— Во имя Обода Его.
— Всё? — спросил Башмак.
— Всё.
Пятка похлопал в ладоши. Бойцы на баррикаде крикнули «ура».
— Пойдём? — спросил Башмак у Ани.
— Пойдём, — очень решительно ответила невеста.
Они ушли, а профессор ещё долго сидел и глядел перед собой ничего не видящими глазами, слушая, как по радио Тапок призывает всех прийти и уничтожить всех еретиков. Безжалостно.
Супогреев сидел в бронетранспортёре, окружённый виртуальными экранами, и по-отечески ласково уговаривал Серёжу, ютившегося на откидном сиденье. Нога у него опять была в гипсе, а на запястьях наручники.
— Медаль тебе вручили? За сотрудничество?
— Вручили, — соглашался Серёжа. — Серебряный Уголок Второй Степени. За особые заслуги.
— Вот. А ты не ценишь. Могли ведь в карантин засадить лет на десять, а вместо этого такой почёт. Тебя с этой медалью знаешь как девушки любить будут?
— Будут, — снова тоскливо кивал головой Соломатин.
— А ты помогать мне не хочешь!
— Не хочу, — опять не возражал Сергей. Последние несколько часов он не сказал полковнику ни одного слова против. Он очень хотел пить, есть и спать. Поэтому он со всем соглашался, кроме одного — он наотрез отказывался звонить Башмаку.
— Может, ты обиделся, что тебе ногу сломали? — спросил Супогреев. — Ну, я же извинился. И потом, согласись, ты сам виноват. Ведь нельзя же, в самом деле, бежать, когда тебе говорят «стоять»?
— Нельзя.
— Звонить будешь?
— Нет. Я на вас жаловаться буду. В Мировой Совет.
— Ага, — хохотнул полковник. — Остякову. Так ведь его же арестовали!
— Не обязательно Остякову. Найду кому, — сказал Серёжа и широко зевнул.
— Какой же ты упёртый, — вздохнул Супогреев. — И не умный. Я же помочь твоему другу хочу. Вот смотри. Их окружили со всех сторон.
Палец полковника ткнулся в один из экранов. Потом в другой.
— А вот сигнал с твоего комма мигает. В домике. А на рассвете этот домик сожгут на хрен со всеми, кто там прячется. Просто позвони и скажи, чтобы этот Башмак или профессор этот, да хоть кто, по фигу, чтобы они мне образец принесли. Мне ведь просто надо не оставить прибор внутри резервации.
— Так пошлите пару флаеров с десантом, — чуть насмешливо сказал Серёжа. — Они вам мигом всё добудут и доставят в лучшем виде.
— Не дают мне санкцию, — сокрушённо сказал Супогреев. — Категорически отказано в проведении операции внутри анклава. Заразы генетической боятся.
— Вот поэтому я Башмаку звонить и не буду. Вы его сразу в карантин засадите. Пусть уж лучше там, — кивнул Сергей на мониторы, — но на воле.
— Да убьют его там! — заорал полковник, и Серёжа спрятал голову в плечи. — На рассвете!
Кричал Супогреев громко, но не от души. Он легко мог надавить на студента так, что тот бы не только обзвонил всех мутантов резервации, но сам бы на одной ноге поскакал добывать для полковника облучатель. Но Супогреев наслаждался ситуацией и нарочно тянул время. Он отлично понимал, что второй такой случай продемонстрировать перед Мировым Советом уникальность его подразделения представится кивнул не скоро. Повывели на планете ересь, мало осталось. Не без его, между прочим, помощи. Но мало ереси — мало работы. А свою работу полковник любил.
— Может, ещё и не убьют, — тихонько прошептал Соломатин.
— Ну как хочешь, — равнодушно сказал Супогреев. — Иди тогда на все четыре стороны. Устал уже от тебя. Я думал, как быстрее. Буду тогда с этим ихним фюрером договариваться. Вот он, смотри. Красавец! Орёл!
На одном из мониторов действительно можно было разглядеть Тапка. Камера снимала сверху, со спутника, и при таком ракурсе лицо шагателя, вернее, Оси Колеса, скрывалось под козырьком камуфляжной кепки. Но даже по его походке, по развороту плеч, жестам, с которыми Тапок отдавал распоряжения гвардейцам, чувствовалась железная воля, уверенность в действиях и столь необходимая лидеру убеждённость в собственном праве распоряжаться чужими жизнями.
Камеры работали в режиме ночной съёмки, с большим приближением, и, несмотря на низкую освещённость, было хорошо видно, как радостно приветствуют своего полководца воины в инвалидных колясках. А Тапок, переходя от одного костра к другому, подбадривал, хлопал по плечу, говорил что-то весёлое, грозил кулаком в сторону темневшего неподалёку силуэта Обсерватории и не отказывался приложиться к бутылке или похлебать из котелка. Он был свой в доску, наш парень, вчера простой шагатель, сегодня Ось Колеса, и за него можно было в огонь и в воду. Наш человек, с удовольствием думал Супогреев.
А Серёжа смотрел на другой монитор, где камера скользила по фигурам, застывшим в ожидании неизбежного конца в своих колясках возле возведённой наспех баррикады, и думал, что очень скоро их будут убивать люди, которые сейчас так беззаботно веселятся, предвкушая в сладостном волнении возможность завтра на рассвете безнаказанно крушить и жечь. Во имя истинной веры. И справедливости. Ну и для вечной жизни, само собой.
Об этом же думал и Башмак. Аня тихонечко посапывала у него на плече, а у него и без всяких мониторов очень отчётливо стояли перед глазами защитники Обсерватории. Пятка, поражавший всех своей вновь обретённой невозмутимостью. Александр Борисович, свято уверенный в Колее, ему Колесом проложенной. Олег Олегович, который сказал просто: «Я их жизни учил и помирать вместе с ними буду». А ещё на баррикаде сейчас чистила ружьё Зоя, Анина ровесница, у которой гвардейцы убили родителей и с которой Аня успела подружиться за несколько дней, проведённых в Обсерватории. И старик, прозванный Лаборантом за умение консервировать кровь для продажи пограничникам, у которого тоже убили семью. А у зажиточного леба Скавронского убили сына, и он теперь учил своих пятерых ахтов стрелять из лука. И ещё полсотни колёсников, многих из которых Башмак уже знал по именам, а в лицо знал почти всех, завтра должны убить. Как Малинниковых. Как тётю Шуру.
В дверь тихонько поскребли, и Башмак нежно-нежно передвинул голову Ани с плеча на подушку. Встал, быстро оделся и уже на пороге с усмешкой понял, что по шагательской привычке зачем-то закинул на плечо полупустой рюкзак. А за дверью стоял Завадский. Нет, подумал Башмак, это не Завадский, это опять Паркинсон, только трясущийся теперь не от болезни, а от страха. Профессор поманил его рукой, и они вышли на улицу. Едва брезжил рассвет, и в зыбком сером свете лицо Завадского казалось мёртвым.
— Тебе никто не звонил? — спросил он, схватив Башмака за рукав.
— Доброе утро, Виталий Викторович, — сказал Башмак.
— Привет, — нетерпеливо ответил профессор. — Так не звонили? Например, некий Серёжа Соломатин, который тебе свой коммуникатор подарил, а ты мне об этом не сказал, паршивец.
— А ведь и точно, звонил, — обрадовался Башмак. — Там ещё полковник какой-то был, Борщехлёбов, кажется.
— Меня спрашивал? — нетерпеливо спросил профессор.
— Нет, — расстроился Башмак, — всё больше про облучатель. Неси, говорит, срочно, а то я за себя не ручаюсь.
— Так чего ты молчал?! — подпрыгнул Завадский. — Звони быстрей, надо уматывать отсюда.
— Уматывать?
— Надеюсь, ты не собираешься погибнуть смертью храбрых при защите древнего памятника архитектуры? — ехидно спросил профессор.
— Знаешь, Виталий Викторович, а ты сам позвони, — сказал Башмак, передавая комм Завадскому. — Так солиднее будет. А то кто я такой, простой шагатель? Или ты — профессор как-никак!
— Пожалуй, ты прав, — приосанился Завадский, тыча пальцем в дисплей коммуникатора. — Где тут нажимать, не пойму?
— Вот, вот и вот, — включил связь Башмак. — Ну, ты беседуй, а я пойду, посты проверю.
— Да там Пятка… — начал говорить профессор, но тут из комма прозвучал голос Супогреева:
— Я слушаю.
— Полковник Борщехлёбов? — спросил Завадский, и Башмак быстро пошёл к баррикаде. Сейчас он тебе устроит «Борщехлёбова», подумал шагатель, сдерживая смех.
Ещё он подумал: а может, это побочное действие сыворотки? Тогда и не надо мне такой вечной жизни.
На баррикаде заканчивались последние приготовления к бою. Ружья смазаны, автоматы заряжены, арбалеты взведены. Пятка с Олегом Олеговичем заканчивали мастерить небольшую катапульту. Башмак прошёл через площадь, не говоря никому не слова, перелез через баррикаду и, вскинув поудобней на плече рюкзак, спокойно направился в сторону Тапкова лагеря. Пройдя несколько шагов, непроизвольно глянул через плечо. Все до одного защитники баррикады смотрели на него. Внимательно. Печально. Понимающе. А ведь никто из них ни разу не предложил выдать меня Тапку. Меня или хотя бы этот хренов облучатель. Многие предпочли сбежать, но не выдали. Видно, правильный у них заведующий. Ай да Олег Олегович!
Лагерь гвардейцев не охранялся. Вообще никак. Башмак свободно прошёл мимо спящих вповалку на песке бойцов Истинной Веры. От них несло сивухой, перегаром и нечистым телом. Прогоревшие костры дымились истлевающими угольями. Привезённые в большом количестве на тракторе железные бочки с водой покрылись крупными каплями росы. Лёгкий ветерок таскал по лагерю обрывки каких-то бумаг, развевал вывешенные для просушки на шестах тряпки. На сыром песке повсюду валялись пустые бутылки, объедки, картофельная кожура и огрызки яблок. Восходящее солнце освещало всё это нежным розовым светом.
— Тапок! Эй, Тапок, — негромко позвал Башмак перед входом в большую палатку под флагом с изображением Колеса Изначального.
— Давай заходи, — сказал Тапок, откинув ткань палатки.
— Вот, — протянул ему облучатель Башмак.
— Да зайди же, — нетерпеливо сказал Тапок, за рукав втянул Башмака внутрь и снова тщательно завесил вход. — Дай сюда.
Он забрал у Башмака облучатель, быстро спрятал его в походный сундучок. Крышку закрыл на замок, ключ спрятал в карман и лишь после этого снова обратил внимание на Башмака. И как будто удивился.
— Ты ещё здесь? Беги к своим, а то на войну не успеешь. Мы через час вас атаковать будем. Нельзя откладывать, у меня командиры вчера весь вечер спорили, время штурма назначали. А теперь из-за тебя всё переигрывать? Нет, брат, война должна идти по распорядку.