— Ты, господин дилехтор, не лайся без пути, — холодно сказал ему, наконец, старейший из «дедов», выступив вперед еще на один шаг, — а изволь нас выслушать, как подобает. Мы к тебе пришли, слышь, вот зачем…
— Да вы-то сами что за люди? что за птицы? Подстрекатели? коноводы?!. Первые у меня в острог пойдете! — не дал ему договорить директор и злобно ткнул пальцем в ту сторону, где стояла кучка «дедов».
Они о чем-то перешепнулись между собой и обратились к старосте.
— А мы — выборные… — сказал Семен Ларионыч, многозначительно выступая вперед.
— Я знать ничего не хочу! Кто вас выбрал? с чьего разрешения? по какому праву? — перебил его директор.
— Уж это ты у «мира» спроси: «мир» выбирал — «миру» про то и знать, — ответил невозмутимо Семен Ларионыч. — А ежели ты тепериче не хочешь по добру нас выслушать, так опосля, значит, не пеняй: оглобли-то мы, пожалуй, и поворотим, да как бы твою милость не ушибить, — велики больно.
— Ты… каторгу знаешь? бывал? — бесстрастным, металлическим голосом обратился Оржеховский к старосте, неподвижно уставив на него свои холодные глаза.
— Нет, не ведаю, не бывал; а любопытен знать: расскажи… — будто льдом обдал его, в свою очередь, Семен Ларионыч.
— Ну так вот узнаешь ее скоро! — только и нашелся сказать озадаченный директор. — Что вам от меня надо? — крикнул он, помолчав, толпе.
Староста неторопливо кашлянул в руку.
— А нам вот чего нужно, — заговорил Семен Ларионыч, отчеканивая каждое слово, — чтоб ты, значит, айда отсюда, чтоб севодне же, значит, духу твоего у нас в фабрике не было… потому — уж оченно ты «мир» изобидел: выборного посек; тепериче тоже обобрал кругом фабришных — обсчитываешь их… Мы тебе, значит, честью сказываем: не хочем мы тебя; и честью же просим: уезжай от нас как можно поскорее, — вишь, народ остервенился…
Директор стоял, как пораженный громом, слушая эту краткую, выразительную речь; такой отчаянно-смелой дерзости он не ожидал и чувствовал, как у него от злости задрожали губы и колени.
— Так, хорошо… поборемся!.. — тихо, но злобно сказал Оржеховский, оглянув сверкающим взглядом толпу. — Господин смотритель! — позвал он громко.
Смотритель робко высунулся в дверь.
— Готовы у вас казаки? Прикажите им отворить ворота и выстроиться… Я сейчас буду, — распорядился директор. — Теперь вы у меня держитесь!.. уносите шкуры! Я знаю, кто вас подучил, — не уйдут и они… Марш на работу! все!! — попытался он еще раз употребить начальническое влияние.
Но народ по-прежнему не двигался с места.
— Береги лучше свою-то шкуру: она у тя севодне незаконная… — крикнул кто-то в толпе, намекая, очевидно, на густые эполеты.
Оржеховский весь позеленел, но промолчал и быстро удалился в комнаты. Он машинально обошел их кругом, зарядил в кабинете шестиствольный револьвер, задумчиво повертел его в руках и вышел с ним на площадку крыльца. Внизу, у последней его ступеньки, поджидал теперь директора один урядник, держа за поводья двух лошадей — свою и директорскую; остальные казаки верхами, выстроившись в шеренгу, стояли уже за открытыми настежь воротами, а смотритель, тоже верхом, боязливо держался позади их.
Оржеховский торопливо сел на лошадь и, в сопровождении урядника, выехал за ворота, держа перед собой в правой руке револьвер.
— Видите вы эту штучку? — показал он его толпе, круто остановив перед ней лошадь. — Вот она как действует…
Директор обернулся, прицелился в ставень и выстрелил.
— Видели? — насмешливо спросил он, подъехав к окну и указывая пальцем народу круглое отверстие, насквозь пробитое пулей в ставне. — Вот то же самое будет и с теми лбами, кто осмелится меня ослушаться… Марш все на работу!
Но толпа и теперь была неподвижна.
— Казаки! — скомандовал директор, желая окончательно постращать ее, — прицелься в передних.
Казаки, не торопясь, достали из-за плеч винтовки, медленно взвели курки и, без малейшего смущения, стали целиться в «дедов»: винтовки были заряжены одними холостыми зарядами; по расстоянию между командой и народом они никому опасностью не угрожали.
Толпа, однако ж, не знала этого; тем не менее в ней только на один миг пробежало сильное движение, послышался глухой ропот, — и она снова окаменела.
— А когды так, — вскричал староста Семен, быстро обернувшись и подмигнув ближайшим фабричным, — так айда же за мной, робяты!
И он кинулся на казаков, как разъяренный зверь, которого оцарапала шальная пуля.
Растерявшись от внезапности его движения, казаки успели только дать бесполезный залп по воздуху. Толпа загудела и застонала. Передние ряды ее с криком налетели на казаков, окружили их, стащили с седел, некоторым связали кушаками руки на спине, отвели всех в «конвойную» и заперли там. Все это было сделано в какие-нибудь три минуты. Впрочем, сказать по правде, если казаки сперва немного и сопротивлялись, то, разумеется, больше для виду, чтоб оградить себя на всякий случай в глазах начальства: они с фабричными постоянно жили в ладу, водили хлеб-соль, даже имели между ними своих зазнобушек, — ссориться им, стало быть, не приходилось — невыгодно было.
Между тем как одна часть толпы распоряжалась таким бесцеремонным образом с казаками, другая окружила самого Оржеховского, сильным натиском приперев его к стене дома, меж ставнями. Директор был безоружен: какой-то здоровенный фабричный, в первую же минуту свалки, вышиб у него из руки револьвер; другой — тотчас же отыскал этот револьвер в снегу, осторожно поднял его и, подавая старосте, сказал:
— Накось, Семен Ларионыч, припрячь хорошенько эвту штуку: пускай набольшие в городе поглядят, какими он гостинцами нам сулился…
Бледный как полотно, с бессильно стиснутыми зубами, Оржеховский испуганно ждал неизвестной развязки этих бурных сцен.
— Худо вам… очень вам худо будет! — говорил он, тяжело дыша.
— Ничего; сами в деле — сами, значит, и в ответе, — успокоил его высеченный им «дед».
— Чего коня-то мучишь напрасно? Слезай! — заметил кто-то директору.
— Да что нам, робяты, долго-то толковать с ним? Давай, стащим его, коли добром не слезает! — обратился к толпе муж Парасковьи Петровны.
Директор инстинктивно ухватился руками за ставень.
— Что вы хотите делать со мной?!. — в ужасе закричал он, теряя последнее мужество, когда кучка рабочих протянула к нему свои здоровенные руки. — Дайте мне только подводу, и я сейчас же уеду… вот вам бог свидетель! — указал Оржеховский рукой на небо.
Но он несколько поздно предложил эту полюбовную сделку: в толпе послышался сдержанный смех.
— Знамо, что уедешь, коли сами хочем тебя отправить; да только ты маленько рано каяться-то вздумал: надоть бы еще пострелять в нас, — сострил кто-то.
— Мы те давече добром сказывали: уходи; не послушался, — тепернче пеняй на себя, коли поучим тебя маленечко. Слезавай, слышь! — лукаво прищурившись, объявил директору один из «дедов».
— Слушайте, братцы! — ухватился Оржеховский за последнее средство, — никого я из вас не выдам… все забуду; скажу в городе просто, что сам не хочу здесь служить — надоело… что хотите, то и скажу, только пустите меня…
— Ишь! теперь так и «братцы» стали, — саркастически заметил один кудреватый парень, раза два высеченный директором, — теперь так он на нас, собака, словно как на образа молится…
— А ты чего лаешься? — важно и строго остановил его староста. — Ты говори дело, а не ругайся!
Парень сконфузился и стушевался.
— Слезай-ай, господин дилехтор! супротив «мира» все едино ничего не поделаешь, — увещательно обратился Семен Ларионыч к Оржеховскому.
Но тот не трогался с места и еще крепче ухватился за ставень. Он, однако ж, недолго удержался в этом положении: небольшая кучка фабричных снова протянула к нему руки и, без особенного труда, стащила его с лошади.
— Веди его теперича, робяты, в сборную; мы сейчас туды прибудем, — распорядился один из «дедов».
Директора взяли под руки и повели, несмотря на все его просьбы и сопротивления. Народ с оглушительным шумом хлынул за ним, как одна бурная волна; бросившиеся вслед за ней ребятишки выказывали почему-то непомерную радость, толкая друг друга в снег и заливаясь звонким, беззаботным смехом.
— Ну вас! чего разбесились, черти? Ужо вам староста-то даст знать! — унимали их, оборачиваясь, пожилые бабы.
Смотритель, верхом ускользнувший в суматохе общей свалки за «конвойную» и притаившийся там возле забора, теперь кубарем скатился с лошади, привязал ее за скобку калитки и — ни жив ни мертв — пустился улепетывать домой по задворкам.
— Ишь ка-ак!.. Ишь ка-ак жа-арит чиновник-от наш! — добродушно смеялись между собой заметившие его побег фабричные, и не помышляя, разумеется, пускаться в погоню за этим зайцем, особливо теперь, когда настоящий зверь был пойман.
Пока толпа шумно подвигалась вперед, Варгунин и Жилинский, поравнявшись с «дедами», стали уговаривать их — отпустить директора поскорее в город, «без всякой расплаты», — как выразился Матвей Николаич. Немного погодя к ним присоединились Светлов и Христина Казимировна; узнав, в чем дело, они тоже в один голос советовали «дедам» принять этот добрый совет. Но «деды» твердо стояли на своем.
— Поучим маленечко, тогды и отправим, — говорили они.
— Ну-с, хорошо-с. Да как вы его поучите? — нетерпеливо приставал к ним Варгунин.
— А так и поучим: постегаем маленько, — сказал староста.
— Смотрите, батенька! это ведь острогом пахнет… — предупредил его Матвей Николаич.
— Сам знаю, Матвей Миколаич, что не пряниками пахнет, да как же быть-то? «Мир», значит, так решил, а нам супротив «мира» идти не почему нельзя…
Семен Ларионыч погладил бороду, заложил за спину руки и задумчиво уставился в землю.
— В острог так в острог! — с отчаянной решимостью махнул он вдруг рукой и опять задумался.
— Как «мир» хочет, так тому и быть! — единодушно поддержали его «деды».
Варгунин не счел деликатным настаивать долее на своем совете; однако Матвею Николаичу удалось как-то склонить выборных — дать ему честное слово, что они накажут директора только слегка, для одного виду, — это была с их стороны хоть и небольшая, но все-таки уступка. Тем не менее расходившаяся не на шутку толпа думала совсем иначе; оказалось, что ее не так легко уговорить, как «дедов». Жилинский и его гости, даже Христина Казимировна, истощили все свое красноречие, чтоб подействовать на благоразумие фабричных, но те и слышать не хотели о каких бы то ни было у