с доктором.
— Тебя мама чай пить звала, — пояснил Владимирко отцу.
— Да неужели у нас только теперь чай пьют? — удивился старик.
— Меня еще давече послали, да вон я их слушал… — сконфузился «химик» и указал на Ельникова.
— А мать-то там ждет: хорош посланный! — добродушно рассмеялся Василий Андреич. — Поди-ка лучше, вели самовар сызнова поставить: мы все вместе придем чай пить, — скажи матери.
— И вы придете? — тронул Владимирко доктора за локоть и, не дожидаясь ответа, юркнул из комнаты.
— Милости просим чайку с нами откушать? — как-то вопросительно и будто неуверенно отнесся старик к Анемподисту Михайлычу.
Ельников поклонился.
— Отчего бы и не напиться чайку, — согласился он.
Между тем рабочие, с которыми до того времени толковал о чем-то молодой Светлов, начали понемногу расходиться, изъявляя ему свою благодарность, кто как умел.
— Уж ты, пожалуйста, дозволь опеть-то прийти, — наивно обратился к Александру Васильичу один из них, широкий в кости кузнец, — не гляди на нас, што мы, значит, мужики… ну, и значит, не приобыкши ешо, мы тебе сами заслужим.
Молодой человек ласково успокоил его.
С этого вечера значение школы как будто выяснилось в голове старика Светлова, как будто значительно выросло в его глазах; по крайней мере он уже очень недалек был от убеждения, что сын его, действительно, не баклуши бьет, а «делает, кажись, дело путное». Василью Андреичу даже удалось растолковать это жене, насколько хватило у старика умственных сил. Что же касается самого Александра Васильича, то он мог опасаться теперь разве только посторонних, так сказать, не зависящих от него влияний на школу; помимо их, в самом существе дела, дальнейший успех ее был вполне обеспечен и не подлежал ни малейшему сомнению. Но молодой Светлов очень хорошо знал, какую силу имеют у нас эти «посторонние», «независящие» влияния…
«Дело начато… Что-то будет дальше?..» — думалось ему весь вечер.
IIЕЛЬЦИНСКАЯ ФАБРИКА
Санная дорога только что стала. Морозило слегка. Вечерние тени начали уже кой-где ложиться на снегу, придавая ему синеватый оттенок; хотя солнце еще не закатилось, но оно стояло довольно низко, и лучи его с каждой минутой все больше и больше утрачивали свою живость. К Ельцинской фабрике подъезжала рысью почтовая тройка. Из повозки задумчиво посматривали по сторонам, куря манильские сигары, Светлов и Варгунин, оба закутанные в теплые енотовые шубы. Впереди, по дороге, чинно прохаживались вороны, поклевывая от времени до времени рыхлый снег; вспугнутые лошадьми, они на минуту взлетали и потом снова принимались за свою мирную прогулку.
— Ну, вот мы и Ельцу переехали; теперь до фабрики рукой подать, — пояснил Матвей Николаич своему спутнику, когда повозка их миновала ветхий мостик, перекинутый через небольшую извилистую речку.
Светлов стал молча вглядываться вдаль. Минут через пять он явственно различил первые домики деревни.
— Что, батенька? бьется небось сердчишко? — спросил у него Варгунин, широко улыбнувшись.
— Да как вам сказать, Матвей Николаич? И бьется и не бьется — как хотите; во всяком случае, не берусь изобразить вам состояния, в каком я нахожусь теперь: что-то совсем новое шевелится во мне… — молвил Александр Васильич, продолжая задумчиво смотреть вдаль.
— Это бывает, — согласился Варгунин и тоже умолк.
Между тем повозка, сделав несколько крутых поворотов, въехала в фабрику. День был праздничный, и потому фабричный люд весь высыпал на улицу. Старики и старухи чинно беседовали, кто стоя у ворот, кто сидя на лавочке, либо на завалинке под окнами, а молодежь обоего пола, разделившись на несколько кружков, дружно шумела, пела и заигрывала посреди улицы. Множество ребятишек с звонким смехом суетливо сновало взад и вперед в этой пестрой толпе; одни из них гонялись друг за другом с комками снегу в руках, другие задевали взрослых и ловко увертывались от их преследования. Легкий морозец был, очевидно, всем по вкусу. Светлова, столько лет не бывавшего в сибирской деревне, сразу поразило здесь очень многое: прежде всего ему бросились в глаза кокетливая щеголеватость женщин и молодцеватый вид парней; кроме того, степенная наружность стариков и незапуганная развязность детей, какую редко можно встретить в русском селе, также не прошли не замеченными для молодого человека. Но больше всего обратила на себя его внимание типичная привлекательность лиц, в особенности у женщин: они, как на подбор, все были красавицы в своем роде. Александр Васильич не мог утерпеть. чтоб не обратиться к Варгунину с замечанием на этот счет.
— Эге, батенька! да такого местечка, как эта фабрика, в целой губернии поискать — не найдешь, — с воодушевлением пояснил Матвей Николаич. — Фабричные старики рассказывают, что будто, несколько десятков лет тому назад, первые здешние поселенцы крали и увозили сюда из соседних деревень первых тамошних красавиц, — вот таким-то образом и пошел, видите, какой красивый народец. Еще бы вам, батенька, малолетки[19] наши не понравились!
Светлов еще с большим любопытством стал вглядываться в пеструю шумную толпу. Въехав в ее середину, повозка, по приказанию Варгунина, подвигалась вперед осторожно, шагом. В толпе то и дело приподнимались, фуражки и слышались радушные приветствия «косматому». «Матвею Миколаичу наше почтение!» — степенно приподнимались с завалинок старики, отдавая ему солидные поклоны. Многие женщины тоже здоровались с ним дружелюбными кивками головы.
— Ого! — сказал Светлов, повернувшись на минуту лицом к своему спутнику, — да область-то вашего знакомства, как видно, гораздо шире, чем вы рассказывали? Ведь тут она уж, кажется, не на двадцать, а верст по крайней мере на сорок от города раздвинулась.
— Это, батенька, не то, что у вас там, за Уралом: здесь — своя своих познаша, — весело заметил ему в ответ Варгунин, продолжая любезно отвечать на новые приветствия фабричных.
В конце деревни повозка, по указанию того же Матвея Николаича, остановилась у одной из групп стариков, в числе пяти человек. Это были люди самого степенного вида, совсем седые и, как видно, местные вожаки. Варгунин вышел на минуту из экипажа и поздоровался с ними рукой.
— Вот, деды… видите вы его? — указал он им головой на Светлова. — Это наш. Смотрите! — волоска на нем не тронуть!
Александр Васильич не нашел деликатным оставаться долее в повозке и тоже вылез.
Из группы «дедов» выдвинулся вперед один, совсем еще бодрый, величественного вида старик. Солидно погладив длинную седую бороду, он обернулся на минуту к товарищам и потом, как бы получив от них согласие, с важным, серьезным видом обратился к Светлову, до крайности заинтересованному этой сценой:
— Что сказал Матвей Миколаич, так тому и быть! Погости, погости у нас, добрый человек… Давай, поздоровкаемся!
Старик покровительственно обнял молодого человека и трижды поцеловал его так, как на Руси обыкновенно христосуются. Светлов догадался, что ему следует делать, и сам уже перецеловался таким же манером с остальными.
— Живете, значит, деды, ладно? Тихо у вас все? — спросил Варгунин у стариков после общего минутного молчания.
— Ничего, Матвей Миколаич, ладновато живем. Спасибо на добром слове! — ответили ему двое из них почти в один голос.
— Ну и ладно. Повидаемся ужо еще, — сказал Матвей Николаич, садясь в повозку и движением головы приглашая к тому же своего несколько рассеянного спутника. — Трогай! — пошевелил он рукой за локоть ямщика.
Повозка отъехала рысью.
— Добро погостить! — послышалось ей вслед.
— Спасибо! — откликнулся Варгунин, приподняв меховую шапку, и обратился к Светлову: — Вы, батенька, я вижу, порядком-таки удивлены нашей остановкой? — заметил он ему. — Это я вот для чего сделал: здесь парни — народ бедовый; а женщины — сами видели, какие, — так необходимо было, на всякий случай, заручиться дедами. У вас ведь, я чай, не лягушечья кровь?..