После долгой паузы он услышал голос Агнес через воротник ее шубки:
– Почему ты опоздал?
Шаг не ответил.
– У тебя были сомнения?
Он отвел глаза от зеркала.
– Конечно, были.
Агнес поднесла руки в кожаных перчатках к лицу.
– Господи Иисусе.
– А что – у тебя не было?
– Разве похоже, что у меня были сомнения? – ответила она, и голос ее прозвучал выше, чем ей хотелось бы.
Улицы Ист-Энда были пусты. Последние пабы уже закрылись, и порядочные семьи согревались от холода в своих постелях. Такси протащилось по Галлоугейту, потом миновало рынок. Агнес никогда еще не видела его таким пустым, обычно он кишел людьми, пришедшими за ежедневными покупками, новыми занавесками, выбирающими мясо получше или рыбу к пятнице. Сейчас рынок представлял собой кладбище пустых столов и ящиков для фруктов.
– Так куда мы едем?
– Я, видишь ли, свои сомнения оставила дома.
Он сердито смотрел на нее в зеркало.
– Мы же договорились. Мы сказали, с чистого листа.
Агнес чувствовала, как горячие головки детей зарываются в ее бока.
– Да, но все не так просто.
– Но ты же говорила.
– Ну да. – Агнес отвернулась к окну. Она все еще чувствовала на себе его пристальный взгляд в зеркале. Она бы предпочла, чтобы он следил за дорогой. – Я не смогла это сделать.
Он посмотрел на детей, облаченных в их лучшие и дорогие старомодные воскресные костюмчики, надетые в первый раз, купленные для бегства среди ночи. Он подумал обо всей их одежке, аккуратно уложенной в чемоданы.
– Да, но ты даже и не попыталась, верно?
Она уставилась в его затылок.
– Не все мы можем быть так бессердечны, как ты, Шаг.
Взрыв гнева охватил его, и он ударил по тормозам. Все четверо резко клюнули головой вперед, а дети принялись недовольно бурчать.
– И ты спрашиваешь, хули это я опоздал? – Капельки слюны брызнули на зеркало заднего вида, засверкали на стекле. – А опоздал я потому, что должен был попрощаться с четырьмя плачущими детишками, на хуй, бля. – Он провел тыльной стороной ладони по мокрым губам. – Я уж не говорю о жене, которая грозила отравить себя и их газом. Сказала мне, что, если я уйду, она включит духовку, но поджигать газ не будет.
Такси, взвизгнув покрышками, тронулось с места. Дальше они ехали молча, обгоняли пустые ночные автобусы, урчащие своими моторами, провожали глазами темные окна холодных домов. Когда он снова заговорил, его голос звучал спокойнее.
– Ты когда-нибудь пробовала уходить из дома, когда вся твоя гребаная семейка впилась в тебя, словно рыболовными крючками, а? Ты знаешь, сколько времени нужно, что освободиться от четырех визжащих малышей, ухвативших тебя за ноги? Чтобы раскидать их по коридору и закрыть дверь, прищемляя их пальчики? – Он посмотрел на нее в зеркало ледяным взглядом. – Нет, ты не знаешь, что это такое. Просто говоришь твоему покорному слуге, чтобы он приехал за тобой. А потом ты выходишь из дома с чемоданами, будто мы на денек в Милпорт[40] собрались.
Она трезвела понемногу. Сидела, уставившись в окно, стараясь не думать о следе, который они оставляют за собой, – о детях без отца и об отце без детей. Она представляла себе это в виде шлейфа вязких, соленых слез, который тащится за черным такси. К этому времени ее возбуждение прошло.
Когда они в третий раз проехали под железным железнодорожным мостом в Тронгейте, начался рассвет, и на рынке стали разгружать фургоны со свежей рыбой. Агнес смотрела на женщин, столпившихся на автобусной остановке, на уборщиц, готовящихся наводить порядок в больших офисах в центре города с утра пораньше.
– Мы можем поехать в новую квартиру моей мамы, – пробормотала она наконец. – Остановимся там, пока не найдем собственное жилье.
Все прошедшие годы Агнес не хотела думать о той ночи, потому что воспоминание заставляло ее чувствовать себя дурой. А теперь она снова укладывала вещи в чемоданы католика. Парчовые чемоданы, которые уносили ее отсюда, были теми же самыми чемоданами, которые принесли ее сюда, в дом матери. Она посмотрела на зеленые чемоданы и разорвала пополам свою старую бирку с фамилией Макгоуэн.
Когда Агнес ушла от католика, Брендан Макгоуэн пытался поступать с ней по-человечески. Даже после того, как она улизнула посреди ночи, он нашел ее у матери, пообещал многое изменить, если она вернется к нему. Агнес стояла там, в тени высотки, сложив руки на груди, и слушала, как ее муж предлагает ради нее полностью измениться до такой степени, что родная мать его не узнает. Когда ему стало ясно, что она к нему не вернется, он попросил приходского священника поговорить с Вулли и Лиззи, чтобы они принудили ее вернуться. Агнес ничего не хотела слушать. Она не собиралась возвращаться к жизни, которую она знала от и до.
Следующие три года Брендан Макгоуэн каждый четверг присылал деньги, а каждую субботу забирал детей к себе. Последнее воспоминание, которое у Кэтрин сохранилось об отце: они сидят в кафе «Кастелани», и Брендан салфеткой вытирает ванильное мороженое с лица Лика. Агнес намеренно одела их в лучшие одежды, и пожилая дама с жемчугами на шее и в ушах похвалила Брендана – опрятный внешний вид и хорошие манеры детей привели ее в восторг. Женщина наклонилась к Кэтрин и спросила хорошенькую девочку, как ее зовут. И маленькая девочка голосом чистым, как звон соборного колокола, ответила: «Кэтрин Бейн».
Брендан извинился, сказал, что ему нужно отойти на минуту. Он протиснулся между группками счастливых семей к туалету, потом развернулся и исчез на улице. Кэтрин не знала, сколько времени просидели они там вдвоем, но Лик доел свое мороженое, потом ее, а потом макал палец в растаявшие остатки на донышке стеклянной креманки в форме ракушки.
Добрый католик сделал все, что мог, чтобы удержать свою беспокойную жену. Она убежала от него, а он наступил на собственную гордость и просил ее вернуться. Она с ним развелась, а он опять наступил на свою гордость и считал своей священной обязанностью проводить время с детьми. Потом она дала им протестантскую фамилию, и они, как ягнята, отбившиеся от стада, оказались помеченными нестираемой маркировкой другого. Через это перешагнуть он не мог. Теперь, тринадцать лет спустя, Лик и Кэтрин, встретив отца случайно в толпе, не узнали бы его.
Агнес с трудом сдерживалась, чтобы не дергать каждую минуту ручки парчовых чемоданов. Она снова упаковала свои вопросы и сомнения в католические чемоданы и понуро понесла их в такси. Теперь черная машина казалась Агнес катафалком. Вулли не сказал ей ни слова, помогая заносить детскую одежду в ржавый лифт. Лиззи стояла над большой суповой кастрюлей на кухне и ломала свои огрубевшие руки, опустив их на передник. Мать подвинулась, и Агнес в этот момент увидела, что газ не включен.
Лик и Кэтрин просидели всю ночь на своих кроватях, разговаривая о зловещем развороте их жизней. Агнес слышала их негромкое бормотание за стеной. Лиззи в начале недели подошла к ней и сказала, что дети попросили у нее разрешения остаться. Она умоляла Агнес дать Лику возможность окончить школу, а Кэтрин позволить жить ближе к работе. В день переезда Агнес заметила, что Лика все утро не было – улизнул в какую-то свою нору с карандашами и секретными альбомами. Кэтрин унимала дрожащую губу и покорно помогала матери собираться. Лиззи все утро тискала Шагги и нашептывала в его бледную шейку молитвы о благополучном возвращении. Агнес наблюдала за Ликом, когда тому казалось, что его никто не видит, а он опять умолял бабушку разрешить ему остаться, обещал быть пай-мальчиком, хорошо себя вести. Агнес порадовалась, когда Лиззи мягко отказала ему: «Нет, Александр, твой дом там, где твоя мамочка».
Когда начался дождь, погрузили последнее, что оставалось: два красных кожаных чемодана Шага. Только после того как их уложили, Агнес призналась себе, что пришло время ехать. Лиззи и Вулли стояли под дождем серые и неподвижные, как многоэтажка за их спинами. Прощание было формальным и холодным. Лиззи не допустила бы никаких сцен на публике. Трещина в фасаде может расшириться, и Агнес понятия не имела, какой поток хлынет оттуда. А потому они делали вид, что беспокоятся о чайниках и чистых полотенцах.
Агнес села на заднее сиденье, втиснув Шагги себе между коленей. Лик и Кэтрин сели по бокам, обложенные коробками, их бедра прижимались к ее. Она выгладила всю их одежду, потратила время, чтобы накрахмалить рабочую блузу Кэтрин, выбрала из каталога блейзер для Шагги. Она отбелила свои вставные зубы, покрасила волосы в цвет чуть темнее черного, ближе к глубокому темно-синему оттенку.
Этим утром Агнес наклонила вперед голову и спросила Кэтрин, что та думает о ее новой туши. Ресницы были так густо накрашены, что казалось, глаза Агнес вот-вот слипнутся, и она неожиданно заснет. Теперь, когда такси вырулило на главную дорогу, Агнес демонстративно обернулась, скорбно помахала в заднее стекло и моргнула, надолго прикрыв тяжелые веки. Она подумала, что в этом есть какой-то киношный шик, она словно стала звездой на собственном дневном спектакле.
Такси протарахтело по Спрингберн-роуд, мимо пустого железнодорожного завода «Сент-Роллокс», и Агнес только тогда повернула голову обратно. Она перебирала, словно четки, пустые доводы в пользу того или иного объяснения, почему реализует план Шага, но сколько она ни пыталась ими укрепить себя, ей все это казалось дурацкими фантазиями влюбленной девчонки в два раза моложе ее. Агнес терла подушечки пальцев, подсчитывая количество собственных глупостей: возможность украсить и содержать в порядке собственный дом. Сад для детей. Мир и покой ради их брака. Она копнула глубже. Есть шанс, что жизнь наладится, надеялась она, когда он будет подальше от своих женщин.
Окна в машине запотели, и Шагги нарисовал печальную мордочку на конденсате. Лик одним движением большого пальца превратил мордочку в стоячий член, а потом плюхнулся на сиденье. Агнес стерла рисунок унизанной кольцами рукой и сквозь чистое стекло увидела, что они за Прованмиллом