В коридоре стояла тишина. Вероятно, было уже довольно поздно, потому что дверь в комнату родителей стояла открытой, и она видела их аккуратно застеленную кровать. Она прошла в ванную без окон, закрыла дверь, села на унитаз. Подумала, не принять ли ей ванну, погрузиться на дно и ждать встречи с господом. В тазу лежали два мокрых полотенца, сильно почерневшие от огня. Она не могла заставить себя убрать их.
Агнес обхватила губами холодный металлический кран и сделала несколько глотков воды с запахом фторида, тяжело дыша, как измученная жаждой собака. Потом начала смывать с лица остатки косметики, ватный диск, которым она вытиралась, быстро почернел от сажи. Она открыла дверцу аптечки, оглядела полочку с лекарствами Вулли в поисках чего-нибудь, что помогло бы облегчить похмелье, но все болеутоляющие исчезли. Она взяла пузырек со сгустившимся сиропом от кашля, набрала полный рот, потом набрала еще раз.
Выйдя наконец в неосвещенный коридор, она долго приводила себя в порядок, примеряя в темноте всевозможные улыбки – слабую извиняющуюся, с опущенными глазами, взглядом из-под нахмуренных бровей с плотно сжатыми дрожащими губами. Примерила она и несколько непринужденных улыбок – таких, которые надеваешь, только что вернувшись из магазина. Примерила зубастую, сияющую улыбку во весь рот, дерзкий кивок, который говорит: «Ну и что? Идите в жопу». Если Шаг дома, то именно этой улыбкой она и воспользуется.
Вулли и Шагги сидели за круглым обеденным столом и ели яйца всмятку, макая в них ломтики поджаренных тостов. Несмотря на шестидесятилетнюю разницу в возрасте, они прижались друг к дружке в дальнем углу, как старые собутыльники. Лик полулежал задом наперед на канапе, закинув босые ноги на спинку, в руке он держал альбом для рисунков. Увидев мать, он встал и, не сказав ни слова, вежливо кивнул ей, как незнакомому человеку на улице.
Все окна были распахнуты, квартира выскоблена с хлоркой. Воздух в комнате стоял горьковатый и резкий. Вулли, увидев ее, тут же отвернулся к еде. Вероятно, он ходил на утреннюю мессу, его хороший костюм был аккуратно повешен на спинку стула. Он сидел в майке, его толстые руки от запястий до плеч покрывало выцветшее чернильное кружево татуировок – имена и названия мест, которые так и не забылись со времен Войны, имя смеющейся черноволосой девушки из Донегола и имя самой Агнес с датой ее рождения, вытатуированные великолепными изящными буквами.
– Ты пропустила мессу.
Агнес примерила несколько выражений лица и наконец остановилась на кающемся. Она услышала сопение из кухоньки.
– Шаг дома? – нервно спросила она, на ее фальшивом лице появилась ухмылка.
Вулли отрицательно покачал головой. Для него это было слишком: потасовка, пожар, рев малыша. Он сдвинул очки на нос и уставился на недоеденные яйца.
– Пожалуйста, не скалься, Агнес. Пожалуйста, не смотри на меня с такой улыбочкой.
Когда она вошла в комнату, ее сын, благослови его господь, засветился, как иллюминация в Блэкпуле. Шагги протянул к ней руки, вымазанные яйцом, на его голове красовалось, словно тюрбан, банное полотенце.
– Мамочка, Кэтрин меня обижала утром, она сказала, что я маменькин сынок. – Агнес взяла мальчика на руки, он прижался к ее ноющим костям, втиснул в нее жизнь. – Дедуля сказал, что я сегодня могу съесть три королевских пирожных.
– Хью, возвращайся поскорее за стол, доедай завтрак, а то не будет тебе никаких пирожных.
Вулли махнул рукой мальчику, и Шагги с недовольным «ууу» соскользнул на пол с рук матери. Дрожь в костях вернулась к ней. Прежде чем снова заговорить, ее отец сунул в рот Шагги полную ложку. Заговорил он размеренным голосом, стараясь не встречаться взглядами с дочерью.
– Я знаю, Агнес, это моя вина. Я знаю, ты такая, какая ты есть, из-за меня.
Агнес почувствовала раздражение. «Опять двадцать пять». Горло ее отчаянно нуждалось в сигарете.
– Выслушай меня. Знаю, я тебя баловал, когда нужно было пороть. Знаю, что я сентиментален, знаю, что мягок. Но ты и понятия не имеешь. Ни малейшего понятия, на что это было похоже. – Вулли провел своим огромным кулаком по губам. Он посмотрел на дверь кухоньки, словно кто-то оттуда нашептывал ему слова. – Нас было четырнадцать. Моя старушка мать не видела, чтобы кто-то из них получил от жизни то, чего не заработал своим трудом. Даже наш маленький Френсис с его кривыми ножками. Этому бедолаге пришлось сражаться и толкаться локтями, как и всем нам. И потому, когда твоя мама сказала, что у меня появишься ты, я молился о том, чтобы с тобой было по-другому. Я поклялся, что ты никогда не будешь знать нужду так, как довелось мне.
– Пап, прошу тебя, вовсе не обязательно… – «Куда подевались эти гребаные сигареты?»
Он хлопнул своими огрубевшими от труда ладонями, звук получился подобный удару грома.
– Неужели о меня всегда будут вытирать ноги в моем собственном доме?
Он был не из тех людей, кто привык повышать голос. Агнес захлопнула рот. Даже Лиззи перестала шмыгать носом на кухоньке. Природа наградила Вулли Кэмпбелла сложением, подходящим для погрузки мешков с зерном на баржи у причалов Клайда. Она как-то раз видела, как он в одиночку очистил паб от полудюжины дерзких ливерпульцев.
– Каждый день в четверть шестого ты выбегала на эту дорогу встречать меня, аккуратненькая, одетая с иголочки. Я просил твою мать, чтобы ты у нас была чистенькой. А она мне часто говорила: «Вулли, а есть ли и в самом деле нужда в такой мороке?» Конечно, это единственное, о чем я ее когда-либо просил. Мужчине нужно гордиться своей семьей. Но теперь людей такие вещи не волнуют, верно? – Вулли сцепил татуированные пальцы от переполнявшей его ярости. – Я получал столько удовольствия от того, что всего лишь мог гордиться тобой. Я видел, люди мне завидовали. Торчали в окнах со своими кислыми физиономиями. Взрослые мужчины и женщины завидовали такой крохе, как ты, потому что ты могла жить достойной жизнью. Я только смеялся, когда они говорили, что это тебя погубит.
– Ты все правильно сделал, па. Я была счастлива.
– Правда? Тогда что с тобой случилось – почему ты так несчастна теперь? – Он втянул воздух сквозь зубы и положил на голову мальчика ладонь, под грузом которой шея Шагги, казалось, могла сломаться. В глазах Вулли стояли сентиментальные слезы, но смотрел он на дочь холодно, словно в первый раз толком разглядел, что она такое. – Так скажи мне, Агнес, я что – должен тебя выпороть?
Рука Агнес непроизвольно потянулась к горлу, она опасалась, что может рассмеяться.
– Папа! Мне тридцать девять лет!
– Так должен я выбить из тебя этого эгоистичного дьявола? – Он медленно поднялся из-за стола, его кулаки напоминали массивные ковши экскаваторов. – Я устал от того, что твои прихоти всегда на первом месте. Устал видеть, как ты сама себя губишь, устал от того, что сам и виноват в этом.
Агнес сделала шаг назад. Она больше не улыбалась.
– Ты ни в чем не виноват.
Вулли тихо закрыл дверь гостиной. Из шерстяных брюк он вытащил свой тяжелый рабочий ремень, на коже которого был вытеснен логотип Медоусайдского профсоюза, и тот всей своей тяжестью протащился по ковру.
– Что ж, может, это к лучшему.
Агнес выставила перед собой руки и стала пятиться к двери. Нагловатая ухмылка сошла с ее лица. Отец наступал на нее, а она отступала, пока не уперлась спиной в буфет гостиной, не услышала, как предупредительно звякнули фарфоровые статуэтки. Сын был теперь у ее ног, выглядывал из-за ее джинсов. Вулли накрутил ремень на руку, один раз, второй – чтобы надежнее удерживать.
– Убери от себя малыша подальше.
Она крепко прижала к себе Шагги. Вулли ухватил ее руку выше предплечья. Другой рукой он мягко, но уверенно отодвинул мальчика от ее ног. Потом он подвел Агнес к стулу, сел на него и уложил ее себе на колено.
Она не сопротивлялась, ни одной мольбы не сорвалось с ее губ.
– Господи Иисусе, прошу Тебя, дай мне силы, чтобы простить. – Ремень с громким хлопком опустился на ее мягкие ягодицы. Агнес не вскрикнула. Вулли снова поднял руку. – Я благодарю Тебя за то, что мое бремя никогда не было больше того, что я мог вынести. – Удар. – Даруй Агнес многие жизненные благодати. – Удар. – Уйми ее нужды. – Удар. – Дай ей немного покоя.
Агнес услышала рядом тихое шарканье, почувствовала прикосновение к своей левой руке. Почувствовала прохладные бескровные руки на своем потном загривке, ощутила нежные прикосновения матери. Лиззи опустилась на колени рядом с ней. Ее голос присоединился к молитве Вулли.
– Господи Иисусе, только через Твое прощение можем мы простить себя. – Удар.
После пожара Шаг ушел на ночную смену и второй раз на этой неделе не вернулся домой утром. Если не считать его брата Раскала Бейна и нескольких парней-таксистов, приятелей-мужчин у него почти не было. И все же Агнес знала, что есть миллион других мест, где он может находиться с превеликим удовольствием.
Она осторожно сидела на краю их кровати. Кожа на ногах сзади горела, словно ошпаренная ремнем Вулли, и она никак не могла сосредоточиться, складывая чистые носки Шага – один внутрь другого, чтобы полинявшая расцветка совпадала точно так, как ему нравилось. В чьих он сейчас объятиях? Она почувствовала, что бойцовский дух в ней снова набирает силу. Может быть, он совсем рядом – в соседнем квартале, с толстухой Рини?
Она должна выйти, должна появиться на людях.
Она достала из платяного шкафа один из раскладных шезлонгов, которые они брали с собой, когда жили в доме на колесах во время недельной ярмарки. Она вытащила и прополоскала в теплой воде свои зубы. В обтягивающих джинсах и новом черном бюстгальтере в качестве верха она вышла на площадку, дождалась пахнущей мочой кабинки лифта. Спустившись с шестнадцатого этажа, она вздохнула с облегчением, увидев, что ее обгорелых занавесок нигде не видно.
Кроме затвердевшего собачьего говна и каких-то едва заметных подпалин, ничего примечательного во дворе она не заметила. Агнес порыскала на задах многоэтажки – не стоит ли там такси Шага. Один раз она таки поймала его. Он должен был работать в дневную смену, а на самом деле трахал какую-то неизвестную ей бабенку. Он устраивал свои развратные оргии рядом с семейным домом – всего бетонированную дорожку пересечь. Агнес весь день каталась в лифте с ведром, наполненным спитым чаем и мочой. Она часами ждала на каждой площадке – вдруг откроется дверь и оттуда выйдет он, а прекратила свою охоту, только когда из открывшихся дверей вышла группка хорошеньких девочек, спешивших на улицу поиграть. Девочки мельком взглянули на нее и в испуге отказались входить в лифт с сумасшедшей теткой с шестнадцатого этажа.