— Ефрейтору Рощину после выхода из санчасти трое суток гауптвахты.
— Есть!
— Вам, рядовой Мельник, тоже трое суток гауптвахты.
— Так точно!
— И обоим месяц усиленных тренировок по рукопашному бою.
— Есть месяц усиленных тренировок.
Один из автоматчиков, сопровождавших полковника, стукнул себя кулаком по ладони и пообещал:
— Мельник, я с тобой позанимаюсь.
Мельник сильно затосковал, а профессора отстегнули от батареи, усадили в кресло. Лицо оттёрли от кровищи, дали воды. Постепенно приходя в себя, Науменко начал качать права.
— Я это так не оставлю, — шамкал он разбитыми губами. — Я на вас управу найду. Даже не надейтесь, что это вам сойдёт с рук.
Видя, что профессор оправился, Супогреев дёрнул головой, и бойцы вышли из номера, плотно прикрыв за собой дверь. Полковник присел на кровать напротив Науменко, а тот, прижав платок к разбитому носу, всё не мог остановиться:
— Вы что же себе позволяете? Я не абы кто, я, если хотите знать… Ой!
Профессор схватился за колено и жалобно скривился. Он даже не заметил, как полковник пнул его в коленную чашечку.
— Юрий Петрович! Дорогой вы наш! — задушевно и немного торжественно сказал Супогреев. — Я уполномочен передать вам благодарность от нашего командования за помощь в раскрытии подпольной торговой сети в закрытом секторе.
— Мне? — изумился Науменко.
— Вам, вам! — заверил полковник. — Ну и, конечно, этому вашему студенту. Но ведь он действовал под вашим руководством?
— Ну да, — несколько неуверенно подтвердил Науменко. — Под моим.
— Вот видите! Шустрый парень. Вычислил агента, через него мы всю организацию накрыли. Вы и представить не можете, как далеко тянутся нити этой преступной паутины!
— Не могу, — согласился профессор.
— Кстати, приятель ваш, в Мировом Совете который, арестован.
— Остяков? — у Науменко перехватило дыхание, и он снова начал жадно пить воду.
— А я не знаю, — махнул рукой полковник. — Не знаю, как его звать, этим другое ведомство занималось. Сейчас они всех повяжут, кто с ним контакт имел. Но вам-то беспокоиться не о чем, да, профессор? Вы же с ним не имели контактов?
— Нет! — Науменко так затряс головой, что с носа полетели капельки крови.
— Вот и отлично! — обрадовался полковник. — А моих идиотов вы уж простите, что помяли вас. Сами понимаете, люди военные, мозг без извилин.
— Я понимаю, — очень искренне сказал Науменко и даже прижал руки к груди. — Я всё понимаю, у меня никаких претензий.
— Очень хорошо.
Полковник встал, прошёлся по номеру. На глаза ему попалась валяющаяся на столе докладная записка Соломатина. Он начал читать, а профессор съёжился в кресле и даже перестал хлюпать носом. Супогреев дочитал, рассмеялся и спросил у Науменко:
— Кстати, а где он сейчас? Наш пытливый исследователь. Его, между прочим, медалью наградили. Вручить надо, как положено.
— Он, — замялся профессор, — ушёл.
— Да говорите, говорите, чего уж теперь! В резервацию умотал?
— Я не знаю, — твёрдо сказал Науменко.
— Ну-ну, — усмехнулся полковник, и в этот момент в дверь постучали.
Супогреев отворил, и автоматчик сопровождения шёпотом доложил:
— Студента взяли.
— Вот молодцы! Давай его сюда.
— Затруднительно, господин полковник.
— Что значит «затруднительно»? — нахмурился Супогреев.
— Там это, такое дело. — Автоматчик набрал воздуха, как перед прыжком в воду, и выпалил: — Ногу ему сломали!
— Что?!
— Дык он сопротивляться начал, ребята и перестарались.
— Что ж за день-то такой? — огорчился Супогреев. — Ну вот что вы мне праздник портите?
Вода была очень противная на вкус, крепкосолёная, но Башмак всё равно с жадностью глотал её и никак не мог остановиться. Он лежал на горячем песке, солнце било в глаза, и он никак не мог понять, кто этот чёрный силуэт, который вливает ему в пересохшие губы спасительную влагу. Он поперхнулся, закашлялся и перевернулся на живот. Сразу почувствовал, как ноет разодранная спина. Его подхватили за руки и за ноги и прямо так, мордой вниз, аккуратно положили на что-то металлическое, на горячее железо, пахнущее почему-то гнилой картошкой.
Невнятный бубнёж в голове постепенно разделился на голоса, потом он стал различать отдельные фразы. Говорили про него.
— Обезвоживание… спину обработать… пресной воды уже можно дать.
— Воды, — согласился Башмак и не узнал в глухом сипении собственный голос.
— Очухался, — произнёс кто-то удовлетворённо, и Башмака осторожно повернули на бок.
Ему поднесли фляжку с водой, и он уже сам выхватил посудину, жадно припал губами к горлышку. Он выпил бы всю воду из ляжки и ещё ведро или два, но крупный дядька с красным лицом сказал:
— Будет, будет покамест. — И отнял у него флягу. — Мне не жалко, но обрыгаешься ведь. Как чувствуешь себя?
— Нормально, — с трудом ответил Башмак. — Знобит.
— Пройдёт, — уверенно сказал мужик. — Я тебя солёной водой сначала поил, сейчас подействует.
— Что подействует? — прохрипел Башмак.
— Хлорид натрия, он же поваренная соль. Соль из тебя вся вышла, а без соли помереть можно. Ну, и без воды, конечно.
Башмак наконец узнал его. Это был Малинников, сосед Паркинсона. И не один. Свесив рахитичные ножки с транспортной платформы, на которой они ехали, сидели все четыре дочери Малинникова. Старшая Света, близняшки Мила и Сима, младшая Таня. В руках девочки держали лопаты. Это они меня откапывали, сообразил Башмак и сказал:
— Спасибо.
— Не за что, — улыбнулась Света.
— А как вы меня нашли?
— Тётя Шура догадалась, — сказал Малинников.
— Жива?
— Жива, жива, — засмеялась Света. — Только матерится всё время.
— Пластом лежит, — уже без смеха добавил Малинников. — От волков убегала, чуть ли не до нашего огорода гнали её.
— Волки? — удивился Башмак. — Давно не появлялись.
— Облавы раньше делали, вот и не появлялись, — сказал Малинников. — А последнее время Спицам не до того, видать, стало. Некогда. То им Тапка приспичило казнить, а то самим на виселице поболтаться.
— Нету больше Спиц, — согласился Башмак. Ему было хорошо и спокойно. Озноб прошёл, мягкое покачивание платформы убаюкивало.
— Спиц нету, — сказал Малинников, — а вот Тапок с утра по радио рассказывает, что ты прибор спёр, который вечную жизнь всем желающим обеспечить может. Правда, что ли?
— Правда, — сказал Башмак. — Вон в рюкзаке лежит.
— Молодец, — одобрил Малинников. — Только за тобой теперь все кому не лень гоняться будут. Большую награду за тебя Тапок обещает. Ну и, как водится, все, кто тебе помогать будет, — вне закона.
— А ты что ж?
— Ну, вечная жизнь мне ни к чему, с этой бы разобраться. А помочь тебе попросила тётя Шура, а тёте Шуре я отказать не мог. Да и вообще, пошёл он, этот Тапок. Я его Осью не выбирал.
Он замолчал, и Светка, радуясь возможности поучаствовать во взрослом разговоре, затараторила:
— Тётя Шура сказала, что ты на Подстанцию придёшь. Мы ждём, ждём — нету тебя. Тётя Шура про трубу и сказала — там, дескать, отлёживается. Или раненый, или застрял. Ехайте, говорит, выручайте. Без него нам всем кирдык будет.
— Погоди, Фёдор Филиппович, — сказал Башмак, припомнив имя-отчество Малинникова. Он приподнялся на локтях и оглядел платформу, на которой они плыли над песком, тесно прижавшись друг к другу. — Это мы на чём катаемся? Это же огородный транспортник. Он же маломощный, два ведра картошки от земли с трудом отрывает.
— Был маломощный, — довольно ответил Малинников. — Пока мастер Гоша дроссель не нашёл. Что за дроссель такой, я не знаю, но теперь, сам видишь, как Емеля на печи кататься могу. Правда, аккумуляторы жрёт, не напасёшься. Ведро самогона, пять мешков картошки и сало ещё вот на этом ковре-самолёте я потом Гоше и отвёз, да.
— И давно у тебя этот самолёт?
— Да года два уже.
— Чего же раньше не хвастался?
— А к чему? — пожал плечами Малинников. — Неизвестно, как бы к этому делу Спицы отнеслись, могли ведь и не одобрить. Да и шагателей заработка лишать я не намерен. Мне бы урожай собрать, и ладно. Поэтому мы с Гошей это дело в секрете держали, через тебя переписывались, а потом ночью он мне уже готовый агрегат пригнал, я с ним обратно на Главную Станцию, после домой.
И тут у Башмака зазвонил коммуникатор. Малинников с дочками удивлённо смотрели, как он достал из кармана куртки комм и ткнул пальцем в надпись на дисплее «ответить». На экране появилось лицо Соломатина, и Серёжа сказал:
— Привет, Башмак.
— Привет, Серёга, — радостно ответил Башмак. — А у меня к тебе как раз разговор есть.
— Погоди, — сказал Серёжа. — Ты там один? Нас никто не слышит?
Башмак на ходу с трудом сполз с платформы и махнул рукой Малинниковым — езжайте! Фёдор Филиппович отвернулся, и платформа, избавившись от одного ездока, шустро полетела к уже совсем близким домикам Подстанции. Светка помахала шагателю рукой, и он побрёл следом, тяжко переставляя ноги.
— Теперь один, — сказал Башмак.
— Очень хорошо, — ответил Серёжа. — Ты профессора Завадского знаешь?
— Паркинсона? Знаю, конечно.
— Почему Паркинсона? Завадского Виталия Викторовича, профессора.
— Сказал же, знаю.
— А поговорить с ним можно?
— Сейчас нет. Я с ним не раньше завтрашнего утра увижусь.
Соломатин помолчал, было видно, что он никак не может решиться сказать нечто очень важное, а Башмак уже подходил к дому Малинниковых.
— Ты вот что, Башмак, — наконец решился Серёжа. — Ты скажи профессору, чтобы образец восемьдесят семь, пятьсот семьдесят девять, запомни — образец 87–579, ни в коем случае не…
Изображение на экране задёргалось, лицо Соломатина исчезло, в кадре мелькнули сапоги со шнуровкой и чья-то очень сердитая рожа. Кто-то вскрикнул, и очень уверенный голос произнёс: «Отставить. Дай сюда».
— Сергей, что там случилось?! — закричал Башмак. — Он у меня, слышишь? Этот долбаный образец у меня.